В начале 1910-х годов Гумилев стал основателем новой литературной школы – акмеизма. Во многом принципы акмеизма родились в результате теоретического осмысления Гумилевым собственной поэтической практики. Более того, как показала недолгая история этого течения, из крупных поэтов только Гумилев и оказался «настоящим» акмеистом (помимо дореволюционной лирики принципы акмеизма воплотились в стихотворениях предпоследнего сборника поэта «Шатер»).
Ключевыми в акмеизме оказались категории автономии, равновесия, конкретности. «Место действия» лирических произведений акмеистов – земная жизнь, источник событийности – деятельность самого человека. Лирический герой акмеистического периода творчества Гумилева – не пассивный созерцатель жизненных мистерий, но устроитель и открыватель земной красоты. Поэт верит в созидательную силу слова, в котором ценит не летучесть, а постоянство семантических качеств. В стихотворениях сборника «Чужое небо» (вершина Гумилевского акмеизма) – умеренность экспрессии, словесная дисциплина, равновесие чувства и образа, содержания и формы.
От пышной риторики и декоративной цветистости первых сборников Гумилев постепенно переходит к эпиграмматической строгости и четкости, к сбалансированности лиризма и эпической описательности. «Его стихи бедны эмоциональным и музыкальным содержанием; он редко говорит о переживаниях интимных и личных; … избегает лирики любви и лирики природы, слишком индивидуальных признаний и слишком тяжелого самоуглубления, - писал в 1916 году В. Жирмунский. – Для выражения своего настроения поэт создает объективный мир зрительных образов, напряженных и ярких, он вводит в свои стихи повествовательный элемент и придает им характер полуэпический – балладную форму. Искание образов и форм, по своей силе и яркости соответствующих его мироощущению, влечет Гумилева к изображению экзотических стран, где в красочных и пестрых видениях находит зрительное, объективное воплощение его греза. Муза Гумилева – это «муза дальних странствий»…
Поэтика поздней лирики Гумилева характеризуется отходом от формальных принципов акмеизма и нарастанием интимно-исповедального лиризма. Его стихи наполняются чувством тревоги, эсхатологическими видениями, ощущениями экзистенциального трагизма. Пафос покорения и оптимистических дерзаний сменяется позицией трагического стоицизма, мужественного восприятия. Чувственно воспринимаемые образы в его стихотворениях преображаются смелыми метафорами, неожиданными сравнениями. Часто стихотворная композиция строится на развертывании ключевой метафоры, которая к финалу перерастает в символ. Поэт не довольствуется теперь красочной предметностью описаний, прозревает жизнь гораздо глубже ее наружных примет. Поздняя лирика Гумилева по своему тону и глубинному содержанию значительно ближе символизму, чем акмеизму.
Сопоставительный анализ стихотворений
«Капитаны» и «Канцона вторая»
Среди многих других поэтов серебряного века Н.Гумилев выделяется
значительностью свершившейся в его лирике эволюции. Не случайно и многие
мемуаристы, оставившие воспоминания о нем, критики и исследователи
поэзии Гумилева писали прежде всего о заметном качественном росте его
творчества, о тематической и стилевой трансформации поэзии.
Параллельно с расширением тематического содержания лирика Гумилева
последовательно углублялась, а рост формального мастерства поэта был лишь
внешним выражением духовного роста его лирического героя. Между
стихотворениями первых трех сборников Гумилева и шедеврами его последней
поэтической книги – не только преемственность (она, конечно, ощутима), но и
контраст. Порой этот контраст даже интерпретируется как разрыв или
неожиданная метаморфоза. Так, по мнению Вяч. Иванова, поэтическая судьба
Гумилева «напоминает взрыв звезды, перед своим уничтожением внезапно ярко
вспыхнувшей … <…> «Огненный столп» и непосредственно примыкающие к
этому сборнику стихи неизмеримо выше всего предшествующего».
Сопоставим первое стихотворение цикла «Капитаны», опубликованное в
первом номере журнала «Аполлон» в 1909 году, и «Канцону вторую», вошедшую
в последний сборник Гумилева «Огненный столп»:
Из цикла «Капитаны» «Канцона вторая»
1
На полярных полях и на южных, И совсем не в мире мы, а где-то
По изгибам зеленых зыбей, На задворках мира средь теней.
Меж базальтовых скал и жемчужных Сонно перелистывает лето
Шелестят паруса кораблей. Синие страницы ясных дней.
Быстрокрылых ведут капитаны, Маятник, старательный и грубый,
Открыватели новых земель, Времени непризнанный жених,
Для кого не страшны ураганы, Заговорщицам-секундам рубит
Кто изведал мальстремы и мель. Головы хорошенькие их.
Чья не пылью затерянных хартий – Так пыльна здесь каждая дорога,
Солью моря пропитана грудь, Каждый куст так хочет быть сухим,
Кто иглой на разорванной карте Что не приведет единорога
Отмечает свой дерзостный путь, Под уздцы к нам белый серафим.
И, взойдя на трепещущий мостик, И в твоей лишь сокровенной грусти,
Вспоминает покинутый порт, Милая, есть огненный дурман,
Отряхая ударами трости Что в проклятом этом захолустье -
Клочья пены с высоких ботфорт, Точно ветер из далеких стран.
Или, бунт на борту обнаружив, Там, где все сверканье, все движенье,
Из-за пояса рвет пистолет, Пенье все, - мы там с тобой живем.
Так что сыплется золото с кружев, Здесь же только наше отраженье
С розоватых брабантских манжет. Полонил гниющий водоем.
Пусть безумствует море и хлещет, Апрель 1921
Гребни волн поднялись в небеса, -
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.
Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд,
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?
Июнь 1909
Первое из них стало для читателей 1910-х годов своего рода визитной
карточкой поэта. На первом плане в нем – созданный воображением поэта
собирательный образ капитанов, живописная проекция представлений поэта об
идеале современного ему человека. Этот человек, близкий лирическому герою
раннего Гумилева, обретает себя в романтике странствий. Его влечет линия
отступающего горизонта и призывное мерцание далекой звезды – прочь от
домашнего уюта и будней цивилизации. Мир открывается ему, будто первому
человеку, первозданной свежестью, он обещает череду приключений, радость
открытий и пьянящий вкус побед.
Герой Гумилева охвачен жаждой открытий, для него «как будто не все
пересчитаны звезды». Он пришел в этот мир не мечтательным созерцателем, но
волевым участником творящейся на его глазах жизни. Потому действительность
состоит для него из сменяющих друг друга моментов преследования, борьбы,
преодоления. Характерно, что в центральной четвертой и пятой строфах
стихотворения образ «капитана» предстает в момент противоборства – сначала с
разъяренной морской стихией («трепещущий мостик», «клочья пены»), а потом с
матросской командой («бунт на борту»).
Автор так захвачен поэтизацией волевого импульса, что не замечает, как
грамматическое множественное число («ведут капитаны») в пределах одного
сложного предложения меняется на единственное число («кто … отмечает …
вспоминает … или … рвет»). В этой синтаксической несогласованности
проявляется присущее раннему Гумилеву колебание между «общим» и
«крупным» планами изображения. С одной стороны, общий «морской» фон
стихотворения создается размашистыми условно-романтическими контрастами
(«полярные – южные», «базальтовые – жемчужные», «мальстремы – мель»), с
другой, - крупным планом подаются «изысканные» предметные подробности
(«клочья пены с высоких ботфорт», «золото … с розоватых брабантских манжет»).
Хотя стихотворение было написано Гумилевым за два года до
организационного оформления акмеизма, в нем уже заметны тенденции
акмеистической стилевой реформы, прежде всего установка на пробуждение у
читателя пластических, а не музыкальных (как у символистов) представлений. В
противоположность символизму, проникнутому «духом музыки», акмеизм будет
ориентироваться на перекличку с пространственными искусствами – живописью,
архитектурой, скульптурой.
«Капитаны» построены как поэтическое описание живописного полотна
(какой вам представляется эта картина?). Морской фон прописан при помощи
стандартных приемов художественной маринистики («скалы», «ураганы»,
«клочья пены», «гребни волн»). В центре живописной композиции – вознесенный
над стихией и толпой статистов-матросов сильный человек, будто сошедший со
страниц прозы Р. Киплинга (Гумилев увлекался творчеством этого английского
писателя).
Однако во внешнем облике капитана больше аксессуаров театральности,
нарочитого дендизма, чем конкретных примет рискованной профессии. В нем –
никакого намека на тяготы корабельного быта, даже метонимия «соль моря»,
попадая в один ряд с модной «тростью», эффектными «высокими ботфортами»