Он сидел некоторое время неподвижно. Потом, как бы вспомнив что-то, поглядел на часы. Они показывали десять. Художник выпрямился, нехотя взял кисть и продолжал рисовать.
Дежурный дядька, пансионский служитель, в пиджаке с «чужого плеча» и мешковатых заправленных в сапоги штанах, вошел в зал неся открытую корзину почти полную ботинок разных размеров.
— Позвольте мне взять Ваши ботинки господин Ширинский, — сказал он мягко, — чтобы вычистить их к утру.
— Мммм, — отозвался Ширинский, — продолжая водить кистью.
— Да, Василий. — Не отводя глаз от картины, он снял ботинки и выпихнул их в сторону дядьки. Василий подобрал ботинки и, глядя на картину, продвинулся за спину художника.
— А-а, кто эти люди? — спросил он робко.
— Запорожцы, — прозвучал лаконический ответ.
— А-а-а, — это было произнесено с некоторым уважением. Его рот оставался полуоткрытым. Круглые глаза вопросительно мигали.
— Наши предки, — добавил Ширинский. Его кисть уверенными, легкими мазками прошлась вокруг бритой головы полуголого запорожца на переднем плане картины, затем быстрым движением изобразила хохол-оселедец от темени к уху. — Наши предки, — повторил он. — И Ваши. Вы украинец, Василий?.
— Да, да, я... Мы из-под Херсона, — подбодрился Василий и, как бы получив разрешение, подвинулся ближе.
— Ну,.. значит.., они и Ваши... предки, — мягко тянул слова, занятый своей работой, Ширинский. — Тех кто отличился при защите русских границ Екатерина Вторая наградила дворянством, а других, — он улыбнулся, — те остались хохлами благодаря этому. — Он ткнул кистью в хохол и, немного подтемнив и удлинив, завернул его за ухо запорожца.
— А-а, — опять произнес Василий с прищуренными глазами, точно заразившимися изображенным на картине весельем, он добавил, мотнув головой на картину: — веселятся?
— Пишут письмо Султану.
— Пись-моо? — почти прошептал Василий. — Ширинский отложил кисть в сторону и повернулся к Василию.
— Около трех сот лет тому назад, на нижних порогах Днепра образовалось поселение. Население его состояло из групп авантюристов, дезертиров, беглых крепостных и беглецов от правосудия. Они назвали себя Запорожцами. Их воинственные набеги на кочевников Черноморского побережья рассердили Султана, который в его послании пригрозил им суровым наказанием... Так вот они, — он повернулся к картине, — отвечают ему в письме. Это как изобразил их художник Репин.
— Отвечают ему, а-а, — Василий кивнул пару раз головой. Его глаза перебегали с картины на лицо Ширинского и затем назад на картину. — А що ж воны пышуть? — Василий перешел частью на малороссийскую речь.
Ширинский улыбнулся. Он взял кисть в руку и возобновил работу, с трудом сдерживая смех на широко расплывшихся губах. Круглое лицо Василия тоже заулыбалось. С вытянутой вперед шеей, он застыл в ожидании ответа.
— Я не помню всех вызывающих оскорбительных слов и площадных ругательств, которые были написаны в письме к турецкому Султану, но я знаю рифмованное четверостишие, которым заканчивалось это письмо. — И, давясь от смеха, он продекламировал:
«Мы чысла нэ знаем,
Бо калэндара нэ маем.
Год таки як у вас,
Поцалуйте в ж...у нас».
Василий прыснул от сдерживаемого смеха. Лысый, с носом цвета зреющей сливы, с длинными усами над беззубым ртом, он сам походил на одного из запорожцев на картине. Внезапно он оборвал свой смех:
— Ой! Что-й то я так громко! Младшие уже давно спят наверху. — Он подобрал корзину с ботинками и прошел несколько шагов к классной комнате. На пороге ее он остановился. В средине комнаты десять воспитанников 17-19-летнего возраста, сидели на высоких, без спинки, круглых табуретах у высоких конторок, сдвинутых задними стенками друг к другу.
Лица юношей, их нахмуренные брови, морщины на лбу, покусывание карандаша поджатыми губами, глаза напряженно уставившиеся в карты, книги, чертежи и рукописи — все указывало на молчаливые, сосредоточенные усилия мысли работающей в приобретении знаний. Василий переступил с ноги на ногу, перенес вес корзины с одной руки на другую. Ни одна голова не поднялась. Дядька на цыпочках вернулся в зал:
— Они усе у книгах. Учатся, — прошептал он Ширинскому. — Я приду потом за их ботинками, — он снова уставился на картину с запорожцами. — Самому Султану, — он покачал головой и, хихикая в ладонь, вышел из комнаты.
Ширинский, отведя глаза от своей законченной картины, стал обдумывать о том, как ему истратить 50 рублей обещанных ему Дон Пэдром ( Директора Пансиона, Петра Яковлевича Дорошенко, пансионеры звали, Дон Пэдро, за его внушительный вид.), за эту копию картины «Запорожцы». Сначала он скромно пожелал пару шевровых ботинок на шнурках и с вставными носками. Пансионские на резинках — прочные и удобны, но не достаточно «выходные» для танцев в доме Витаревских. Почти все воспитанники Старшего отделения носят выходную обувь, сделанную на заказ у пансионского же сапожника.
Сыновья доктора купили себе модную одежду и ботинки в Лондоне, куда они ездили летом с своей англичанкой-матерью.
«Я должен во что бы то ни стало ! — Ширинский сжал губы и нахмурил лоб. — Я должен отбить Марусю Витаревскую от Лондонского дэнди, Димы Лозенель... Гимназистки любят франтов, — напомнил он себе... — Или беговые коньки, норвежские, прямо из Христианин, — продолжал мечтать Ширинский. — Такие как у Ткаченко... Или черное вязаное трико для конькобежцев, тесно облегающее его худощавое, но мускулистое тело. Тогда, точно демон скорости, он может выиграть первенство на льду. Девицы любят победителей!?.
К его сожалению, он не может равняться с другими пансионерами по их карманным расходам. Они — сыновья все еще крупных замлевладельцев-помещиков, а его отец с трудом перебивается на его мизерную пенсию.
Лицо Ширинского стало грустным. Он ясно представил себе отца с корзинкой на руке, на базаре. Он останавливается у стола на котором лежат для продажи сыры, творог, сметана, масло. Ковырнув указательным пальцем какой-нибудь продукт, он пробует его, шлепая языком и губами, сосредоточенно думая, уставившись в одну точку, якобы проверяя их качества.
Он повторяет то же самое у следующего стола — до тех пор, пока глаза торговки не загораются гневом и только его дворянская фуражка с красным околышем и кокардой на ее тулье спасает его от презрительных замечаний и даже ругательств. Сделав обход столов, он возвращается домой, неся корзину с капустой, гречневой крупой и буханкой хлеба, но без молочных продуктов, которым он произвел такую солидную пробу.
Ширинский решил, что он оставит себе только пять рублей, а остальные пошлет отцу. Он ему напишет об этом, сегодня же.
Мысленно, вместе с благодарностью директору Пансиона, давшему ему возможность заработать 50 рублей, Ширинский был полон признательности Черниговскому Дворянству, на стипендию которых он был принят в Пансион. И все это было результатом заслуги его предка — татарина, который отличился во время Крымской Кампании; он вырвал горящий фитиль из шипящей английской бомбы, упавшей к ногам Великого Князя. За это он получил дворянство и чин майора.
«Мое воспитание и образование нам ничего не стоит, — подумал Ширинский. — Упрямый отец не хочет продать свои 100 десятин заливных лугов на Днепре. Тогда я затемнил бы блистательного Диму в глазах Маруси и доказал бы, что я... я был первым, кто принес свою любовь к ее ногам. Надо учить молодых женщин справедливости!».
Из классной комнаты донесся звук захлопнутой книги и громкий зевок.
— Господа, имейте в виду, что осталось только две недели до нашего концерт-бала. — Ширинский узнал звонкий голос Тарновского. — Экономьте ваши деньги. Предстоят расходы: цветы, белые перчатки, распорядительские розетки, извозчики и прочее. Закажите свои визитные карточки. Они должны быть посланы вместе с пригласительными билетами. Корона над именем должна быть пятиконечной — дворянской. В прошлом году Долибко стал самозванным князем с семиконечной короной на его именной карточке. Мы должны выяснить — кто приглашает кого? Чтобы какая-нибудь красавица не получила бы сразу несколько пригласительных билетов на свое имя.
Раздалось несколько шлепков брошенных закрываемых книг, шелест бумаги, звуки сдвигаемых стульев, захлопывание крышек конторок.
— Кто приглашает Лину Галимскую, Марусю Витаревскую, Наташу Кашменко? — перечислял баритон Тарновского.
Стремясь быть первым и единственным претендентом на приглашение Маруси, Ширинский даже не кончил выводить свое имя в углу картины, а с палитрой на большом пальце левой руки и с кистью в правой поспешил в классную комнату.
Предчувствуя развлечение, воспитанники обступили конторку Тарновского.
— Я уже пригласил Лину, — заявил Бароненко, вызывающе обводя глазами присутствовавших.
— Галимская — Бароненко, — медленно повторял фамилии, записывая их на листе, Тарновский. — Провожай ее домой на извозчике... она живет в том районе, где наше дворянское племя ненавидят. Но, ради присутствия этого экзотического цветка на нашем балу, стоит рискнуть получить из-за угла гулю на затылок. Храбрец Брановитский носил ее целый месяц, после прошлогоднего бала. Поскупился на извозчика.
— Ей хорошо было бы пополнеть. Легко это сделать при помощи кондитерской ее матери, — сказал Вишневский.
— Н-нет, нет, тогда она потеряет свою элегантность навсегда.
— Ты любишь их больших и толстых, как у вас в Полтаве, выросших на сале?
— Чем плохо сало? Оно является одним из главных продуктов питания Украины, — защищал достоинство сала Вишневский. — Я сам его очень люблю!
— Ты мне напоминаешь хохла, которого спросили, что он бы делал ставши королем? — И тут же, скривив свой рот на одну сторону, Бароненко горловым ничким голосом, представил ответ хохла: — я бы сало иивв, да салом заиидав-ба, да ще сало растопыв-ба и напыв-в-уся. ( Я бы сало ел, да салом заедал бы, да еще сало растопил бы и напился.)