Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 10 из 45)

Он сидел некоторое время неподвижно. Потом, как бы вспомнив что-то, поглядел на часы. Они показыва­ли десять. Художник выпрямился, нехотя взял кисть и продолжал рисовать.

Дежурный дядька, пансионский служитель, в пиджаке с «чужого плеча» и мешковатых заправленных в сапоги штанах, вошел в зал неся открытую корзину почти полную ботинок разных размеров.

— Позвольте мне взять Ваши ботинки господин Ширинский, — сказал он мягко, — чтобы вычистить их к утру.

— Мммм, — отозвался Ширинский, — продолжая водить кистью.

— Да, Василий. — Не отводя глаз от картины, он снял ботинки и выпихнул их в сторону дядьки. Васи­лий подобрал ботинки и, глядя на картину, продвинул­ся за спину художника.

— А-а, кто эти люди? — спросил он робко.

— Запорожцы, — прозвучал лаконический ответ.

— А-а-а, — это было произнесено с некоторым уважением. Его рот оставался полуоткрытым. Круглые глаза вопросительно мигали.

— Наши предки, — добавил Ширинский. Его кисть уверенными, легкими мазками прошлась вокруг бри­той головы полуголого запорожца на переднем плане картины, затем быстрым движением изобразила хохол-оселедец от темени к уху. — Наши предки, — повторил он. — И Ваши. Вы украинец, Василий?.

— Да, да, я... Мы из-под Херсона, — подбодрился Василий и, как бы получив разрешение, подвинулся ближе.

— Ну,.. значит.., они и Ваши... предки, — мягко тянул слова, занятый своей работой, Ширинский. — Тех кто отличился при защите русских границ Екате­рина Вторая наградила дворянством, а других, — он улыбнулся, — те остались хохлами благодаря этому. — Он ткнул кистью в хохол и, немного подтемнив и удлинив, завернул его за ухо запорожца.

— А-а, — опять произнес Василий с прищуренны­ми глазами, точно заразившимися изображенным на картине весельем, он добавил, мотнув головой на кар­тину: — веселятся?

— Пишут письмо Султану.

— Пись-моо? — почти прошептал Василий. — Ши­ринский отложил кисть в сторону и повернулся к Ва­силию.

— Около трех сот лет тому назад, на нижних по­рогах Днепра образовалось поселение. Население его состояло из групп авантюристов, дезертиров, беглых крепостных и беглецов от правосудия. Они назвали себя Запорожцами. Их воинственные набеги на кочев­ников Черноморского побережья рассердили Султана, который в его послании пригрозил им суровым нака­занием... Так вот они, — он повернулся к картине, — отвечают ему в письме. Это как изобразил их худож­ник Репин.

— Отвечают ему, а-а, — Василий кивнул пару раз головой. Его глаза перебегали с картины на лицо Ширинского и затем назад на картину. — А що ж воны пышуть? — Василий перешел частью на малороссий­скую речь.

Ширинский улыбнулся. Он взял кисть в руку и во­зобновил работу, с трудом сдерживая смех на широко расплывшихся губах. Круглое лицо Василия тоже за­улыбалось. С вытянутой вперед шеей, он застыл в ожи­дании ответа.

— Я не помню всех вызывающих оскорбительных слов и площадных ругательств, которые были написа­ны в письме к турецкому Султану, но я знаю рифмо­ванное четверостишие, которым заканчивалось это письмо. И, давясь от смеха, он продекламировал:

«Мы чысла нэ знаем,

Бо калэндара нэ маем.

Год таки як у вас,

Поцалуйте в ж...у нас».

Василий прыснул от сдерживаемого смеха. Лысый, с носом цвета зреющей сливы, с длинными усами над беззубым ртом, он сам походил на одного из запорож­цев на картине. Внезапно он оборвал свой смех:

— Ой! Что-й то я так громко! Младшие уже дав­но спят наверху. — Он подобрал корзину с ботинками и прошел несколько шагов к классной комнате. На по­роге ее он остановился. В средине комнаты десять воспитанников 17-19-летнего возраста, сидели на вы­соких, без спинки, круглых табуретах у высоких кон­торок, сдвинутых задними стенками друг к другу.

Лица юношей, их нахмуренные брови, морщины на лбу, покусывание карандаша поджатыми губами, гла­за напряженно уставившиеся в карты, книги, чертежи и рукописи — все указывало на молчаливые, сосредо­точенные усилия мысли работающей в приобретении знаний. Василий переступил с ноги на ногу, перенес вес корзины с одной руки на другую. Ни одна голова не поднялась. Дядька на цыпочках вернулся в зал:

— Они усе у книгах. Учатся, — прошептал он Ширинскому. — Я приду потом за их ботинками, — он снова уставился на картину с запорожцами. — Самому Султану, — он покачал головой и, хихикая в ладонь, вышел из комнаты.

Ширинский, отведя глаза от своей законченной картины, стал обдумывать о том, как ему истратить 50 рублей обещанных ему Дон Пэдром ( Директора Пансиона, Петра Яковлевича Доро­шенко, пансионеры звали, Дон Пэдро, за его внуши­тельный вид.), за эту ко­пию картины «Запорожцы». Сначала он скромно поже­лал пару шевровых ботинок на шнурках и с вставными носками. Пансионские на резинках — прочные и удоб­ны, но не достаточно «выходные» для танцев в доме Витаревских. Почти все воспитанники Старшего отде­ления носят выходную обувь, сделанную на заказ у пан­сионского же сапожника.

Сыновья доктора купили себе модную одежду и ботинки в Лондоне, куда они ездили летом с своей анг­личанкой-матерью.

«Я должен во что бы то ни стало ! — Ширинский сжал губы и нахмурил лоб. — Я должен отбить Марусю Витаревскую от Лондонского дэнди, Димы Лозенель... Гимназистки любят франтов, — напомнил он себе... — Или беговые коньки, норвежские, прямо из Христианин, — продолжал мечтать Ширинский. — Та­кие как у Ткаченко... Или черное вязаное трико для конькобежцев, тесно облегающее его худощавое, но мускулистое тело. Тогда, точно демон скорости, он может выиграть первенство на льду. Девицы любят по­бедителей!?.

К его сожалению, он не может равняться с други­ми пансионерами по их карманным расходам. Они — сыновья все еще крупных замлевладельцев-помещиков, а его отец с трудом перебивается на его мизерную пенсию.

Лицо Ширинского стало грустным. Он ясно пред­ставил себе отца с корзинкой на руке, на базаре. Он останавливается у стола на котором лежат для прода­жи сыры, творог, сметана, масло. Ковырнув указатель­ным пальцем какой-нибудь продукт, он пробует его, шлепая языком и губами, сосредоточенно думая, уста­вившись в одну точку, якобы проверяя их качества.

Он повторяет то же самое у следующего стола — до тех пор, пока глаза торговки не загораются гневом и только его дворянская фуражка с красным околы­шем и кокардой на ее тулье спасает его от презритель­ных замечаний и даже ругательств. Сделав обход сто­лов, он возвращается домой, неся корзину с капустой, гречневой крупой и буханкой хлеба, но без молочных продуктов, которым он произвел такую солидную про­бу.

Ширинский решил, что он оставит себе только пять рублей, а остальные пошлет отцу. Он ему напи­шет об этом, сегодня же.

Мысленно, вместе с благодарностью директору Пансиона, давшему ему возможность заработать 50 рублей, Ширинский был полон признательности Черни­говскому Дворянству, на стипендию которых он был принят в Пансион. И все это было результатом заслу­ги его предка — татарина, который отличился во вре­мя Крымской Кампании; он вырвал горящий фитиль из шипящей английской бомбы, упавшей к ногам Ве­ликого Князя. За это он получил дворянство и чин ма­йора.

«Мое воспитание и образование нам ничего не сто­ит, — подумал Ширинский. — Упрямый отец не хочет продать свои 100 десятин заливных лугов на Днепре. Тогда я затемнил бы блистательного Диму в глазах Маруси и доказал бы, что я... я был первым, кто принес свою любовь к ее ногам. Надо учить молодых жен­щин справедливости!».

Из классной комнаты донесся звук захлопнутой книги и громкий зевок.

— Господа, имейте в виду, что осталось только две недели до нашего концерт-бала. — Ширинский узнал звонкий голос Тарновского. — Экономьте ваши день­ги. Предстоят расходы: цветы, белые перчатки, распо­рядительские розетки, извозчики и прочее. Закажите свои визитные карточки. Они должны быть посланы вместе с пригласительными билетами. Корона над име­нем должна быть пятиконечной — дворянской. В прош­лом году Долибко стал самозванным князем с семико­нечной короной на его именной карточке. Мы должны выяснить — кто приглашает кого? Чтобы какая-нибудь красавица не получила бы сразу несколько пригласи­тельных билетов на свое имя.

Раздалось несколько шлепков брошенных закры­ваемых книг, шелест бумаги, звуки сдвигаемых стуль­ев, захлопывание крышек конторок.

— Кто приглашает Лину Галимскую, Марусю Витаревскую, Наташу Кашменко? — перечислял баритон Тарновского.

Стремясь быть первым и единственным претенден­том на приглашение Маруси, Ширинский даже не кон­чил выводить свое имя в углу картины, а с палитрой на большом пальце левой руки и с кистью в правой поспешил в классную комнату.

Предчувствуя развлечение, воспитанники обступили конторку Тарновского.

— Я уже пригласил Лину, — заявил Бароненко, вызывающе обводя глазами присутствовавших.

— Галимская — Бароненко, — медленно повторял фамилии, записывая их на листе, Тарновский. — Про­вожай ее домой на извозчике... она живет в том райо­не, где наше дворянское племя ненавидят. Но, ради присутствия этого экзотического цветка на нашем ба­лу, стоит рискнуть получить из-за угла гулю на заты­лок. Храбрец Брановитский носил ее целый месяц, пос­ле прошлогоднего бала. Поскупился на извозчика.

— Ей хорошо было бы пополнеть. Легко это сде­лать при помощи кондитерской ее матери, — сказал Вишневский.

— Н-нет, нет, тогда она потеряет свою элегант­ность навсегда.

— Ты любишь их больших и толстых, как у вас в Полтаве, выросших на сале?

— Чем плохо сало? Оно является одним из глав­ных продуктов питания Украины, — защищал достоинство сала Вишневский. — Я сам его очень люблю!

— Ты мне напоминаешь хохла, которого спросили, что он бы делал ставши королем? — И тут же, скри­вив свой рот на одну сторону, Бароненко горловым ничким голосом, представил ответ хохла: — я бы сало иивв, да салом заиидав-ба, да ще сало растопыв-ба и напыв-в-уся. ( Я бы сало ел, да салом заедал бы, да еще сало растопил бы и напился.)