Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 11 из 45)

Все весело смеялись.

— Довольно насчет сала. Мы о женской красоте толкуем. Тут нужна поэзия, — приподнял руку с вы­ставленным вверх указательным пальцем Чудновский.

— Маруся Витаревская, — объявил дальше Тар­новский.

«Ммммм», «Аааа», и «Ооооо», — прозвучали так дружно и громко, что все захохотали, глядя друг на друга.

— Оо! Ее походка, — он закатил глаза.

— К-как она идет! Как в трансе следуешь за ней...

— Это же-ж искусство. Плавное качание бедер. Как они этого достигают — врожденные способности или путем известных упражнений? — допытывался, сверкая толстыми стеклами своих очков, Пинчук.

— Я приглашу Марусю, — поспешил Ширинский.

— Как ты ее сюда доставишь? — Тарновский под­нял свои брови. — Она привыкла ездить с Димой в автомобиле.

— Я, я, устрою... Репутацию пансионеров не ис­порчу, — уверил Ширинский с удовлетворенным ли­цом, глядя на свое имя рядом с именем Маруси на лис­те.

— Господа, не забудьте вывернуть электрические лампочки из потолка в нашей спальне, — вставил, с лицом зачинщика, Миклашевский.

— На прошлогоднем балу я с трудом уговорил епархиалочку посмотреть наш дормиторий. К посеще­нию спальни девушки относятся с опаской, а дормито­рий звучит научно и мало известно. А когда она стала совсем ручной...

— Н-ну? — раздалось хоровое, нетерпеливое, на­пруженное. — И... как?

— Рыжак, паршивец, с хихиканьем включил огни. Она насилу успела запахнуться. Он и его шайка млад­ших удрали. Я, дымящийся... погнался за ними с сня­тым ремнем и только у коридора спохватился... Я тоже не совсем запахнулся...

Среди общего хохота сыпались разные суждения, советы и вопросы о местах, которые не были запахну­ты. И больше всех смеялся сам Миклашевский. Послы­шались шаги. Из рекреационного зала вошел Павленко. Его мускулистое, голое до пояса, тело напоминало скульптуру Аполлона.

— Что за шум, а драки нет? — Он обвел смеющи­мися глазами лица юношей, затем, увидев лист с име­нами гимназисток, вытянул губы дудочкой вперед и сказал: — павианы сладострастные, лучше было бы, если вы поработали бы со мной гирями. Это вас бы охладило и успокоило бы.

— Что-о? Нажить бычье сердце?

— Стать Геркулесами импотентами? — Павленко не мешай, Тарни, вали дальше насчет красавиц.

Павленко, забавляясь бурей протестов, широко улыбался и, похлопывая свои, как бильярдные шары, бицепсы, остался вместе с другими.

Все стояли с улыбками на пылающих лицах и с глазами полными веселья, задора и насмешки.

— Наташа Кашменская! Кто выбрал ее? — спросил Тарновский и тут же добавил: «Я, я пригласил ее. Ее дразнящее «н-е-у-ж-е-л-и» не дает мне покоя».

— Ага! Ты у нее на поводке. Я дам тебе совет в стихах. — Указательный палец Вишневского дирижиро­вал его словами:

«Заключи ее в златое облако мечты,

Напой ей о красе земных раздольев,

Шепчи ей о любовных чарах опьянения,

И как только запылает огонь в ее крови,

Хватай Его Величество сей Случай и

Воровски столкни ее с трезвой прозой жизни.

Она, очнувшись, тебя будет ненавидеть,

Но будет следовать, с овечьими глазами, за тобою вечно...».

— Браво, Пашка Вишневский, браво!

— Почему ты не использовал этот верный рецепт когда Псиол отнял у тебя Ирину?

— Она очнулась прежде, чем запылал огонь в ее крови и Случай достиг фельдфебельского чина толь­ко. Кроме этого она сама сказалась ведьмой, — хохо­тал Пашка громче всех.

— Валя Губарева — следующая... Следующая, слу­шайте вы, жеребцы! — кричал Тарновский, махая лис­том.

Постепенно смех уступил место вниманию.

— Она своим профилем Камеи напоминает ма­ленькую, Сервского фарфора, статуэтку-маркизу. И я не прочь стать ее маркизом на балу, — снова начал Пашка стихоплет.

— Коротконогая статуэтка!

— Это потому, что в ней течет татарская кровь после того, как татары взяли верх в битвах с русски­ми и наводнили Русь. Они оставались в ней в течение 2-х столетий.

— Чепуха! Я прямой потомок Рюрика. Его позва­ли княжить за триста лет до нашествия татар.

— Татары разбавили кровь твоих предков своей густой, степной, азиатской кровью.

— Чем плохи татары? Они честны и чистоплотны. Они моются часто, много раз в течение дня, — затем, с искрой юмора в глазах, добавил: — они едят, отды­хают, моются — все это сидя на корточках, следстви­ем этого у них широкие зады. Это то, что ты унасле­довал Ширинский. Демонстрируй!

— Не я! — улыбнулся Ширинский. — Он послуш­но нагнулся и так быстро прикрыл свой зад палитрой, что две-три руки, собиравшиеся дать ему горячего шлепка, ткнулись в масляную краску...

Сквозь громкий хохот были слышны выкрики Ширинского:

— Татары... взяли верх... опять!

Он бегал вокруг конторок, преследуемый хлопца­ми с выпачканными руками. Точно дух юмора, разгуль­ного веселья, шумных вскриков и хохота вольницы — их предков запорожцев, влетел в открытое окно...

«СИМУЛЯНТЫ»

В конце пансионского двора, вдали от других зда­ний, находилась одноэтажная, белого цвета, больница.

Пройдя прихожую, Скурский вошел в длинный ко­ридор; он был пуст. Пахло лекарствами. Где-то спра­ва, из-за закрытой двери доносилось пение. Сильно ка­чающийся, высокий мужской голос нетвердо выводил плаксивую мелодию под аккомпанемент гитары. Скур­ский остановился и слушал:

«Мы расстались молча и навсегда, Без слез и без упре-е-к-о-ов...».

По всей вероятности певец сильно переживал по­терю; хотя его нота в «упреках» дрожала, но все же была доведена стойко до конца. В комнату, с открытой дверью, откуда доносился смех, вошел Скурский.

Два пансионера, Старшего отделения, в серых больничных халатах, сидели на кровати и играли в карты.

Третий сидел на другой кровати; его левая рука в гипсе лежала на столе и помогала правой набивать гильзы табаком.

— Здорово, Скурский, — Быков поправил очки на своем крупном носу, — ты немощен и бледен, — в его словах сквозила деланная забота, глаза были серьез­ны, но отображали притворное сочувствие. — Какая болезнь тебя одолевает?

— Ты знаешь, — он продолжал, что триппер дает тебе чин только полковника, но, если вы ребята буде­те по-прежнему флиртовать с прислугами воспитателей, то может и добьетесь чина генерала... От одной из них несет йодоформом... это опасно... шансы на знакомст­во с мистическим «606». — Он начал тасовать карты, его глаза глядели строго и предупреждающе на Скурского.

— У меня несварение желудка. — Слабая улыбка образовала ямочки на круглых, розовых щеках Скурского.

— Скажи, что это у тебя появилось после рыбы... в прошлую пятницу — это то, на что я пожаловался доктору, — подсказал партнер Быкова, Жуков, — мо­жет они перестанут давать ее нам здесь... знай, что всем с животами — больничная диэта, хабэр суп с од­ной каплей жира на поверхности и рыба, — его лицо передернулось, — и желе, я с трудом дожидаюсь втор­ника. У нас письменная работа в понедельник. — Он подобрал и глядел в свои карты и вдруг: —когда твоя..? — опешил он Скурского.

— С-сегодня, — вышло от неподготовленного к внезапному вопросу, Скурского и, как бы облегченный своим признанием, он уселся на кровать и следил за движениями рук набивающего папиросы.

Тот, утрамбовав штырем табак в металлическую, на завесках раскрывающуюся, трубочку, закрыл ее и, вставив конец ее в гильзу, втолкнул в нее табак. Уже несколько дюжин, набитых табаком папирос лежало рядом с открытой коробкой.

— Письменная работа... отвечать надо всем... не от­вертишься... на устном... может тебя и не вызовут-а?

— Вы, хлопцы с животами, — говорил он, продол­жая свою работу, — не надейтесь одурачить доктора. У него большой опыт с его сумасшедшими, а они и слабоумные превращаются в хитроумных, когда им на­до обмануть кого-нибудь.

— Как же это так получилось, что наш доктор-психиатр? — спросил Скурский.

Он, отложив в сторону свои инструменты для на­бивки папирос, сделал паузу, посмотрел в пространст­во и, как бы вспоминая что-то, заявил:

— Он делец! Наш доктор, Альфред Германович Лозенель, — сказал он, аккуратно произнося иностран­но звучащие имена доктора. — Он был против, уста­новившейся столетием, постыдной манеры вознаграж­дать бессребренников докторов украдкой, суя им в ру­ку мятые рублевки, где-нибудь при прощании в перед­ней. Он открыл несколько источников дохода для воз­награждения своей энергии, своего труда... — Подло­жив подушку повыше, под голову, Дейнеко, полулежа на кровати, и, уложив руку в гипсе на живот, заметно приготовился к повествованию о деятельности доктора:

— Богатая, старая дева, его бывшая пациентка, за­вещала все свои деньги на постройку больницы при ус­ловии, что она будет называться Богоугодное Заведе­ние и главным врачом будет доктор Лозенель... Буду­чи доктором психиатром, он немедленно прибавил па­лату для своих сумасшедших пациентов, а родственни­ка немца назначил главным хирургом больницы; в глав­ном крыле ее, он открыл школу для фельдшеров. Пе­вец, — он кивнул в сторону коридора, — которого ты слышал — один из преуспевающих из этой школы. Он наш пансионский фельдшер... Прокопыч. Кроме много­численных пациентов в городе, доктор лечит семью Предводителя Черниговского Дворянства, по протекции которого он был назначен, главным и единственным, доктором нашего Дворянского Пансиона. Говорят, что он к тому же возглавляет какое-то акционерское То­варищество.

Здесь он помолчал и обвел глазами лица слуша­телей, забывших про карты и внимательно прослушав­ших об источниках доходов доктора-дельца.

— Откуда ты это все знаешь, Дейнеко? — спросил Жуков, с размахом шлепая своей картой, побивая другую.

— В гимназии я сижу на одной парте с его сыном Котькой и к тому же, хожу в отпуск к нему домой... я хорошо знаю всю его семью. Мы все вместе катаемся на велосипедах, играем в теннис, а иногда и на биль­ярде... так как посещение городских бильярдных за­прещено гимназистам, то мы играем в бильярдной ком­нате в здании для душевнобольных.