Все весело смеялись.
— Довольно насчет сала. Мы о женской красоте толкуем. Тут нужна поэзия, — приподнял руку с выставленным вверх указательным пальцем Чудновский.
— Маруся Витаревская, — объявил дальше Тарновский.
«Ммммм», «Аааа», и «Ооооо», — прозвучали так дружно и громко, что все захохотали, глядя друг на друга.
— Оо! Ее походка, — он закатил глаза.
— К-как она идет! Как в трансе следуешь за ней...
— Это же-ж искусство. Плавное качание бедер. Как они этого достигают — врожденные способности или путем известных упражнений? — допытывался, сверкая толстыми стеклами своих очков, Пинчук.
— Я приглашу Марусю, — поспешил Ширинский.
— Как ты ее сюда доставишь? — Тарновский поднял свои брови. — Она привыкла ездить с Димой в автомобиле.
— Я, я, устрою... Репутацию пансионеров не испорчу, — уверил Ширинский с удовлетворенным лицом, глядя на свое имя рядом с именем Маруси на листе.
— Господа, не забудьте вывернуть электрические лампочки из потолка в нашей спальне, — вставил, с лицом зачинщика, Миклашевский.
— На прошлогоднем балу я с трудом уговорил епархиалочку посмотреть наш дормиторий. К посещению спальни девушки относятся с опаской, а дормиторий звучит научно и мало известно. А когда она стала совсем ручной...
— Н-ну? — раздалось хоровое, нетерпеливое, напруженное. — И... как?
— Рыжак, паршивец, с хихиканьем включил огни. Она насилу успела запахнуться. Он и его шайка младших удрали. Я, дымящийся... погнался за ними с снятым ремнем и только у коридора спохватился... Я тоже не совсем запахнулся...
Среди общего хохота сыпались разные суждения, советы и вопросы о местах, которые не были запахнуты. И больше всех смеялся сам Миклашевский. Послышались шаги. Из рекреационного зала вошел Павленко. Его мускулистое, голое до пояса, тело напоминало скульптуру Аполлона.
— Что за шум, а драки нет? — Он обвел смеющимися глазами лица юношей, затем, увидев лист с именами гимназисток, вытянул губы дудочкой вперед и сказал: — павианы сладострастные, лучше было бы, если вы поработали бы со мной гирями. Это вас бы охладило и успокоило бы.
— Что-о? Нажить бычье сердце?
— Стать Геркулесами импотентами? — Павленко не мешай, Тарни, вали дальше насчет красавиц.
Павленко, забавляясь бурей протестов, широко улыбался и, похлопывая свои, как бильярдные шары, бицепсы, остался вместе с другими.
Все стояли с улыбками на пылающих лицах и с глазами полными веселья, задора и насмешки.
— Наташа Кашменская! Кто выбрал ее? — спросил Тарновский и тут же добавил: «Я, я пригласил ее. Ее дразнящее «н-е-у-ж-е-л-и» не дает мне покоя».
— Ага! Ты у нее на поводке. Я дам тебе совет в стихах. — Указательный палец Вишневского дирижировал его словами:
«Заключи ее в златое облако мечты,
Напой ей о красе земных раздольев,
Шепчи ей о любовных чарах опьянения,
И как только запылает огонь в ее крови,
Хватай Его Величество сей Случай и
Воровски столкни ее с трезвой прозой жизни.
Она, очнувшись, тебя будет ненавидеть,
Но будет следовать, с овечьими глазами, за тобою вечно...».
— Браво, Пашка Вишневский, браво!
— Почему ты не использовал этот верный рецепт когда Псиол отнял у тебя Ирину?
— Она очнулась прежде, чем запылал огонь в ее крови и Случай достиг фельдфебельского чина только. Кроме этого она сама сказалась ведьмой, — хохотал Пашка громче всех.
— Валя Губарева — следующая... Следующая, слушайте вы, жеребцы! — кричал Тарновский, махая листом.
Постепенно смех уступил место вниманию.
— Она своим профилем Камеи напоминает маленькую, Сервского фарфора, статуэтку-маркизу. И я не прочь стать ее маркизом на балу, — снова начал Пашка стихоплет.
— Коротконогая статуэтка!
— Это потому, что в ней течет татарская кровь после того, как татары взяли верх в битвах с русскими и наводнили Русь. Они оставались в ней в течение 2-х столетий.
— Чепуха! Я прямой потомок Рюрика. Его позвали княжить за триста лет до нашествия татар.
— Татары разбавили кровь твоих предков своей густой, степной, азиатской кровью.
— Чем плохи татары? Они честны и чистоплотны. Они моются часто, много раз в течение дня, — затем, с искрой юмора в глазах, добавил: — они едят, отдыхают, моются — все это сидя на корточках, следствием этого у них широкие зады. Это то, что ты унаследовал Ширинский. Демонстрируй!
— Не я! — улыбнулся Ширинский. — Он послушно нагнулся и так быстро прикрыл свой зад палитрой, что две-три руки, собиравшиеся дать ему горячего шлепка, ткнулись в масляную краску...
Сквозь громкий хохот были слышны выкрики Ширинского:
— Татары... взяли верх... опять!
Он бегал вокруг конторок, преследуемый хлопцами с выпачканными руками. Точно дух юмора, разгульного веселья, шумных вскриков и хохота вольницы — их предков запорожцев, влетел в открытое окно...
«СИМУЛЯНТЫ»
В конце пансионского двора, вдали от других зданий, находилась одноэтажная, белого цвета, больница.
Пройдя прихожую, Скурский вошел в длинный коридор; он был пуст. Пахло лекарствами. Где-то справа, из-за закрытой двери доносилось пение. Сильно качающийся, высокий мужской голос нетвердо выводил плаксивую мелодию под аккомпанемент гитары. Скурский остановился и слушал:
«Мы расстались молча и навсегда, Без слез и без упре-е-к-о-ов...».
По всей вероятности певец сильно переживал потерю; хотя его нота в «упреках» дрожала, но все же была доведена стойко до конца. В комнату, с открытой дверью, откуда доносился смех, вошел Скурский.
Два пансионера, Старшего отделения, в серых больничных халатах, сидели на кровати и играли в карты.
Третий сидел на другой кровати; его левая рука в гипсе лежала на столе и помогала правой набивать гильзы табаком.
— Здорово, Скурский, — Быков поправил очки на своем крупном носу, — ты немощен и бледен, — в его словах сквозила деланная забота, глаза были серьезны, но отображали притворное сочувствие. — Какая болезнь тебя одолевает?
— Ты знаешь, — он продолжал, что триппер дает тебе чин только полковника, но, если вы ребята будете по-прежнему флиртовать с прислугами воспитателей, то может и добьетесь чина генерала... От одной из них несет йодоформом... это опасно... шансы на знакомство с мистическим «606». — Он начал тасовать карты, его глаза глядели строго и предупреждающе на Скурского.
— У меня несварение желудка. — Слабая улыбка образовала ямочки на круглых, розовых щеках Скурского.
— Скажи, что это у тебя появилось после рыбы... в прошлую пятницу — это то, на что я пожаловался доктору, — подсказал партнер Быкова, Жуков, — может они перестанут давать ее нам здесь... знай, что всем с животами — больничная диэта, хабэр суп с одной каплей жира на поверхности и рыба, — его лицо передернулось, — и желе, я с трудом дожидаюсь вторника. У нас письменная работа в понедельник. — Он подобрал и глядел в свои карты и вдруг: —когда твоя..? — опешил он Скурского.
— С-сегодня, — вышло от неподготовленного к внезапному вопросу, Скурского и, как бы облегченный своим признанием, он уселся на кровать и следил за движениями рук набивающего папиросы.
Тот, утрамбовав штырем табак в металлическую, на завесках раскрывающуюся, трубочку, закрыл ее и, вставив конец ее в гильзу, втолкнул в нее табак. Уже несколько дюжин, набитых табаком папирос лежало рядом с открытой коробкой.
— Письменная работа... отвечать надо всем... не отвертишься... на устном... может тебя и не вызовут-а?
— Вы, хлопцы с животами, — говорил он, продолжая свою работу, — не надейтесь одурачить доктора. У него большой опыт с его сумасшедшими, а они и слабоумные превращаются в хитроумных, когда им надо обмануть кого-нибудь.
— Как же это так получилось, что наш доктор-психиатр? — спросил Скурский.
Он, отложив в сторону свои инструменты для набивки папирос, сделал паузу, посмотрел в пространство и, как бы вспоминая что-то, заявил:
— Он делец! Наш доктор, Альфред Германович Лозенель, — сказал он, аккуратно произнося иностранно звучащие имена доктора. — Он был против, установившейся столетием, постыдной манеры вознаграждать бессребренников докторов украдкой, суя им в руку мятые рублевки, где-нибудь при прощании в передней. Он открыл несколько источников дохода для вознаграждения своей энергии, своего труда... — Подложив подушку повыше, под голову, Дейнеко, полулежа на кровати, и, уложив руку в гипсе на живот, заметно приготовился к повествованию о деятельности доктора:
— Богатая, старая дева, его бывшая пациентка, завещала все свои деньги на постройку больницы при условии, что она будет называться Богоугодное Заведение и главным врачом будет доктор Лозенель... Будучи доктором психиатром, он немедленно прибавил палату для своих сумасшедших пациентов, а родственника немца назначил главным хирургом больницы; в главном крыле ее, он открыл школу для фельдшеров. Певец, — он кивнул в сторону коридора, — которого ты слышал — один из преуспевающих из этой школы. Он наш пансионский фельдшер... Прокопыч. Кроме многочисленных пациентов в городе, доктор лечит семью Предводителя Черниговского Дворянства, по протекции которого он был назначен, главным и единственным, доктором нашего Дворянского Пансиона. Говорят, что он к тому же возглавляет какое-то акционерское Товарищество.
Здесь он помолчал и обвел глазами лица слушателей, забывших про карты и внимательно прослушавших об источниках доходов доктора-дельца.
— Откуда ты это все знаешь, Дейнеко? — спросил Жуков, с размахом шлепая своей картой, побивая другую.
— В гимназии я сижу на одной парте с его сыном Котькой и к тому же, хожу в отпуск к нему домой... я хорошо знаю всю его семью. Мы все вместе катаемся на велосипедах, играем в теннис, а иногда и на бильярде... так как посещение городских бильярдных запрещено гимназистам, то мы играем в бильярдной комнате в здании для душевнобольных.