Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 13 из 45)

Вновь прибывший, маленький владелец щеглов, был всецело погружен в созерцании предметов, напол­няющих два ряда, с остекленными дверцами, шкафчи­ков вдоль стен аптеки:

Семья стеклянных банок, уменьшающихся в разме­рах, сверкала всеми сторонами своего хрусталя; круг­лые, выпуклые, конусообразные, четырехугольные, про­стого стекла, с блестящими пробками, которые заман­чиво просили их коснуться; и все они были наполненные жидкостью бесцветной и подкрашенной, кристалла­ми, порошками, бинтами и ватой.

Он смотрел, не отрываясь, на полки, где за стеклом лежали аккуратно разложенные, хирургические ин­струменты, похожие, по форме своей, на каких-то уве­личенных, металлических насекомых, отражавших блеск их никеля между собой и стеклом дверец.

— Кто тебя послал сюда? — прервав наблюдения мальчика доктор, положив свою руку на его плечо.

— Воспитатель! Я Нарбут. Я кашляю! — Он под­нял плечи со стоном, задержал дыхание, потом выпус­тил его с лающим кашлем, держась одной рукой за край стола.

— Сними рубашку, — сказал доктор и, усевшись на стул, внимательно смотрел в покрасневшее лицо больного.

Нарбут снял верхнюю парусинку и затем и ниж­нюю рубаху. Его голое тело слегка вздрогнуло, когда докторское ухо и его колючая борода прижались к его груди.

— Кашляй! — последовал приказ доктора. Нарбут послушно прокашлял сухими, прерываю­щимися звуками.

Доктор поднял голову: — Безусловно. — Он по­шевелил губами, — Безусловно коклюш! Вдохни! — Он переложил свое ухо к спине выслушиваемого и за­мер... — абсолютно — коклюш, — заключил он, отки­дываясь на спинку стула. — Изолируйте его. Тот же медицинский уход, как и за другим...

— Слушаюсь, слушаюсь, Альфред Германович, вместе с Федоренко... сразу же.., — послушно кивал головой Прокопыч, с каплями пота на лбу от его, на­пряженного, молчаливого ассистирования доктору.

Доктор снял очки, поднялся со стула и, взяв сак­вояж, направился к двери, закончив свой краткий, но строгий визит.

Фельдшер поманил одевшегося Нарбута к двери заразного отделения.

— Без птиц: Они поднимают пыль... Будете каш­лять еще сильнее.

Это остановило Нарбута, уже взявшего клетку с щеглами в руку; его, до того, беспечное лицо омра­чилось...

— Прокопыч! — взмолился он. — Никто, кроме меня, не знает, как за ними ухаживать.

Прокопыч, в отсутствии доктора, снова стал самим собой. Возвышаясь, точно над карликом — над ма­леньким пансионером, с руками в карманах хала­та, с немного расставленными ногами и слегка пока­чиваясь на них, он не улыбался, но его глаза попрежнему заискрились юмором:

— Ну, ладно. — Он что-то обдумывал. — Я разре­шу поместить птиц, в соседнюю с вашей, комнату Гаврилы.., если вы оба пообещаете мне... не беспоко­ить нас вашим кашлем...

— Обещаем! — почти взвизгнул Нарбут и, с само­уверенно заблестевшими глазами, поднял клетку, кни­ги и закрыл за собой двери заразного отделения.

В аптеке, Прокопыч уселся за стол, придвинул бан­ку с пустыми капсулями и фарфоровую миску с рас­тертым порошком, готовый заняться своим делом пре­рванным приходом Скурскюго.

Шурша своими, большого размера, шлепанцами, в больничном халате по колено, в приемную явился Дейнеко.

— Прокопыч, дорогой, выдайте мне из кладовой мои штаны. Сбегать за табаком — весь вышел. Гильзы есть, а набивать нечем.

— Вот это... уж никак... не могу, — сказал подраз­делениям, ставшим, серьезным фельдшер. — Строгий приказ... верхняя одежда больных воспитанников, сра­зу же, сменяется больничной... Не могу, что уж не мо­гу... то и не могу.

Он замигал глазами, разведя ладони в стороны.

— Но почему? Скажите почему? Это идиотский приказ? — прицепился Дейнеко.

— Почему? Я вам скажу почему. Из-за одного не­приятного случая. Присядьте. — Он указал Дейнеко на стул. — Надо рассказать все по порядку:

— Года два тому назад, три воспитанника из Вто­рого Отделения, чтобы избежать неприятные для них дни в Гимназии, «заделались» больными и явились в больницу, захватив с собой пистолет-монтекристо, привезенный одним из них с Рождественских каникул. Еще до их осмотра доктором, они успели втроем за­переться в ватерклозете и, открыв окно, поочередно, выстрелили несколько раз, по сидящим на дровах, галкам. Галки улетели. Охотники решили подождать прилета других...

Владелец пистолета, неосторожно перекладывая его из одной руки в другую, выпалил, почти в упор, в колено, рядом стоящего, компаньона по охо­те.., тот, завизжав на всю больницу, прискакал на од­ной ноге в аптеку... Я, думая, что пуля монтекристо не ушла дальше кожного покрова, пытался выдавить ее наружу, но кроме, вогнанного ею, кусочка штанов и крови, ничего не вышло... Известили доктора и на­чальство...

Явился доктор и, запуская зонд в темную, крова­вую дыру, в поисках пули, еще, час другой, промучил ревущего юнца... Альфред Германович отправил его в свое Богоугодное Заведение, в хирургическое отделе­ние для операции.

По рассказу раненого, потом — ему было больнее всего переносить тряску пролетки извозчика по бу­лыжной мостовой, хотя лошадь шла только шагом.

Операция под хлороформом в течение часа, была безуспешна. Пули не нашли... Директор Пансиона был в панике. Решили пока, отца, судью, где-то в дале­кой, северной Сибири, о несчастном случае с его сы­ном, не извещать, в надежде, что поиски пули все-та­ки закончатся успехом до тех пор, когда трехнедель­ная, почтовая доставка письма, с подробностями о ра­нении мальчика, известит его родителей.

Но тогда-то и был дан категорический, строгий приказ — всех поступающих в больницу Пансиона, обыскивать и переодевать в больничное белье и ха­латы.

Прокопыч замолчал и смотрел куда-то в угол ком­наты, как бы видя себя там над простреленным колен-ком мальца...

— Ну, а дальше что? Что же было сделано по­том? — допытывался Дейнеко, забывший свою проб­лему о недостачи табака.

— Потом? Потом, — подстреленного воспитанника отправили на пароходе, в сопровождении его воспи­тателя, в Киев, где, в то время, был единственный Рентгеновский Отдел при клинике Киевского Универ­ситета.

Рентгеновский снимок указал местонахождение пу­ли, которая, благодаря выстрелу почти в упор, была вся вогнана в кость ноги.

Вторичная операция потребовала хирургического долота, чтобы выдолбить, эту малокалиберную пулю и кусок материи подштанников из кости.

После операции, страдавшего, более от последст­вий хлороформа, чем от операции, как таковой, вос­питанника Пансиона положили выздоравливать в жен­скую общую палату клиники Университета Св. Влади­мира. В мужском отделении свободных коек не ока­залось.

Что видел пострадавший, двенадцатилетний, юнец в женской палате, в течение полутора месяца его пребывания в ней, мне трудно сказать. Но судя по то­му, насколько жадно, с блестящими глазами, слу­шали его — его сверстники, когда он вернулся в Пан­сион, то наверно он поведал им много-много, неожи­данно-нового, прозаичного и, не совсем в пользу сла­бого пола, так как, часто, по словам других, его «лек­ция» прерывалась восклицаниями:

— Как хорошо, что за нами наблюдают воспита­тели, а... не бабье!

Раненый пансионер стал героем среди своих одно­кашников и с гордостью, с немного преувеличенным трудом, волочил свою, несгибающуюся в колене, ногу, как ветеран, «боец с седою головой».

Прокопыч закончил свое повествование о «беспо­койных» днях Пансиона, поднялся и пообещал послать больничного дядьку Гаврилу за табаком для Дейнеко.

Два-три часа спустя, фельдшер сидел в своей ком­нате, перебирая струны гитары и задумчиво глядел в окно, в котором, поверх невысокого забора, были видны, под деревьями парка, парочки на скамейках у летнего павильона.

В полуоткрытую дверь просунулось загорелое, ску­ластое, усатое лицо.

— Заходи, заходи, Гаврила. Давай попоем во сла­ву законченного, рабочего дня, — пригласил Проко­пыч Гаврилу; он отлично знал, по сузившимся, мигаю­щим глазам и мокрым губам дядьки, что он только что выпил водки и запил ее, украденным из аптеки, рыбьим жиром: — бо воно, як селедец...

— Что ж, споем «Мне все равно» или «Я любил тебя на Волге». Только вложи больше чувства в свой бас, чтобы не звучало, как бык, заблудившийся в лесу.

Оба засмеялись. Потом они запели.

— Безусловно, абсолютно, абсолютно, безусловно, — пели двое в заразном отделении; притоптывание их ног шло в темп, ими самими составленной, песни...

Но кашля не было слышно...

ПЕВЦЫ

«Председатель Президиума, состоящего под покро­вительством Ея Величества Вдовствующей Императри­цы Марии Федоровны. Постановка голоса. Bell Canto. Профессор Сонкини».

Бароненко прочел это на медной, ярко наполиро­ванной доске на двери. Он переступил с ноги на ногу, взял свой портфель из одной руки в другую и снова пробежал глазами слова рекламного характера, непри­вычные в связи с именем члена Царствующего Дома. (Многочисленные благотворительные учреждения, состоявшие под Покровительством Императрицы Марии Федоровны, иногда получали разрешение, как Монар­шую Милость, пользоваться ее именем для коммерче­ских предприятий, за крупные денежные пожертвова­ния в пользу этих учреждений. Особенно легко эти льготы давались иностранцам.).

Изнутри доносился звонкий женский голос, певший уп­ражнения в верхнем регистре.

Бароненко шагнул вперед и позвонил. Затем от­ступил назад и стоял возбужденный, борясь с своей нерешительностью и сомнениями, которые сменялись смелостью и надеждой.

Он повернулся и взглянул на улицу обсаженную цветущими каштанами; и на бородатого извозчика дремлющего на козлах, пригретого полуденным май­ским солнцем.

Думая, что его звонок не был услышан, Бароненко поднял руку, чтобы снова нажать кнопку, но дверь от­крылась.

Грудастая средних лет женщина, одетая в белую кофточку и черную юбку, стояла в пройме двери, гля­дя на Бароненко вопросительно карими глазами с тем­ными кругами под ними.

— Видеть... профессора, — застенчиво начал он. Женщина молча посторонилась, пропуская молодо­го человека в коридор.