— У меня нет таких денег, — повторил Бароненко.
— Хорошо, достаньте 200 рублей. Остальные... потом.
Бароненко отрицательно покачал головой.
— Н-ну... тогда... — Профессор пожевал губами.
— Приходите когда у Вас будут деньги! — Он закрыл крышку рояля, сунул в руки Бароненко его ноты и мелкими шаркающими шажками подошел настолько близко, что заставил сконфуженного Бароненко отступить за дверь, которая тотчас громко захлопнулась.
Около пятнадцати воспитанников пансионского хора, собрались для еженедельной спевки вокруг пианино в большом рекреационном зале. Ожидая своего регента Бароненко, они проводили время каждый по-своему.
Второй бас Доброгаев стоял у пианино. Его указательный палец тихонько ударял нижнее «до» басового ключа. Из его выпяченных, закругленных губ выкатилось ответное «до». Он перенес палец на один клавиш ниже.
Господа, сюда! Миша будет пробовать октавное «Си!» — возбужденно звал Левченко.
Хористы окружили пианино. Миша расстегнул две пуговицы ворота своей парусиновой косоворотки, немного расставил ноги и втянул свой подбородок. Из раздутой шеи и закругленного рта, раздался звук далекого замирающего грома. Лицо Миши покраснело, глаза расширились в старании удержать волну этого, внушающего благоговейный страх, звука.
Все зааплодировали.
— Он взял!.. Взял! Ай — да Мишка!
— Слушай, Миша, завтра утром в церкви, во время «Херувимской», вступи октавой ниже наших басов
— это будет нижнее контр-Си. То, что ты только что взял... Только подумай, как замажется правый клирос ! Их Чуприна никогда не мог взять ниже чем «Ре».
— Его «Ре», в нем мяса нет... никакой густоты. Так скрипят ржавые петли на воротах от ветра. — Он засмеялся.
— Как жаба на болоте, — добавил другой.
— Заблудившийся в лесу блеющий старый козел
— вот кто он:
— Мишка, не подгадь!
— Если выпью водки на ночь, то утром возьму даже Си-бемоль, — басил Доброгаев.
— Господа, разрешите, нам нужно пианино на немного... попрактиковаться в мазурке, — вдруг появился краснощекий малец, с веселыми глазами.
— Играй, Гамалея! — И тот с таким подъемом заиграл этот стремительный польский танец, полный музыкального блеска и отчетливого ритма, что три или четыре пары юнцов скользящим бегом, щелканьем каблуков и притоптыванием в темп танца, ярко представили картину веселящейся молодости с ее удалью, смехом и шумом.
— У нас в Пансионе теперь мода на танцы. Дон Пэдро пригласил красивую молодую балерину, чтобы учить пансионеров танцам. Все 52 пансионера влюблены в нее, — сказал один из 52-х.
Все певчие окружили Бароненко, как только он вошел в зал. Вопросы сыпались со всех сторон:
— Как прошла проба?
— Ты выиграл?
— Чего-нибудь особенного видел?
— Были там хорошенькие соревновательницы? Все молча слушали доклад Бароненко о его посещении дома проф. Сонкини и сам он говорил вполголоса. Администрация Гимназии запрещала гимназистам принимать участие в каких бы то ни было общественных делах не имеющих отношения к задачам и программе школы.
Когда пансионеры услышали про необыкновенную систему постановки голоса Сонкини — «выпустить полдюйма воздуха», все громко захохотали, предлагая различные версии этого приема.
— Этому макароннику повезло. Дочь дьякона могла залепить ему прямо в маску.
— Вот торгаш... 300 рублей!.. да еще вперед!
— Разозлился, почти вытолкнул, а? Даже фамилии не спросил?
— Расскажи еще про этого паршивца.
— Некогда. Мне надо сходить в церковь и взять на клиросе ноты Херувимской, Бортнянского. Мы ее разучим сейчас. Громов, займи их пока. Расскажи про твою учительницу пения — не чета Сонкини.— Баро-ненко побежал вниз по лестница.
Предчувствуя развлечение, воспитанники скучились вокруг Громова. Сидя на табурете у пианино тот оглядел лица окружающих и начал:
— Моя учительница Ирма Лакцери — жрица своей новой религии — пения. — Он сделал паузу. Его глаза стали серьезными. — Она начинает свои занятия с новым учеником с своих наставлений: «вы должны заставить Ваших слушателей испытывать все то, что Вы выражаете в Вашей песне: страдание, ненависть, слезы или ввести в мир мечтаний, любви, смеха — такого смеха, от которого они хватались бы за бока. Без всего этого Ваше пение будет сухо, пресно и даже мертво... даже если бы Вы обладали голосом равным голосу Архангела. Потом она говорит, — его глаза заблестели, — что каждый физически здоровый человек, может развить в себе приятный голос. Конечно в известном объеме, в зависимости от размеров голосовых связок или формы костных камер лица». — Он приблизил свою ладонь к переносице и скулам. Большие лица — большие резонаторы — рождают большие голоса.
Легкая улыбка появилась на лице Громова. Он замигал своими белесыми ресницами и добавил:
— Она учит так же, как и Сонкини — улыбаться во время пения и даже больше — растягивать мышцы лица в гримасу... точно Вы нюхаете что-то скверно пахнущее. Это положение мышц лица позволяет Вам удержать звук в резонаторах.
Шутки и советы сыпались среди хохота довольно долго, прежде чем Громов, мог продолжать.
— Она берет только один рубль за урок. Я взял у нее несколько уроков и... — добавил он с уверенностью, — теперь я на верном пути к профессии певца. Я легко могу взять верхнее соль. Вот слушайте. — Он повернулся к пианино, набрал полную грудь воздуха и, ударяя одним пальцем по клавишам, пропел:
— Йо соло прелого! — Его напряженное, качающееся, верхнее соль было резким и крикливым.
— Э-эй! Кому там перешибли я..о? — раздалось из спальни нижнего этажа.
Громов подернул плечом и прервал пение. Пансионеры-хористы сидели молча, пытаясь не смотреть на помрачневшего Громова.
По лестнице взбежал Бароненко с разрумянившимися щеками и возбужденными глазами:
— Господа, господа! — счастливо кричал он, размахивая лимонного цвета бумагой. — Читай! — Он сунул телеграмму в руку Громова и засверкал белыми зубами в радостной улыбке.
«За заслуги в деле благолепия... духовного... светского хоров Пансиона,— чеканил Громов, — ив поощрение дальнейшего развития Богом данного певческого таланта, Съезд Черниговских Дворян постановил наградить воспитанника Бароненко стипендией... на 4-х годичный курс в Санкт-Петербурской Императорской Консерватории по классу пения.
Поздравляю, Предводитель Дворянства, Муханов».
Долго гремело и разносилось по залам Пансиона дружное «Ура» и высоко взлетал кверху подбрасываемый 15-ю хористами хохочущий Бароненко.
ДИРЕКТОРА, ВОСПИТАТЕЛИ, ДЯДЬКИ
и прочие служители Дворянского Пансиона.
УЧИТЕЛЯ ГИМНАЗИИ
Директор Клодовский, с лицом доброго Мефистофеля, худой, спокойный несмотря на свои 28 лет, медлительный в движениях, в речи и решениях. Ходил с руками в карманах брюк, вечно их подтягивая. Только раз мы видели его вышедшим из себя.
Обутый в модные сандалии, он вступил в свежую лепеху оставленную пансионской коровой, которая забрела из своего загона на заднем дворе на поле спортивной площадки Пансиона.
Бедный дворник был весь в поту перед гневным лицом директора, теперь уже с лицом настоящего Мефистофеля. Молодая, привлекательная жена директора была постоянной участницей в постановках драматического кружка организованного воспитателем Первого Отделения, Суровым.
По причинам нам неизвестным, Клодовский был переведен на должность Директора Реального Училища, где-то около Москвы.
Небольшая лысоватая голова с умными карими глазами, с коротко подстриженной седеющей бородой и усами, на большом и тучном, но подвижном теле — все это было внешним образом нового Директора Пансиона, Петра Яковлевича Дорошенко. Его хорошо модулированный низкий голос часто прерывался в разговоре случайным «э-э», что придавало ему покровительственную важность. Крупный помещик, Главный врач Городского Госпиталя города Глухова, он предпочел малодоходное, но почетное положение директора Пансиона, уступая просьбам и настояниям дворян Черниговской губернии.
Он управлял подведомственным ему Дворянским Учреждением, умно, успешно и гладко. Как врач знавший психологию и взрослых и детей, он был строг, но справедлив и заботлив к воспитанникам и к их обслуживающим.
Пансионер получивший неудовлетворительную отметку непременно вызывался директором для объяснений. Вопреки прочно установившемуся выражению, по какому предмету получена двойка, Директор, неизменно, повторял: «Из чего же Вы не успеваете?».
Получив ответ, он также неизменно, со скорбью в глазах, цедил свое «э-э», укоризненно чмокал языком и сокрушенно качал головой. Больше всего доставалось воспитателю не уследившему вовремя отсталость ленивца.
За его импозантность и имя Петр, пансионеры прозвали его «Дон Пэдро».
Вскоре после своего назначения Директором Пансиона, Дорошенко знакомился с пансионерами, обходя их Отделения, во время вечерних занятий. Он показал им часть замка взорвавшегося ружья, которую он, как хирург, извлек из черепа охотника.
Обводя своими пытливыми глазами юношей, слушая их вопросы и замечания, наблюдая их реакцию на демонстрируемый несчастный случай, он получал некоторую характеристику вверенных ему молодых дворян. Пансионеры, передавая из рук в руки кусок позеленевшего металла с острыми краями, больше интересовались тем, сколько взяло времени раненому выздороветь?
Правдивый врач опечалил воспитанников сказав, что охотник все-таки умер через 3 месяца после, как будто бы успешной, операции.
Воспитанники уважали своего Директора и, надо отдать должное, немного побаивались его, хотя иногда упрямо бросали вызов против «насилия» Директора, умышленно громко шлепали подошвами ботинок, пробегая мимо его квартиры, чтобы хоть как-нибудь «насолить» Дон Пэдро за им установленный утренний бег дважды вокруг зданий Пансиона и летом и зимой без шапок в парусиновых косоворотках.