Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 16 из 45)

Но однажды Старшие все-таки совершили «кон­спиративный акт» против Дорошенко.

Один из 4-х сыновей Директора посещал Гимна­зию наряду со Старшими. Чтобы доказать его друж­бу по отношению к ним, он выкрал из письменного стола отца тему сочинения для выпускных учениц «Ко­ричневой» (Были еще Гимназии.«Зеленая» и «Синяя» Женские) Женской Гимназии, Попечителем которой был Дорошенко.

Все восьмиклассницы отлично выдержали этот письменный экзамен по Словесности, а 12 молодцов Старшего 4-го Отделения целую неделю объедались шоколадом присланным благодарными гимназистками.

Почетным Опекуном Пансиона был генерал Скоропадский, впоследствии Правитель независимой Украи­ны. Изредка воспитанники видели острый профиль его гладко выбритой головы и ее владельца в генераль­ской форме Его Величества Кавалергардского полка, навещающего своего друга и не менее выдающегося потомка гетманов Малороссии, действительного Стат­ского Советника Дорошенко.

Но для пансионеров в этом визите было что-то другое, что поражало их больше, чем вид генерала: его лакей носил шляпу-котелок, курил сигары, ездил на извозчиках и останавливался в лучшем номере Алек­сандровской гостиницы города Чернигова.

Увольнение из Пансиона воспитанника по распоря­жению Директора за «громкое поведение и тихие ус­пехи», было не редким явлением. Это отзывалось на его репутации и в Гимназии. Администрация Гимназии всецело доверяла решению Дорошенко в смысле оцен­ки и фильтрации «черных овец из белого стада».

Исключенные из Пансиона исключались и из Гим­назии.

ВОСПИТАТЕЛИ

Жалованье воспитателя Пансиона было 100 рублей в месяц и бесплатная квартира в 7 комнат в отдельном воспитательском корпусе. Те, кому этого было недос­таточно могли, за дополнительную плату, преподавать в Гимназии. Все они, как получившие Высшее обра­зование, имели на это право, имея звание преподава­телей в средних учебных заведениях Министерства На­родного Просвещения.

Александр Викторович Суров, был единственным с гладко выбритым лицом в пансионской администра­ции. Он всецело отдавался заботам об умственном развитии вверенных ему воспитанников Первого Отде­ления.

Кроме ежедневной помощи юнцам в приготовле­нии их уроков он развил среди них интерес к чтению и соревнованию по количеству прочитанного. Он зна­комил их с драматическим искусством, переделывая рассказы Чехова в пьесы, которые разыгрывались, при его участии, маленькими актерами — пансионерами.

Как нечто забавное и вместе с тем, полезное для развития памяти и сообразительности мальчиков, он придумал разговорный язык «мпи». Он прибавлял к каждому слогу слова частицу «мпи». (Я-мпи по-мпи шел-мпи на-мпи ре-мпи ку-мпи). Эта непонятная речь вызывала зависть непосвященных — до тех пор пока один из «предателей» не выдал секрет языка «мпи».

От Сурова мы впервые услышали о трагической гибели знаменитого русского художника Верещагина потонувшего вместе с адмиралом Макаровым на взор­ванном японцами броненосце «Петропавловск». От Александра Викторовича мы узнали о славе Шаляпина и о том, как певец в гневе оттаскал за волосы дириже­ра Лондонского оркестра, упрямо форсировавшего ак­компанемент музыки до фортиссимо и заглушивше­го Шаляпинское верхнее «ми».

Ушедшего вместе с Клодовским Сурова, сменил Прокопий Андреевич Дожко, по прозвищу Берендей (а в случаях кипящего недовольства им, Пп-перендей).

Бывший Консисторский чиновник, этот толстый старик предпочитал раскладывать пасьянсы у себя в кабинете нежели вникать в учебные, игорные или драч­ливые проблемы врученного ему Первого Отделения. Заботясь о собственном регулярном моционе на све­жем воздухе, он водил младших парами на прогулку за город... Давал мальчикам в долг гривенники и при­писывал «по ошибке памяти» к сумме долга.

Образования он был неизвестного и сомнительно­го. Лисички-малыши это скоро поняли: они при скло­нении стирали начальную букву какого-нибудь сущест­вительного, и путали старика вопросами, «почему, в таком-то падеже начальная буква этого слова отпада­ет?». Но хитрый хохол, не зная ответа на каверзный вопрос, тоже не терялся:

— Ступай, ступай! Учи свою грамматику Кирпичникова и Гилярова — там все сказано.

Вскоре он был «отпущен», как неподходящий для кадров наставников с новыми идеями и приемами вос­питания молодых «Столпов Империи Российской».

Уроженец Кавказа Владимир Александрович Дроз­дов, высокий, склонный к полноте, темноглазый, с чер­ной бородой и такими же усами, мог бы сойти за Хивинского или Бухарского Эмира. Так он и выглядел — в чалме на одной из его любительских фотогра­фий. Он был отечески заботлив к своим воспитанни­кам Второго Отделения.

Ежедневно после 9-ти часовой вечерней молитвы в общем зале, он сидел на кровати в ногах одного из пансионеров в спальне, запрещая какие бы то ни бы­ло разговоры, пока мирный сон не одолевал мальцов.

Его жена, концертная певица, во время ее кон­цертного турне по Сибири посетила моего отца, в то время судью в Иркутске. Она описала нам испытанное ею там землетрясение и привезла нам, братьям, подар­ки от семьи.

Дроздова сменил барон Александр Михайлович фон дер Дригген, приехавший с группой «глуховцев» вы­писанных Директором, как только он вступил в управ­ление Пансионом. Это были воспитатели, эконом, по­вара, дядьки и прочие.

Барон был отставным артиллерийским поручиком. Ниже среднего роста, стройный, подвижной, с орли­ным носом над седеющей бородой, он обладал зычным низким голосом.

Уполномоченный директором следить за спортив­ной жизнью молодых дворян, он выписал из Петер­бурга морскую восьмивесельную шлюпку, закупал лы­жи, тенисные ракеты, футбольные мячи и шингарты, рапиры, шлемы и панцири для фехтования.

Он держался с воспитанниками суховато, офици­ально, без «сюсюкания». На принесенное извинение за оскорбление воспитателя своим непослушанием, один из нашаливших получил наставительный ответ:

«Об оскорблении не может быть и речи. Между нами — такая пропасть». В свойственной ему манере, он поднял плечи, отвел руки назад и отчеканил: «Ве­дите себя впредь, как дворянин и джентльмен».

Впоследствии, я слышал, он был назначен послом в Австрию от Правительства Скоропадского. А позже в эмиграции, уже будучи поваром в Ницце, умер там же, где провел свое детство и юность с родителями, которые жили безвыездно во Франции до тех пор, пока их заложенные и перезаложенные имения не пе­рестали давать ожидаемого дохода, и молодой Саша был помещен во 2-й Московский Кадетский Корпус, а затем и в Александровское Военное Училище.

После двух-трех воспитателей Третьего Отделения, не оставивших о себе прочных воспоминаний из-за их краткого пребывания, на должность воспитателя всту­пил француз Шовэн. Худощавый, среднего роста, с галльским профилем при пышных усах, он носил фор­му Министерства Народного Просвещения, как и все учителя. Но в петлицах не было даже единственной звездочки, определяющей его гражданский чин — за­штатного учителя французского языка при Гимназии.

Он подбивал, не жалея своих модных парижских ботинок, футбольный мяч выше всех, чем сразу завое­вал себе уважение спортсменов Пансиона.

Его новорожденный сын от русской жены был крещен в русской церкви, в присутствии всего 3-го От­деления. Самый великовозрастный из них был крест­ным; он же и объяснял отцу французу значение «холо­стых» плевков, которые он должен был продемонстри­ровать во время крещения, отгоняя злых духов от его первенца.

Очевидно из-за скудного знания русского языка, Шовэн не мог удержать за собой место воспитателя к юношам приближающимся к умственной и физической зрелости и требующих помощи и советов по предме­ту русской литературы, истории и искусства.

Высокий, худой брюнет с козлиной бородкой и пе­чальными темными глазами на аскетическом лице, Виктор Петрович Лаголев был следующим воспитателем Третьего Отделения.

Окончивший Историко-филологический Факультет Петербургского Университета, новый наставник обла­дал изумительной памятью: не было вопросов у вос­питанников на которые они не получили бы ответа от Виктора Петровича.

Его дружба к молодежи доходила до привязан­ности. С мягким податливым характером склонным к болезненной эмоциональности, он переживал все успе­хи и неудачи своих воспитанников, выслушивая их лю­бовные проблемы с гимназистками и принимал учас­тие в их романах, сам влюбляясь в какую-нибудь гим­назистку о которой шла слава, как о непобедимой обольстительнице.

Один из «смекалистов» пансионеров выпросил у местного фотографа пробную незафиксированную кар­точку одной из таких красавиц и продал ее Лаголеву за 50 копеек, уверяя, что это та, которая писала ему любовные послания по «Летучей Почте» на прошлом пансионском балу. Послания писались, конечно, самим воспитанником.

Новый воспитатель часто цитировал отрывки из поэзии своим преувеличенно восторженным голосом, немного заикаясь, часто соединяя отдельные слова звуком «э».

Он раздражал юношей своими многими «мягко» — мягкосердечием, мягкотелостью, мягким голосом, своей влюбчивостью (он был женат).

Среди других слабостей была одна «тайна» тща­тельно скрываемая, как воспитателем так и воспитан­никами: его поклонение Бахусу.

Воспитанники любили и жалели своего Витю, но вместе с тем разрешали себе некоторые вольности: ку­рили в его присутствии, угощаясь его же папиросами (курение строго воспрещалось вообще), подсмеива­лись над ним; озорники «э-экали» ему в лицо, подра­жая его прерывающейся речи; уговаривали подписать отпускной билет в неотпускные дни, уверяя доверчи­вого воспитателя, что гимназистка грозила отравить­ся, если, дон-Жуан, пансионер не придет на свидание;

неотступно просили отправить мнимого больного в пансионскую больницу с сопроводительной запиской, чтобы спасти его от верного провала по письменной работе в тот день в Гимназии. За все эти качества, скорее присущие женщинам, и за высокий опять таки мягкий тенорок в разговорной речи, воспитанники прозвали Лаголева «Машкой».