Воспитатель Четвертого Старшего Отделения Пошанский — высокий, медленный в движениях, с длинным носом и походкой в развалку — был в то же время и учителем географии в Гимназии. Его кличка была слон. Он создал своим спокойствием и умом дружественную атмосферу и взаимное уважение между собой и юношами на пороге их вступления в самостоятельную жизнь.
В первое время существования Пансиона, место Эконома занимала Экономка, единственная женщина Пансионского персонала. С приездом нового Директора, она, предчувствуя недолговечность своего пребывания на этой должности, часто жаловалась изредка забегавшим малышам, что ей скоро придется уступить свое место мужчине, Эконому выписанному Директором из «своих глуховцев». Мальчишки, думая больше о себе, мало вникали в ее тревогу о потере работы, но старательно выпрашивали сладкие булочки хранившиеся в буфетной — «чтобы они не достались прибывающему Эконому.
Приехавший Эконом, с седеющими усами и бородой протравленными табачным дымом смотрел напряженно, сквозь толстые стекла очков, немного вытаращенными глазами. Говорили, что он был из обедневших крупных землевладельцев дворян.
Было ли у него достаточно времени работать над экономикой Пансиона — неизвестно, но его можно было видеть большую часть его делового дня набивающим папиросы, которых он выкуривал, по его же словам, сотню в день. С его вселением весь вестибюль, где была его комната, пропахнул никотином.
Его очень быстро сменил тоже «глуховец», бывший военный писарь, он же и каптенармус полка. Он быстро и ловко вошел в обязанности Эконома. Холостяк средних лет, с претензией на франтовство при отсутствии вкуса и умения одеться, он выглядев смешным в своем новом сюртуке чуть ли не до пят и при галстуке цвета гриба-мухомора. Вдобавок он, очевидно, считал «тонным» вращать головой при походке. Это выглядело так, точно он пытался освободить шею из тугого воротника.
Во время Великого Поста, пансионеры целую неделю ели нелюбимые ими постные блюда по меню составленному Экономом. Недовольство пищей выражалось в «Бенефисе Эконому».
Война начиналась Старшими. Сидя за обеденным столом они каждый раз при виде Эконома молча ставили на локоть свои 12 правых рук и вращали кулаки, как на шарнире, имитируя его «галантерейной» манере походки.
Иногда, чтобы подкрепить «бенефис», кто-нибудь метко бросал рыбкой или куском грибного пирога в спину проходящему Эконому. После чего все вызывающе глядели в его рассерженное лицо: «Попробуй, докажи — кто?».
В прямом подчинении Эконому были буфетчик, два повара, судомойка (опять таки единственная женщина среди прислуги) и дворник.
Низкорослый, с большой головой, густыми бровями «ад немного выпуклыми серыми глазами и носом формы картошки, буфетчик Алексей вел хозяйство столовой ревностно: скупо нарезал хлеб, зорко следил за тем, чтобы не выложить лишнюю булочку, кубик масла или кусок сахара. Он чуть не крестился убеждая сладкоежек-пансионеров требовавших добавки третьего блюда, что «оно все вышло». Когда порция крема, желе или мусса исчезла со стола на стул задвинутый под стол за подол скатерти, на лице Алексея появлялась тревога.
На его вопрос, куда девалась порция сладкого, следовал хоровой ответ: «Суворов в отпуске и порцию разыграли!». С нескрываемым страданием на лице, буфетчик нес новую добавочную порцию сладкого, которое только что «все вышло».
Чувствуя скрытые насмешки, Алексей не успокаивался. Он торопливо «цокал» своими сапогами с подковками через столовую и вверх по лестнице, в кабинет дежурного воспитателя, где в книге отпусков он не находил имени Суворова в числе отпускных.
За время его отсутствия из столовой, край скатерти поднимался, стул выдвигался и спрятанное сладкое ставилось назад на стол. Вернувшись с победоносным видом, буфетчик неприятно изумлен, но остановить уже «заработанный» розыгрыш порции не в силах.
Старшие пытались «культивировать» Алексея, требуя от него доклада о меню перед началом обеда. На это он, отводя немного в сторону от штанов свои руки-крюки в белых, уже запятнанных соусом, перчатках, покорно рапортовал, переделывая французские слова на свой лад: «Суп с пуррей, (суп-пюрэ), «желя» (желе) и тому подобное.
За его добродушие, искреннюю преданность долгу охраны интересов Пансиона и за вечную тревогу о возможном нарушении их, пансионеры прозвали его:
«Ассейчик, человек Божий».
Дядька Ларион (он же Ларивон), бывший санитар Глуховского Городского госпиталя, главным врачом которого был Дорошенко, получил должность дядьки Старшего Отделения Пансиона и в то же время продолжал свои обязанности лакея Директора.
Воспитанники этого отделения, подозревая Лариона, как доносчика своему барину о вкусах, настроениях и поведении доверенных ему «хлопцев», не очень доверяли ему, хотя и нуждались в нем.
Лысоватый, круглолицый, с карими безбровыми глазами, с редкими усами, низкорослый дядька говорил шевеля толстыми губами — мягко, вкрадчиво, почтительно. Воспитанники любили слушать его рассказы о забавных случаях в Госпитале во время его работы там санитаром и помощником фельдшера. Он рассказывал, как густо был заполнен больничный двор крестьянскими телегами привезшими больных для лечения. Об ужасных запущенных порезах, ранах, нарывах и, как они были еще ужаснее после попыток деревенских знахарей их вылечить.
Естественно большинство вопросов юношей в закрытом воспитательном заведении, так недавно достигших половой зрелости, вращались «вокруг да около» женской анатомии.
Умный старый слуга, знал отлично свои границы, удовлетворяя любопытство молодых слушателей с горящими щеками. Он рассказывал им о женских пациентках больницы, не внося в свое изложение ни сальностей ни намеков на разврат и о том, как было трудно заслужить доверие крестьян к медицинскому персоналу больницы. Он рассказывал, как однажды в приемную комнату больницы, пришла робкая и испуганная молодая крестьянка. Фельдшер был в операционной вместе с доктором. Ларион выпытал у дрожащей девушки, что у нее нарыв на ягодице. После того, как больная покорно нагнулась, задрав свою цветную юбку кверху, Ларион ткнул в чирей пропитанный йодом тампон.
Девушка ахнула, отпрыгнула в сторону со слезами на глазах и отказалась от дальнейшего лечения, заявив, что она не хочет, чтобы ее жгли каленым железом, как ее и предупреждали. Ларион постепенно успокоил ее. Он показал тампон и уверил пациентку, что нигде в комнате нет никакого каленого железа и упросил ее снова обнажить больное место. Наконец, горько плача, девушка снова нагнулась. Как только тампон был прижат к гноящемуся месту, юбка полетела книзу... Спиной к стене, с укором в ее заплаканных глазах, больная даже руки выставила вперед для защиты.
Вошедший в перевязочную доктор, увидев происходящее, приказал крестьянке — снять юбку и лечь на стол. С искаженным от испуга лицом, она ринулась через комнату и в миг ее цветная юбка мелькнула в дверях к выходу...
Ее не нашли. Она умолила крестьян спрятать ее в одной из телег. Они ее не выдали.
ДЯДЬКА ДЕНИС
Когда Скурский, раздосадованный своей неудачей в больнице, (См. «Симулянты».) вернулся в здание Пансиона, воспитанники Третьего Отделения все еще были на уроках в Гимназии.
В рекреационном зале дядька Денис полировал паркет. Его голая правая ступня, продетая под ременную скобу на четырехугольной щетке, скользила влево-вправо по паркету в то время как обутая, левая нога, на которой лежал весь вес его качающегося потного тела, ритмично отступала назад. Пройдя таким образом через всю длину зала, он остановился, откинул назад висящие над глазами волосы, вытер пот с лица и стоял, тяжело дыша с полуоткрытым ртом.
— Польку танцуете? — зло сострил расстроенный Скурский.
Денис кисло улыбнулся.
— Трудно околпачить старого доктора, а? — сказал он иронически, все еще отдуваясь от полотерства и провожая взглядом проходящего пансионера. Он слышал утром, как Скурский упрашивал своего воспитателя отправить его в больницу.
— Не Ваше дело! — отозвался заносчиво Скурский, уходя в умывалку. Там он бросил слабительные пилюли в урну и спустил воду.
В углу комнаты, где кафельная печь делала небольшой выступ, была маленькая чугунная дверка к отдушине. Он закурил папиросу, затянулся и выпустил табачный дым в печурку.
Так он стоял покуривая, рассеянно поглядывая то на длинный умывальник с ярко начищенными медными кранами, то на открытый шкафчик разделенный на небольшие квадратные отделения с мылом, зубными щетками и прочими умывальными принадлежностями. Взглянул в окно из которого была видна Десна и маленький буксир тащивший две пузатые баржи.
Вдруг, звуки полотерства прекратились. Хромая на свою голую ступню, вбежал Денис.
— Директор идет... на обзор... помещения... Вы лучше спрячьтесь! — Он с беспокойством на лице махал полотенцем, разгоняя табачный дым в сторону открытых окон.
Скурский бросил папиросу в отдушину и поспешил в спальню, но остановился.
— Зачем мне прятаться? Я был послан в больницу воспитателем, — заявил он спокойно.
— Воспитателем! — повторил язвительно дядька. — Вы отлично знаете, что Ваш воспитатель сделает все, что Вы только ни попросите... Не подводите господина Лаголева... Вы не смогли провести одного доктора, не обманете и другого с Вашим красным, как свекла лицом... Залезайте! — Денис открыл один из пустых гардеробных шкафчиков вдоль задней стены спальни. Скурский протиснулся внутрь. Он слышал, как нога Дениса в ботинке отстукивала шаги в сторону зала, где снова возобновилось шуршание щетки о пол.
Внутри шкафчика было темно и тесно. Скурский вспомнил, как они прятались в гардеробках во Втором Отделении от обязательного посещения гимназической церкви по субботам и воскресеньям. Тогда они были меньше ростом и не было так тесно. К тому же в двери была просверлена дырочка для наблюдений. А если приоткрыть дверь, то щель пропускала достаточно света, чтобы прочесть весь, абсолютно запрещенный, свежий выпуск приключений Ната Пинкертона.