Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 17 из 45)

Воспитатель Четвертого Старшего Отделения Пошанский — высокий, медленный в движениях, с длин­ным носом и походкой в развалку — был в то же вре­мя и учителем географии в Гимназии. Его кличка бы­ла слон. Он создал своим спокойствием и умом дру­жественную атмосферу и взаимное уважение между собой и юношами на пороге их вступления в само­стоятельную жизнь.

В первое время существования Пансиона, место Эконома занимала Экономка, единственная женщина Пансионского персонала. С приездом нового Директо­ра, она, предчувствуя недолговечность своего пребы­вания на этой должности, часто жаловалась изредка забегавшим малышам, что ей скоро придется уступить свое место мужчине, Эконому выписанному Директо­ром из «своих глуховцев». Мальчишки, думая больше о себе, мало вникали в ее тревогу о потере работы, но старательно выпрашивали сладкие булочки хранив­шиеся в буфетной — «чтобы они не достались прибы­вающему Эконому.

Приехавший Эконом, с седеющими усами и боро­дой протравленными табачным дымом смотрел напряженно, сквозь толстые стекла очков, немного вытара­щенными глазами. Говорили, что он был из обеднев­ших крупных землевладельцев дворян.

Было ли у него достаточно времени работать над экономикой Пансиона — неизвестно, но его можно бы­ло видеть большую часть его делового дня набиваю­щим папиросы, которых он выкуривал, по его же сло­вам, сотню в день. С его вселением весь вестибюль, где была его комната, пропахнул никотином.

Его очень быстро сменил тоже «глуховец», быв­ший военный писарь, он же и каптенармус полка. Он быстро и ловко вошел в обязанности Эконома. Холо­стяк средних лет, с претензией на франтовство при от­сутствии вкуса и умения одеться, он выглядев смеш­ным в своем новом сюртуке чуть ли не до пят и при галстуке цвета гриба-мухомора. Вдобавок он, очевид­но, считал «тонным» вращать головой при походке. Это выглядело так, точно он пытался освободить шею из тугого воротника.

Во время Великого Поста, пансионеры целую не­делю ели нелюбимые ими постные блюда по меню со­ставленному Экономом. Недовольство пищей выража­лось в «Бенефисе Эконому».

Война начиналась Старшими. Сидя за обеденным столом они каждый раз при виде Эконома молча ста­вили на локоть свои 12 правых рук и вращали кулаки, как на шарнире, имитируя его «галантерейной» манере походки.

Иногда, чтобы подкрепить «бенефис», кто-нибудь метко бросал рыбкой или куском грибного пирога в спину проходящему Эконому. После чего все вызы­вающе глядели в его рассерженное лицо: «Попробуй, докажи — кто?».

В прямом подчинении Эконому были буфетчик, два повара, судомойка (опять таки единственная жен­щина среди прислуги) и дворник.

Низкорослый, с большой головой, густыми бровя­ми «ад немного выпуклыми серыми глазами и носом формы картошки, буфетчик Алексей вел хозяйство столовой ревностно: скупо нарезал хлеб, зорко следил за тем, чтобы не выложить лишнюю булочку, кубик масла или кусок сахара. Он чуть не крестился убеждая сладкоежек-пансионеров требовавших добавки третьего блюда, что «оно все вышло». Когда порция крема, же­ле или мусса исчезла со стола на стул задвинутый под стол за подол скатерти, на лице Алексея появля­лась тревога.

На его вопрос, куда девалась порция сладкого, следовал хоровой ответ: «Суворов в отпуске и пор­цию разыграли!». С нескрываемым страданием на ли­це, буфетчик нес новую добавочную порцию сладкого, которое только что «все вышло».

Чувствуя скрытые насмешки, Алексей не успокаи­вался. Он торопливо «цокал» своими сапогами с под­ковками через столовую и вверх по лестнице, в кабинет дежурного воспитателя, где в книге отпусков он не находил имени Суворова в числе отпускных.

За время его отсутствия из столовой, край скатер­ти поднимался, стул выдвигался и спрятанное сладкое ставилось назад на стол. Вернувшись с победоносным видом, буфетчик неприятно изумлен, но остановить уже «заработанный» розыгрыш порции не в силах.

Старшие пытались «культивировать» Алексея, требуя от него доклада о меню перед началом обеда. На это он, отводя немного в сторону от штанов свои руки-крюки в белых, уже запятнанных соусом, перчатках, покорно рапортовал, переделывая французские сло­ва на свой лад: «Суп с пуррей, (суп-пюрэ), «желя» (желе) и тому подобное.

За его добродушие, искреннюю преданность дол­гу охраны интересов Пансиона и за вечную тревогу о возможном нарушении их, пансионеры прозвали его:

«Ассейчик, человек Божий».

Дядька Ларион (он же Ларивон), бывший санитар Глуховского Городского госпиталя, главным врачом которого был Дорошенко, получил должность дядьки Старшего Отделения Пансиона и в то же время про­должал свои обязанности лакея Директора.

Воспитанники этого отделения, подозревая Лариона, как доносчика своему барину о вкусах, настроени­ях и поведении доверенных ему «хлопцев», не очень доверяли ему, хотя и нуждались в нем.

Лысоватый, круглолицый, с карими безбровыми глазами, с редкими усами, низкорослый дядька гово­рил шевеля толстыми губами — мягко, вкрадчиво, по­чтительно. Воспитанники любили слушать его расска­зы о забавных случаях в Госпитале во время его ра­боты там санитаром и помощником фельдшера. Он рассказывал, как густо был заполнен больничный двор крестьянскими телегами привезшими больных для ле­чения. Об ужасных запущенных порезах, ранах, нары­вах и, как они были еще ужаснее после попыток де­ревенских знахарей их вылечить.

Естественно большинство вопросов юношей в зак­рытом воспитательном заведении, так недавно достиг­ших половой зрелости, вращались «вокруг да около» женской анатомии.

Умный старый слуга, знал отлично свои границы, удовлетворяя любопытство молодых слушателей с го­рящими щеками. Он рассказывал им о женских па­циентках больницы, не внося в свое изложение ни сальностей ни намеков на разврат и о том, как было трудно заслужить доверие крестьян к медицинскому персоналу больницы. Он рассказывал, как однажды в приемную комнату больницы, пришла робкая и испу­ганная молодая крестьянка. Фельдшер был в операци­онной вместе с доктором. Ларион выпытал у дрожащей девушки, что у нее нарыв на ягодице. После того, как больная покорно нагнулась, задрав свою цветную юбку кверху, Ларион ткнул в чирей пропитанный йодом тампон.

Девушка ахнула, отпрыгнула в сторону со слезами на глазах и отказалась от дальнейшего лече­ния, заявив, что она не хочет, чтобы ее жгли каленым железом, как ее и предупреждали. Ларион постепенно успокоил ее. Он показал тампон и уверил пациентку, что нигде в комнате нет никакого каленого железа и упросил ее снова обнажить больное место. Наконец, горько плача, девушка снова нагнулась. Как только тампон был прижат к гноящемуся месту, юбка поле­тела книзу... Спиной к стене, с укором в ее заплакан­ных глазах, больная даже руки выставила вперед для защиты.

Вошедший в перевязочную доктор, увидев проис­ходящее, приказал крестьянке — снять юбку и лечь на стол. С искаженным от испуга лицом, она ринулась через комнату и в миг ее цветная юбка мелькнула в дверях к выходу...

Ее не нашли. Она умолила крестьян спрятать ее в одной из телег. Они ее не выдали.

ДЯДЬКА ДЕНИС

Когда Скурский, раздосадованный своей неудачей в больнице, (См. «Симулянты».) вернулся в здание Пансиона, воспитанни­ки Третьего Отделения все еще были на уроках в Гим­назии.

В рекреационном зале дядька Денис полировал паркет. Его голая правая ступня, продетая под ременную скобу на четырехугольной щетке, скользила влево-вправо по паркету в то время как обутая, левая нога, на которой лежал весь вес его качающегося потного тела, ритмично отступала назад. Пройдя таким обра­зом через всю длину зала, он остановился, откинул на­зад висящие над глазами волосы, вытер пот с лица и стоял, тяжело дыша с полуоткрытым ртом.

— Польку танцуете? — зло сострил расстроенный Скурский.

Денис кисло улыбнулся.

— Трудно околпачить старого доктора, а? — ска­зал он иронически, все еще отдуваясь от полотерства и провожая взглядом проходящего пансионера. Он слышал утром, как Скурский упрашивал своего воспи­тателя отправить его в больницу.

— Не Ваше дело! — отозвался заносчиво Скур­ский, уходя в умывалку. Там он бросил слабительные пилюли в урну и спустил воду.

В углу комнаты, где кафельная печь делала не­большой выступ, была маленькая чугунная дверка к отдушине. Он закурил папиросу, затянулся и выпустил табачный дым в печурку.

Так он стоял покуривая, рассеянно поглядывая то на длинный умывальник с ярко начищенными медны­ми кранами, то на открытый шкафчик разделенный на небольшие квадратные отделения с мылом, зубными щетками и прочими умывальными принадлежностями. Взглянул в окно из которого была видна Десна и ма­ленький буксир тащивший две пузатые баржи.

Вдруг, звуки полотерства прекратились. Хромая на свою голую ступню, вбежал Денис.

— Директор идет... на обзор... помещения... Вы лучше спрячьтесь! — Он с беспокойством на лице ма­хал полотенцем, разгоняя табачный дым в сторону от­крытых окон.

Скурский бросил папиросу в отдушину и поспе­шил в спальню, но остановился.

— Зачем мне прятаться? Я был послан в больни­цу воспитателем, — заявил он спокойно.

— Воспитателем! — повторил язвительно дядька. — Вы отлично знаете, что Ваш воспитатель сделает все, что Вы только ни попросите... Не подводите гос­подина Лаголева... Вы не смогли провести одного док­тора, не обманете и другого с Вашим красным, как свекла лицом... Залезайте! — Денис открыл один из пустых гардеробных шкафчиков вдоль задней стены спальни. Скурский протиснулся внутрь. Он слышал, как нога Дениса в ботинке отстукивала шаги в сторону зала, где снова возобновилось шуршание щетки о пол.

Внутри шкафчика было темно и тесно. Скурский вспомнил, как они прятались в гардеробках во Втором Отделении от обязательного посещения гимназической церкви по субботам и воскресеньям. Тогда они были меньше ростом и не было так тесно. К тому же в две­ри была просверлена дырочка для наблюдений. А если приоткрыть дверь, то щель пропускала достаточно света, чтобы прочесть весь, абсолютно запрещенный, свежий выпуск приключений Ната Пинкертона.