Некоторые из студентов появлялись в Университете только осенью для регистрации. Так как посещение лекций не было обязательным, они уезжали домой в провинцию, наслаждаться домашней уютной жизнью до весны, когда они должны были вернуться в Университет для сдачи экзаменов. Такую жизнь могли вести только студенты холостяки. Женатых было очень мало. Те, которые были «преждевременно» женаты, во многих случаях на дочерях их квартирных хозяек, вызывали сочувствие друзей в их «жалком жребии». Их звали «погибшими душами».
Скудно оплачиваемое репетиторство или другие случайные заработки приводили к полуголодной жизни в маленькой комнатке с женой и детьми. За недостатком времени, занятия и экзамены откладывались. Откладывалась защита диссертации с года на год и в итоге «погибшая душа» превращалась в «вечного студента».
Он замерзал на долго на какой-нибудь хоть мелкой, но постоянной службе и невольно забывал об университетских делах. Однако было бы ошибочно думать, что все студенты-юристы не посещали Университет хотя бы для того, чтобы почувствовать атмосферу их «альма матер». Как раз наоборот. Многие приходили в Университет регулярно, каждое утро.
При входе в здание, с Первой линии, студента встречал высокий, одетый в ливрею, швейцар. Приложив руку к козырьку своей расшитой галуном фуражке, он басил:
— С добрым утром, Ваш-ше сс-тво! —Это приветствие очень походило на сокращенное «Ваше Сиятельство». Он встречал всех входящих с одинаковым почтением — будь это только что подъехавший на лихаче белоподкладочник в застегнутом на все пуговицы сюртуке, сын богатых родителей, который не преминет положить в руку швейцара полтинник за бодрящую, почетную встречу — или же просто студент Коля или Ваня в вылинявшей тужурке и с бахромой на штанах вокруг его стоптанных каблуков...
Все они, расправив плечи и выпрямив грудь, легко взбегали по лестнице вверх и входили в самый длинный коридор в Санкт-Петербурге — коридор Императорского Университета.
Движение в коридоре продолжалось без перерыва в обоих направлениях. Студенты входили и выходили из аудиторий, которые были на одной стороне коридора. Другая была занята окнами выходящими на двор с дополнительными зданиями Университета. На широких подоконниках этих окон, студенты сидели, читали, говорили с друзьями, глядели на движущуюся перед ними лаву молодежи, большинство в студенческой форме. (Студенческая фуражка с голубым околышем покупалась сразу же после окончания среднего учебного заведения.)
Неважно если черная куртка с золотыми пуговицами и с синими петлицами довольно поношена и требует утюга. Она все-таки является паспортом, удостоверяющим носителя ее, как студента — существа, одинакового во всем мире, с тождественными, временем неизменными, характерными чертами такими как: энергичность и жизнерадостность, всем вселяющее жгучее радостное осязание бытия, честность и задор, смелость и вызов, а иногда бунт и непослушание.
Эти будущие вожди Мирового прогресса, всеми и всюду приветствуемые, находят безотказную помощь на пути к их дипломам. Штатный же костюм, если он запятнан и помят, относит носителя его к классу бродяг, пропойц или попрошаек.
Лекции по Энциклопедии Права, профессора Петражицкого, несмотря на его мировую известность, посещались мало. Предмет — сухой для молодежи. К тому же его можно выучить к экзамену по им же, профессором, опубликованной книге. Так зачем же терять время? То же относилось к Статистике бородатого, заслуженного профессора Кауфмана. Вызубренный конспект в 85 страниц проводил студента и по этому предмету. Такой же метод подготовки к экзаменам был в ходу по предметам и других профессоров: Покровского, Туган-Барановского, Ухтомского, Чистякова и других «столпов» Юридического факультета.
Зато самая большая аудитория, девятая, где читал Историю Музыки талантливый музыкант и лектор профессор Каль, была обычно заполнена. Его молодые слушатели жадно впитывали все то, что они получали от этой интересной и своеобразной лекции.
После передачи содержания оперы Глинки, «Русалка», Каль объяснял характер музыки, тут же демонстрируя на рояле отдельные мелодии и мотивы этой оперы. А, как бы на «сладкое», приглашенный бас из Мариинского Театра (иногда из Народного Дома) иллюстрировал гений композитора и свой мощный голос исполнением, под аккомпанемент Каля, арии Мельника. Густые, сочные, низкие ноты певца передавали скорбь и жалобы мельника, лаская уши слушателей. А, когда тот же голос внезапно менялся на высокие, звенящие металлом призывы отца к потерянной дочери и на безумные выкрики: «Какой я мельник... я дикий ворон...», очарованные студенты сидели неподвижно.
Все еще под впечатлением прослушанной необыкновенной лекции, молодые слушатели медленно покидали аудиторию. Математики, Естественники, Историко-Филологи торопились в свои секции, к своим занятиям. Но большинство юристов, поговорив с приятелями, земляками и просто с коллегами и взглянув вскользь по объявлениям многочисленных землячеств, нет ли в них интересных собраний, концертов или вечеринок, считали свой университетский день законченным. Они медленно спускались в столовку в подвале, где пили чай с бутербродами, обсуждали только что слышанное пение артиста и сравнивали его голос с голосами других оперных артистов Петербурга. Тут же другие разговаривали и шутили с усатым буфетчиком, Поликарпом. Он хитер, практичен: давал в кредит съестное, но оплату долга требовал в удвоенном размере.
— Поликарп, покажите Ваше счастливое кольцо, («Поликратов Перстень» — баллада Жуковского. Король Поликрат, обеспокоенный своими бесконечными успехами, чтобы умилостивить богов, бросает свой любимый перстень в море. Вскоре после этого, он находит свой перстень в рыбе, поданной ему на обед.)
— был часто повторяемый студентами шутливый вопрос.
— Я-я-ж-жеш нне жж-женат, — в удивлении поднимал плечи слегка заикавшийся буфетчик, не зная ничего про легенду.
Благодаря манкированию лекциями, студентов юристов называли лентяями, а Юридический факультет прозвали Ерундическим. Последний год (нормально 4-й) был самым трудным для тех, кто «ехал на минимумах». Им приходилось расчищать завал прежних лет и сдавать 10-12 предметов в один год. Поэтому часто приходилось пристегнуть лишний пятый год, чтобы окончить Университет. Большинство оканчивало его успешно и все они становились надежными, сознательными слугами своей страны, честно выполняя свои обязанности согласно законам и директивам установленным существующим правительством.
***
В 1916 году, студенты старшего курса получили отсрочку призыва к отбыванию воинской повинности. Правительство давало им лишний год для окончания высшего образования, и после этого они посылались в многочисленные школы прапорщиков, которые спешно «пекли» пополнение Офицерского Корпуса.
Во время войны потери в пехоте были велики: командный состав менялся 10-12 раз, в специальных же войсках, потери были в 10-15 раз меньше. Добровольцы (волонтеры) получали известные льготы, главная из них — выбора рода оружия.
Так как я не сдал требуемых экзаменов для перехода на старший курс теперь уже Петроградского Университета, я подлежал призыву осенью того же, 16-го года. Как студент юрист, без требуемых в специальных военных училищах знаний высшей математики, черчения и пр., я был бы назначен в пехоту.
Несмотря на то, что пехота славилась своим званием «Хребта Армии», незаменимой защитой передовой боевой линии, все же артиллеристы, кавалеристы, и чины инженерных войск относились к ней свысока. Пехота, с ее бесконечными маневрами, переходами, сидением в окопах, была носительницей незаслуженно пристегнутого обидного имени, «пушечное мясо». Пехотные офицеры выглядели усталыми, носили свою мешковатую форму без «блеска», а пыльные сапоги без шпор. Само слово, пехота, произносилось с некоторой иронией: первый слог «пи» — фальцетом и нормально низкой нотой — «хота». «Пи-хота не пыли!» — зубоскалили артиллеристы и в то же самое время поднимали облака пыли своими орудийными запряжками.
Константиновское Артиллерийское Училище не считалось равным Михайловскому уже потому, что оно было преобразовано из пехотного училища. «Констапупы по пехоте траур носят», — высмеивали их Ми-хайловцы, потому что их юнкерский погон был оторочен черным кантом. В подтверждение отрицательных сторон службы в пехоте были назначения в нее только тех, которые кончали военное училище последними по баллам.
Специальные военные училища с готовностью принимали студентов: политехников, технологов, электротехников, путейцев, гражданских инженеров. Но прошения о поступлении к ним юристов отвергались, за редкими исключениями — когда проситель знал «кого-то».
Мой старший брат Борис, который был тоже студентом юристом в Петербургском Университете, на два года старше меня, был принят в Михайловское Артиллерийское Училище по рекомендательному письму патрона нашей семьи — Товарища Государственного Секретаря, Тайного Советника и Сенатора Н. Ф. С-ва. ( К моему глубокому сожалению, я не знал того, что Н. Ф. С-в и я были в Париже в одно и тоже время в 1930 году, когда я, приехавший из Америки, смог бы, в свою очередь, быть полезным бывшему Государственному деятелю.)
Два года спустя, по той же любезности Николая Федоровича я был принят на 5-й прием в Усть-Ижорскую школу для подготовки офицеров Инженерных войск. (Те, кто поступали в армию добровольцами, имели возможность выбрать род оружия и, таким образом, избегнуть назначения в пехоту («пушечное мясо»), укрываясь в специальных войсках подальше от фронтовой полосы.)
Все молодые люди, принятые в Ижорскую школу (Петроград, Кирочная, 6), должны были пройти предварительную 3-х месячную подготовку в 6-м Запасном Саперном батальоне, «питомнике» будущих юнкеров. Наша рота, 8-я Б, была расположена в частной квартире реквизированного 4-х этажного дома на углу Знаменской и Кирочной улиц.