Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 26 из 45)

В антрактах, когда зажигали огни, весь зал смот­рел на меня, как на демонстранта — кто с удивлением, кто с обеспокоенным сожалением, а кто и с презрени­ем. Никто не придрался к этому мальчишескому вызо­ву. Я настолько верил во всемогущество Кускова, что нисколько не беспокоился за последствия и за безо­пасный выход их кино. Но как я был удивлен, когда мой, якобы — всесильный Кусов, в самом недалеком будущем, оказался в том же звании арестанта, как и я.

На Рождество, в главном зале Клуба, силами гос­питального персонала была представлена разнообраз­ная музыкальная программа, внесшая праздничную ат­мосферу и сильно подбодрившая больных. Праздники соблюдались как и прежде, с той только разницей, что рождественские подарки всем раненым от Клуба, непременные в предыдущие годы, розданы не были. Оставшиеся в живых члены-покровители были разоре­ны или находились в заключении.

Встреча Нового Года (1918-го) у Ш-ых была шум­ная и многолюдная. На председательском месте, за большим столом в столовой, сидел какой-то видный Московский комиссар с шапкой темных волос на круг­лой голове, бритый, средних лет, в коричневом френче. Петр, Кусов и Володя явно уделяли ему особое вни­мание. Он же ел и пил с аппетитом, лаконично отве­чал на вопросы, отводил в сторону свои чуть выпуклые серые глаза, когда встречался с моими и больше молчал, куря папиросу за папиросой. Только один раз, когда кто-то поднял разговор о надежности охраны Москвы в эту праздничную ночь он, как бы между про­чим, рассказал как он объезжал посты на окраинах го­рода и фейерверке? у одного орудия обратился к не­му с просьбой: «Товарищ комиссар, дозвольте паль­нуть хучь в небо, шоб буржуй не спал». Как бы этим доказывая горячую готовность постовых пострелять даже без всякого повода.

Некоторая напряженность гостей от присутствия комиссара постепенно исчезла с количеством выпито­го. Говорили громко, много, перебивая друг друга, смеялись. На конце длинного стола нестройно пели ре­волюционные песни.

Пришла Эсфирь с Наташей — молодой, румяной, черноглазой племянницей ее квартирной хозяйки. За столом уже все говорили сразу и каждый наслаждался звуком своего голоса и собственной речью. Молчали только самые молодые — Наташа и я. Вчера я был с ней в кинематографе, где в течение 2-х сеансов в тем­ном зале, выяснились наши «взаимные интересы».

Улучшив удобный момент, мы ускользнули от об­щего стола в соседний с столовой будуар. Там мы про­должали молчать... Среди объятий и горячих поцелу­ев, в моих стараниях сделать эту вишеньку, казачку-барышню, «совсем ручной, я слышал голос Эсфири, теперь уж с хрипотцой, провозглашавшей тост за Ка­ледина !

Январь 1918 года принес неутешительные и тре­вожные новости всем несогласным с действиями боль­шевиков.

Учредительное Собрание было разогнано и члены его арестованы. Бывшие министры Временного Прав­ления, Кокошкин и Шингарев, находившиеся в заключении в Петропавловской крепости, серьезно заболели. Доктор убеждал их оставаться в своих казематах ра­ди их личной безопасности. Но они попросились в гос­питаль, где оба были зверски застрелены на другой день в их же кроватях.

В том же январе, дом Ш-ых постигло неожидан­ное несчастье: в полночь явились два большевистских комиссара с четырьмя вооруженными солдатами. Объ­явив всех присутствовавших под арестом, они присту­пили к обыску.

Бумаги Петра из всех ящиков его письменного стола были вывалены на пол. Что они искали в них, я не знал. По-моему мнению, он был беспартийным пре­следующим только свои коммерческие дела, они может быть, не соответствовали декретам новой власти.

У моей тети Сони, матери Нины и вдовы генера­ла, за всю ее долгую жизнь арест, обыск и ссылка были связаны с понятием о политических преступни­ках, боровшихся с ее правительством. В твердой уве­ренности, что никто из ее близких не мог принадле­жать к этой группе неблагонадежных, она следовала по пятам комиссаров с трагично-нелепыми словами:

— Что вы!.. что вы!.. Господь с вами... Какие же мы революционеры?!

— Мама! — остановила ее, чуть не плача, Нина. Даже комиссары заулыбались.

Вместе с моим удостоверением личности были найдены два незаполненных бланка с штампом моего Во­енно-дорожного Отряда. Очевидно, это оказалось боль­шим козырем в руках обыскивающих. Один из них, горбоносый, ушастый, с злыми мигающими глазами, заикаясь от возбуждения, сразу же стал угрожать мне всеми высшими мерами наказания вплоть до «гниения заживо в Бутырках» если я не признаюсь, что эти два бланка предполагалось заполнить фиктивными именами и вручить бывшим офицерам, которые пробирались на юг в анти-большевистскую армию Каледина.

В свое оправдание я сказал, что это правда: я уго­ворил писаря Отряда выдать мне пару не заполненных бланков. В это смутное время было опасно передви­гаться с офицерскими документами по стране среди толпы враждебно настроенных солдат. Закончив свою защиту словами о моей непринадлежности к никаким организациям направленным против существующей вла­сти я добавил, что по счастью мне не пришлось скры­ваться под вымышленным именем.

Молодой комиссар продолжал свои угрозы, обви­няя меня во лжи как «бандита прижатого к стенке». Обыск продолжался. За шкафом в коридоре, где Франк прятал свое имущество, солдаты нашли четыре тыся­чи Романовских рублей. Больше всех был изумлен Петр, приютивший Франка как бедняка в своем доме при кухне.

Хотя мы были уверены, что ничего антиправи­тельственного не могло быть найдено этим обыском, все же Петр, Франк и я были выведены солдатами на площадку лестницы, где в слегка открытой двери со­седней квартиры мелькнуло заплаканное лицо Наташи. Уже когда мы спускались по лестнице до нас донесся строгий голос тети Сони:

— Завтра... сама буду хлопотать... о вашем само­управстве... перед начальством... И еще что-то, заглу­шенное расстоянием и топотом ног.

Факт незначительный, но и необычный для того смутного времени в России был тот, что за рулем ав­томобиля, в который нас всех втолкнули, сидела жен­щина.

Но действительно характерным для тех хаотиче­ских большевистских действий было то, что у меня в кармане моих галифе оставался заряженный 45-го ка­либра Кольт. Меня они не обыскали...

На шестом этаже бывшего отеля, на Лубянке в комнате, куда меня одного ввели, я, к своему большо­му удивлению, увидел Кускова и Володю. Они засыпа­ли меня вопросами: кто был арестован в доме Шек-ых и при каких обстоятельствах? Я доложил обо всем подробно.

Они проявили какое-то удовлетворение, узнав, что Петр был заключен от них отдельно. Выведав от меня все что их интересовало, они стали меня игнорировать, как бы отделяясь от меня их прежним престижем вы­борных от полкового и ротного комитетов и тем са­мым определяя свое заключение как просто временное недоразумение. О причинах их собственного ареста они умолчали. В течение девяти дней мы трое сидели в этой пустой комнате, без вызова на допрос. Спали на паркете пола с шинелью под себя и на себя. Кор­мили нас раз в день водянистой рыбьей похлебкой с куском черного хлеба.

Однажды, проснувшись по-видимому в хорошем на­строении, Кусков и Володя со смехом затеяли борьбу. Молодой комиссар легко подмял под себя пожилого. Тот вскрикнул от боли: крючок Володиной шинели довольно глубоко разорвал ноздрю Кускова. Вызвали часового. Раненного перевязали там же в отделе ско­рой помощи, но на допрос все-таки не вызвали. Оба сидели молча, Кусков с видом пострадавшего, Володя с виноватым видом.

Посещая уборную, я думал каждый раз каким спо­собом сбыть мой Кольт, чтобы не усилить подозрение и гнев комиссаров, когда он будет, рано или поздно, обнаружен в кармане моих брюк. Но сопровождавший меня часовой не спускал с меня глаз и запретил закры­вать дверь. Итак я по-прежнему сидел под строгим арестом, вооруженный 45-м Кольтом с обоймой вось­ми боевых патронов. У меня не было и мысли исполь­зовать его, чтобы вырваться на свободу — настолько я был уверен в непричастности к предъявленным мне обвинениям и в том, что мой арест просто суматошная ошибка, которая вот-вот исправится моим освобож­дением.

На десятый день нас троих вывели на улицу, где мы встретились с Петром и Франком. Оттуда вся наша пятерка, под усиленным конвоем, зашагала по средине улицы в Таганскую тюрьму, как нам было сказано старшим конвоиром.

На Тверской-Ямской улице, Петр взмолился к стар­шому с просьбой нанять за его счет такси, чтобы скрыть свое позорное шествие от глаз прохожих, мно­гие из которых знали его как владельца автомобиль­ной школы.

Конвоир учел длинный путь до тюрьмы и дал сог­ласие на наем лимузина — при условии, что арестован­ные будут ехать в абсолютном молчании.

В тюрьме, опытные руки тюремщиков-профессио­налов немедленно прощупали мой Кольт. Но привык­шие ко всяким «сюрпризам» в это сумбурное время, они эту находку ничем не отметили, кроме удивленных глаз. Арестовавшие нас комиссары очевидно причис­лили нашу пятерку к разряду крайне опасных врагов народа, так как каждый из нас был помещен в камеру одиночного заключения.

Стены моей камеры были испещрены выцарапан­ными именами ее прежних обитателей. Выделялось имя старого революционера Плеханова; пониже, с более свежими царапинами, имена польских легионеров. Не­много выше человеческого роста, каким-то острым рез­цом мелко, но четко было выведено:

Man is the only animal that robs his helpless fellow of his country, — takes possession of it and drives him out it or destroys him... There is not an acre of ground on the globe that is in possession of its righful owner or that has not been taken away from owner, cycle after cycle, by force and bloodshed.

Mark Twain ( «Человек является единственным животным ко­торый лишает своего беспомощного собрата его стра­ны; он захватывает ее в свое владение, а его или вы­гоняет или уничтожает. На всем свете нет ни одного акра земли, который принадлежал бы его законному владельцу и, который не был бы отнят от одного вла­дельца — другим силой и кровопролитием, при смене Циклов Истории.

Марк Твэйн)

Это краткое и меткое изложение Истории, оста­валось нестертым по всей вероятности, только из-за неведения тюремщиками английского языка.