Он добавил, что белое восстание в России и в Сибири было подавлено красными и что адмирал Колчак расстрелян в Иркутске.
Все эти сведения мало нас тревожили. Мы не чувствовали себя ответственными за действия тех пришедших с севера воинственных русских. Мы ведь сможем доказать, что наш длинный путь вел на восток с запада, а не с севера.
В двух верстах от Урги наш караван был окружен эскадроном китайской кавалерии, который внезапно появился из рощи на берегу реки Тола.
Обыскивая нас, солдаты отняли у нас все наши оставшиеся деньги.
Я видел, как дернулась кверху голова хорунжего И. от сильного удара в рот, нанесенного китайским солдатом, когда русский отказался отдать свое обручальное кольцо.
Можно было подумать, что мы находились в руках хунхузов в военной форме, но оказалось, что это был отряд Ургинского гарнизона.
Взяв нас под стражу, солдаты просто погнали нас к городу. Верблюды с нашими скромными пожитками были конфискованы и остались позади. Наш верный друг — монгол-проводник «напутствовал» нас в последний раз своим: «Пояем расотка катаца». Это прозвучало насмешливо и трагично...
Мы шли посредине улицы, подгоняемые криками китайских солдат, которые победоносно гарцевали по сторонам.
Пестрая толпа китайцев, монголов и тибетцев стояла молча, глядя на нас, пожалуй больше с удивлением, нежели со злобой: очевидно наша группа с женщинами и двумя детьми не производила на них впечатления опасных разбойников. И вдруг несколько китайцев, точно ужаленные, почти завизжали, указывая... на меня и на мои китайские полуботинки. Толпа заволновалась, зашумела и, мне показалось, шатнулась в моем направлении.
Ясно донеслись слова: «хунхуза, хунхуза». Я стиснул зубы и весь похолодел в ожидании самосуда. Но это было уже у ворот тюрьмы.
Во внутреннем дворе тюрьмы, за деревянным частоколом футов двадцати высотой, китайский чиновник каждому из нас задал те же вопросы: «Как зовес-си (имя)? Куда ходишь? Дяньги есси?».
Разделив на две группы, нас повели в тюрьму.
В том же дворе мы все обратили внимание на несколько длинных, деревянных ящиков, похожих на удлиненные собачьи будки, наглухо закрытые, за исключением круглых отверстий; из одного из них высунулась по шею взлохмаченная голова монголки и спокойно провожала нас глазами.
Нас, двадцать два человека, замкнули в пустой камере размером 10 на 12 футов; мы опустились на холодный пол, потрясенные и изнеможенные. Но все-таки, несмотря на крайнюю усталость, холод, голод и возмущение, мы себя уверяли, что «все выяснится», «не может быть иначе», «мы ни в чем не виновны», «нужно дать знать об этом кому-то».
Вдруг легкий стук в стену из соседней камеры заставил всех нас сразу вскочить. Мы услышали слегка приглушенные русские слова:
— Меня зовут Федор...
Затаив дыхание, мы вслушивались. То было довольно длинное повествование.
— ..Я был в числе шестнадцати человек, посланных Сибирским правительством, точнее — Центро-Союзом в Монголию для закупки скота.
Мы пустились в путешествие на верблюдах, большая часть которых была навьючена серебром и мануфактурой для уплаты за скот.
Мы направились к Урге. В нескольких верстах от города нам повстречался русский колонист, который рассказал нам, что какой-то русский генерал со своей «дикой дивизией» наступал на столицу Монголии — Ургу. Его план был — захватить город и основать «Среднеазиатскую империю» и повести наступление против большевиков в Сибири... Китайские власти в Урге очень встревожились, гарнизонные солдаты окружили город окопами и проволочными заграждениями и много русских жителей были брошены в тюрьму только потому, что они были одной национальности с честолюбивым генералом.
Но мы продолжали наш путь нисколько не беспокоясь. Наша группа была мирной делегацией, явившейся в эту сторону по приглашению монгольских торговых фирм для товарообмена. Уж мы-то ни в коем случае не могли быть ответственны за планы и действия наступающей на город «дикой дивизии».
При въезде в город нас остановил китайский конный патруль и сразу же, без всяких вопросов, не заглянув в наши письменные полномочия, отнял у нас не только все мешки с серебром, но и наши личные вещи.
Нас вели глухими улицами через город, чтобы не привлечь внимания населения. В версте от китайского поселка Маймачен, нас всех замкнули в каменном бараке.
К концу дня нам удалось подкупить стражу и послать одну из наших спутниц, Фаню, в город купить какой-нибудь еды, а главным образом связаться с русским консулом. Поздно ночью, когда мы спали, целая банда вооруженных китайцев, освещая себе дорогу керосиновыми лампами и свечами, ворвалась к нам в барак. С дикими, непонятными для нас возгласами, они согнали нас в один угол и стали связывать нам руки веревками. Вытолкнув нас в темный двор они сразу же стали расстреливать в упор. Я слышал (голос Федора дрожал) трескотню выстрелов, крики ужаса, стоны раненых».
Федор замолчал, молчали и мы... Молчали, поняв, что наши надежды на свободу погибли.
— Во время расстрела, — снова начал Федор, — я метнулся в темноту и побежал к кустам на берегу реки, где, освободив руки от веревки, бросился в ледяную воду, переплыл реку и снова бежал к горе, покрытой лесом. Я полз на четвереньках через густые заросли, карабкался все выше на крутую гору, пока не выбился из сил и лег. И тут я слышал, как ясно доносились пушечные выстрелы с восточной стороны Урги. Я понял, что русский генерал повел наступление на город. Может быть канонада и заставила китайцев прекратить погоню за мной.
Утро застало меня на верхушке горы. Отсюда я видел всю картину упорного, жестокого сражения между китайцами и русскими.
На следующее утро длинная линия повозок потянулась с запада в город; это были, временно эвакуированные, китайские обозы возвращавшиеся в Ургу, а русские отступили в горы...
Четыре дня я бродил по этой, как я потом узнал, священной горе — Богдоул, где было много дичи, но без оружия я не мог раздобыть себе пропитания. Голод и холод мучили меня. Глубокие царапины и порезы на руках, ногах и теле кровоточили. Налетевший снежный шторм сделал мои страдания совсем невыносимыми. Я решил спуститься и сдаться на милость китайских властей.
Китайский патруль привел меня в ямынь. Там я рассказал китайским чиновникам все, как было. Они были сконфужены. Я судил об этом по их деланным улыбкам в мою сторону, переглядываниям и перешептываниям. Но все же, по окончании моей исповеди, меня отправили в эту тюрьму. Я здесь уже три недели. Они могут расстрелять меня в любой день, потому что я остался единственным свидетелем истребления ни в чем неповинных людей китайскими солдатами и преступной небрежности китайских властей».
— Вас же, — продолжал Федор, — арестовали по подозрению, что вы — остатки дивизии того генерала. Китайцы решили, что он послал вас в качестве шпионов, а женщины и дети — это, чтоб придать вашей группе вид мирных беженцев.
Один из тюремного персонала, монгол, горячий патриот и ненавистник китайцев, помогает мне держать связь с Фаней. Она все еще в Урге и старается помочь мне и, я уверен, также теперь и вам.
В эту ночь из нас никто не спал.
Весь следующий день мы пробыли без пищи и питья. Исповедь Федора окончательно убила все наши надежды. Преобладало молчание, изредка прерываемое малозначащими словами.
Бушевавшая снаружи метель усугубляла мрачное настроение заключенных, чувствовавших свою обреченность.
Второй день утром в коридоре раздался шум и и громкие голоса; это вывело нас из оцепенения.
Мы все молча сгрудились к двери. Кто-то из стариков молился.
— «Хорин хайир» (двадцать два), — прокричал тюремщик и, отомкнув нашу дверь внес деревянное ведро горячей воды и небольшой мешок муки. Каждый из нас получил по чашке горячей воды и по горсти поджаренной муки (толкан). Если смешать горячую воду с мукой, получится жидкая кашица. Она и была нашей ежедневной пищей.
Вечером давали только ведро горячей воды. На третий день тюремщик вызвал из нашей камеры «четверку» — сибирского фабриканта и его трех молодых спутников. Вне себя от радости, они пытались запомнить все мольбы и просьбы остающихся.
Прошел час, и мы, возбужденные этим радостным событием, все еще продолжали обсуждать его возможные последствия.
Как вдруг, под звон и лязг цепей, наша «четверка» была втолкнута обратно в камеру. Каждый из них был скован по рукам и по ногам.
Их лица были искажены от внутренних страданий, их трясло, как в лихорадке, они всхлипывали и стонали.
Пораженные их горем, мы как окаменели...
Первым пришел в себя сибирский миллионер-фабрикант. Дрожащим голосом и прерываясь, он нам рассказал, что пока их заковывали в кандалы, китайский чиновник грозил кулаком перед носом у каждого из них, выкрикивая: «Урянхай русский человек» (он брал себя за горло) «китайский человек». Это значило, что русские душили китайцев.
Сразу же обратясь к сибирскому интеллигенту — Федору, мы получили объяснение.
В 1912 году в Урянхае русские поселенцы, в большинстве своем уголовные преступники, отбывшие тюремное наказание, во время спора о границах полей с китайскими колонистами, поголовно их вырезали.
Китайцы это, конечно, не забыли и восемь лет спустя отомстили на нашей несчастной «четверке».
Дни шли за днями. Мы получали порцию муки по утрам, глотали липкую кашицу, не замечая ни вида ее, ни вкуса. Затем следовало обязательное и довольно долгое занятие — истребление вшей.
Бесполезные жалобы и ворчание сменялись мечтами и надеждами. Часть нас сидела на полу, часть стояла, прислонившись к стенам, жалуясь друг другу на холод, грязь тюрьмы, на несправедливость китайцев.