Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 31 из 45)

Он добавил, что белое восстание в России и в Си­бири было подавлено красными и что адмирал Колчак расстрелян в Иркутске.

Все эти сведения мало нас тревожили. Мы не чувствовали себя ответственными за действия тех при­шедших с севера воинственных русских. Мы ведь смо­жем доказать, что наш длинный путь вел на восток с запада, а не с севера.

В двух верстах от Урги наш караван был окружен эскадроном китайской кавалерии, который внезапно появился из рощи на берегу реки Тола.

Обыскивая нас, солдаты отняли у нас все наши оставшиеся деньги.

Я видел, как дернулась кверху голова хорунжего И. от сильного удара в рот, нанесенного китайским солдатом, когда русский отказался отдать свое обру­чальное кольцо.

Можно было подумать, что мы находились в ру­ках хунхузов в военной форме, но оказалось, что это был отряд Ургинского гарнизона.

Взяв нас под стражу, солдаты просто погнали нас к городу. Верблюды с нашими скромными пожитками были конфискованы и остались позади. Наш верный друг — монгол-проводник «напутствовал» нас в пос­ледний раз своим: «Пояем расотка катаца». Это про­звучало насмешливо и трагично...

Мы шли посредине улицы, подгоняемые криками китайских солдат, которые победоносно гарцевали по сторонам.

Пестрая толпа китайцев, монголов и тибетцев стояла молча, глядя на нас, пожалуй больше с удив­лением, нежели со злобой: очевидно наша группа с женщинами и двумя детьми не производила на них впечатления опасных разбойников. И вдруг несколько китайцев, точно ужаленные, почти завизжали, указы­вая... на меня и на мои китайские полуботинки. Толпа заволновалась, зашумела и, мне показалось, шатнулась в моем направлении.

Ясно донеслись слова: «хунхуза, хунхуза». Я стиснул зубы и весь похолодел в ожидании самосуда. Но это было уже у ворот тюрьмы.

Во внутреннем дворе тюрьмы, за деревянным ча­стоколом футов двадцати высотой, китайский чинов­ник каждому из нас задал те же вопросы: «Как зовес-си (имя)? Куда ходишь? Дяньги есси?».

Разделив на две группы, нас повели в тюрьму.

В том же дворе мы все обратили внимание на не­сколько длинных, деревянных ящиков, похожих на уд­линенные собачьи будки, наглухо закрытые, за исклю­чением круглых отверстий; из одного из них высуну­лась по шею взлохмаченная голова монголки и спо­койно провожала нас глазами.

Нас, двадцать два человека, замкнули в пустой камере размером 10 на 12 футов; мы опустились на холодный пол, потрясенные и изнеможенные. Но все-таки, несмотря на крайнюю усталость, холод, голод и возмущение, мы себя уверяли, что «все выяснится», «не может быть иначе», «мы ни в чем не виновны», «нужно дать знать об этом кому-то».

Вдруг легкий стук в стену из соседней камеры за­ставил всех нас сразу вскочить. Мы услышали слегка приглушенные русские слова:

— Меня зовут Федор...

Затаив дыхание, мы вслушивались. То было до­вольно длинное повествование.

— ..Я был в числе шестнадцати человек, посланных Сибирским правительством, точнее — Центро-Союзом в Монголию для закупки скота.

Мы пустились в путешествие на верблюдах, боль­шая часть которых была навьючена серебром и ману­фактурой для уплаты за скот.

Мы направились к Урге. В нескольких верстах от города нам повстречался русский колонист, который рассказал нам, что какой-то русский генерал со своей «дикой дивизией» наступал на столицу Монголии — Ургу. Его план был — захватить город и основать «Среднеазиатскую империю» и повести наступление про­тив большевиков в Сибири... Китайские власти в Урге очень встревожились, гарнизонные солдаты окружили город окопами и проволочными заграждениями и мно­го русских жителей были брошены в тюрьму только потому, что они были одной национальности с често­любивым генералом.

Но мы продолжали наш путь нисколько не беспо­коясь. Наша группа была мирной делегацией, явившей­ся в эту сторону по приглашению монгольских торговых фирм для товарообмена. Уж мы-то ни в коем случае не могли быть ответственны за планы и действия на­ступающей на город «дикой дивизии».

При въезде в город нас остановил китайский кон­ный патруль и сразу же, без всяких вопросов, не за­глянув в наши письменные полномочия, отнял у нас не только все мешки с серебром, но и наши личные вещи.

Нас вели глухими улицами через город, чтобы не привлечь внимания населения. В версте от китайского поселка Маймачен, нас всех замкнули в каменном ба­раке.

К концу дня нам удалось подкупить стражу и по­слать одну из наших спутниц, Фаню, в город купить какой-нибудь еды, а главным образом связаться с рус­ским консулом. Поздно ночью, когда мы спали, целая банда вооруженных китайцев, освещая себе дорогу ке­росиновыми лампами и свечами, ворвалась к нам в ба­рак. С дикими, непонятными для нас возгласами, они согнали нас в один угол и стали связывать нам руки веревками. Вытолкнув нас в темный двор они сразу же стали расстреливать в упор. Я слышал (голос Федора дрожал) трескотню выстрелов, крики ужаса, стоны ра­неных».

Федор замолчал, молчали и мы... Молчали, поняв, что наши надежды на свободу погибли.

— Во время расстрела, — снова начал Федор, — я метнулся в темноту и побежал к кустам на берегу ре­ки, где, освободив руки от веревки, бросился в ледя­ную воду, переплыл реку и снова бежал к горе, покры­той лесом. Я полз на четвереньках через густые за­росли, карабкался все выше на крутую гору, пока не выбился из сил и лег. И тут я слышал, как ясно доно­сились пушечные выстрелы с восточной стороны Урги. Я понял, что русский генерал повел наступление на го­род. Может быть канонада и заставила китайцев прек­ратить погоню за мной.

Утро застало меня на верхушке горы. Отсюда я видел всю картину упорного, жестокого сражения меж­ду китайцами и русскими.

На следующее утро длинная линия повозок потянулась с запада в город; это были, временно эва­куированные, китайские обозы возвращавшиеся в Ургу, а русские отступили в горы...

Четыре дня я бродил по этой, как я потом узнал, священной горе — Богдоул, где было много дичи, но без оружия я не мог раздобыть себе пропи­тания. Голод и холод мучили меня. Глубокие царапи­ны и порезы на руках, ногах и теле кровоточили. На­летевший снежный шторм сделал мои страдания сов­сем невыносимыми. Я решил спуститься и сдаться на милость китайских властей.

Китайский патруль привел меня в ямынь. Там я рассказал китайским чиновникам все, как было. Они были сконфужены. Я судил об этом по их деланным улыбкам в мою сторону, переглядываниям и перешеп­тываниям. Но все же, по окончании моей исповеди, меня отправили в эту тюрьму. Я здесь уже три недели. Они могут расстрелять меня в любой день, потому что я остался единственным свидетелем истребления ни в чем неповинных людей китайскими солдатами и пре­ступной небрежности китайских властей».

— Вас же, — продолжал Федор, — арестовали по подозрению, что вы — остатки дивизии того генерала. Китайцы решили, что он послал вас в качестве шпионов, а женщины и дети — это, чтоб придать вашей группе вид мирных беженцев.

Один из тюремного персонала, монгол, горячий патриот и ненавистник китайцев, помогает мне дер­жать связь с Фаней. Она все еще в Урге и старается помочь мне и, я уверен, также теперь и вам.

В эту ночь из нас никто не спал.

Весь следующий день мы пробыли без пищи и питья. Исповедь Федора окончательно убила все наши надежды. Преобладало молчание, изредка прерываемое малозначащими словами.

Бушевавшая снаружи метель усугубляла мрачное настроение заключенных, чувствовавших свою обречен­ность.

Второй день утром в коридоре раздался шум и и громкие голоса; это вывело нас из оцепенения.

Мы все молча сгрудились к двери. Кто-то из ста­риков молился.

— «Хорин хайир» (двадцать два), — прокричал тюремщик и, отомкнув нашу дверь внес деревянное вед­ро горячей воды и небольшой мешок муки. Каждый из нас получил по чашке горячей воды и по горсти поджаренной муки (толкан). Если смешать горячую воду с мукой, получится жидкая кашица. Она и была нашей ежедневной пищей.

Вечером давали только ведро горячей воды. На третий день тюремщик вызвал из нашей камеры «четверку» — сибирского фабриканта и его трех молодых спутников. Вне себя от радости, они пыта­лись запомнить все мольбы и просьбы остающихся.

Прошел час, и мы, возбужденные этим радостным событием, все еще продолжали обсуждать его воз­можные последствия.

Как вдруг, под звон и лязг цепей, наша «четверка» была втолкнута обратно в камеру. Каждый из них был скован по рукам и по ногам.

Их лица были искажены от внутренних страданий, их трясло, как в лихорадке, они всхлипывали и сто­нали.

Пораженные их горем, мы как окаменели...

Первым пришел в себя сибирский миллионер-фаб­рикант. Дрожащим голосом и прерываясь, он нам рас­сказал, что пока их заковывали в кандалы, китайский чиновник грозил кулаком перед носом у каждого из них, выкрикивая: «Урянхай русский человек» (он брал себя за горло) «китайский человек». Это значило, что русские душили китайцев.

Сразу же обратясь к сибирскому интеллигенту — Федору, мы получили объяснение.

В 1912 году в Урянхае русские поселенцы, в боль­шинстве своем уголовные преступники, отбывшие тю­ремное наказание, во время спора о границах полей с китайскими колонистами, поголовно их вырезали.

Китайцы это, конечно, не забыли и восемь лет спустя отомстили на нашей несчастной «четверке».

Дни шли за днями. Мы получали порцию муки по утрам, глотали липкую кашицу, не замечая ни вида ее, ни вкуса. Затем следовало обязательное и довольно долгое занятие — истребление вшей.

Бесполезные жалобы и ворчание сменялись мечта­ми и надеждами. Часть нас сидела на полу, часть стоя­ла, прислонившись к стенам, жалуясь друг другу на холод, грязь тюрьмы, на несправедливость китайцев.