Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 32 из 45)

Кто-нибудь из нас вспоминал, с глубоким вздо­хом, те вечера, когда мы еще свободные, счастливые, сидя у костра, ели такие вкусные, поджаренные лепеш­ки, янтарный суп из молодого барашка и запивали ча­ем, по-монгольски, с молоком яка.

Это было сигналом к тому, чтобы воображение узников начало изощряться в самом подробном описа­нии любимых, лучших аппетитных кушаний, их вида, запаха и вкуса.

Исхудавшие и ослабевшие от голода и жажды, мы холодные, грязные, лохматые, с горящими глаза­ми обсуждали воображаемые сытные обеды, которые были перед нашими глазами так же близко, как и ми­раж в песках пустыни.

А в пять часов вечера опять раздавалось «Хорин хайир» и тюремщик вносил ведро с горячей водой.

С наступлением темноты, страдающие от жажды, негромко просили у монгола за окном: «Угочь, угочь!», и он бросал в камеру снежки. Кто сосал этот снег, а кто им умывался.

Зимние дни коротки. Темнота в камере наступала как только солнце спускалось за двадцатифутовый ча­стокол, окружавший тюрьму.

Была выработана система укладки спать: ноги од­ного лежат на ногах его соседа и только до полуночи, затем положение меняется и остается таким до утра.

Закованные в цепи, фабрикант и его спутники, за­нимали много места, потому что никто не мог выно­сить неудобства и тяжести их цепей на своих ногах, к тому же, они, обремененные этим грузом, ворочались и метались во сне.

Чтобы сэкономить место, «параша» подвешивалась на ночь к решетке окна и закрывала единственный дос­туп свежего воздуха.

По истечении трех недель, Федор обрадовал нас, сообщив, что Фаня уговорила местных русских коло­нистов посылать нам в тюрьму продовольственную пе­редачу. Разрешение от китайских властей обещано, но пока не дано.

Прошел месяц. Однажды вечером наш друг-монгол внезапно появился в окне и, бросив в камеру буханку хлеба, исчез в темноте.

Завесив окно тряпками, мы зажгли единственный огарок свечи и, возбужденные, ждали дележа.

Когда полковник Ф. разрезал хлеб, то внутри на­шел записку:

«Нас, женщин и детей, освободили три недели на­зад благодаря настойчивым хлопотам нашего дорого­го друга—Фани; она упросила представителей иност­ранных торговых фирм в Урге посетить вас в тюрьме, надеясь, что это повлияет на китайцев и заставит их, если не освободить вас, то хоть улучшить условия ва­шего заключения».

Хлеб разделили; его медленно и долго жевали и, потом, подбодрившись, обсуждали приятные новости.

Но дни шли за днями, не принося нам ни перемен, ни новостей. Один за другим, одиннадцать из нас заболели. Распростертые на холодном полу, они бре­дили и метались, и отняли у нас еще больше места. Нам пришлось спать сидя.

В некотором отношении мы им завидовали: чело­века с высокой температурой вши не тревожат. К тому же больные в бреду наслаждались свиданиями с род­ными и вкусными обедами и, конечно, не беспокои­лись о будущем.

Болезни, холод и мрак согнали бы нашу недолго­вечную бодрость навсегда, если бы не пример выдерж­ки и мужества полковника Дроздова; он был терпелив и спокоен как всегда, несмотря на незаживающую ра­ну в боку.

— Унывать нечего, пока у нас есть наш ангел-хра­нитель Фаня, — приговаривал он, промокая полуодервеневшим шерстяным чулком гной из раны между вы­пиленных ребер.

Фаня сдержала свое обещание. Она убедила русских колонистов подкармливать своих соотечественников в тюрьме.

Мы стали получать регулярно раз в неделю по од­ному фунту хлеба, лук и соль.

Больные в нашей камере все выздоровели, но не так благополучна была соседняя камера, где умер быв­ший комендант города Кобдо, полковник Л. Уцелев­ший участник трех войн, не уцелел в монгольской тюрьме; он погиб от гангрены отмороженных ног. Его тело было вынесено на свалку, где его съели собаки. По местным верованиям, это означало, что умерший был — хороший человек. Трупы людей, неугодных богам, псы оставляют нетронутыми.

Смерть полковника вывела нас из пассивности и апатии. Ожидает ли такой же конец каждого из нас? Не лучше ли, пока есть еще силы, попытаться выр­ваться отсюда? Но как?

Мы обсуждали различные планы, но все они каза­лись такими невыполнимыми, пока поручик Б. не при­знался нам, что у него в рукаве ватной куртки зашит, в разобранном виде, маленький браунинг и одна обой­ма к нему...

Это было очень важное открытие. Предложения, как использовать это единственное оружие при нашей попытке к бегству, нас оживили.

Большинство из нас, бывших военных в прошлом, не раз заглядывали в лицо смерти, а те, кому это не приходилось, всецело поддались общему настроению.

План, предложенный владельцем браунинга, был принят.

Каждое утро нас вели через коридор на двор тюрь­мы для переклички, где мы выстраивались в одну ли­нию. Мы ждали, пока двое из нас (строго по очереди) вынесут парашу (несколько шагов в сторону), опорож­нят и возвратятся в строй. Тогда чиновник, в присут­ствии двух китайских часовых, начинал выкликать на­ши фамилии. Получалось у него это крайне растянуто и неразборчиво. Поэтому, на выклик обыкновенно вы­ходило двое.

Чиновник, подозревая обман или насмешку, с пе­рекошенным от злости лицом кричал что-то солдату, тот замахивался прикладом и загонял обоих обратно в шеренгу. Перекличка начиналась снова. Снова, пожи­мая плечами, нерешительно, выдвигались из линии двое, а то и трое...

Наконец, почувствовав свою несостоятельность, чи­новник стал попросту пересчитывать нас.

Наш план побега был приурочен к утренней перек­личке.

Бабин, вынося парашу с Аршиновым, как бы поскользнувшись, опрокидывает ее под ноги китайцу-ча­совому. Воспользовавшись замешательством последне­го, Бабин стреляет из браунинга ему в голову. Тем вре­менем капитан Аршинов хватает винтовку часового и вместе с Бабиным нападает на второго часового. Вес­товой Дроздова, Архип — борец и гиревик взял на себя обязанность «позаботиться» о чиновнике. Мы все бросаемся в караульное помещение, где, по словам на­шего друга монгола, спят после ночного караула двое других солдат.

Так как тюрьма находилась на пустыре между Ургой и Маймаченом, то пока весть о наше побеге дой­дет до властей, мы будем далеко.

Федор нас уверил, что как только мы очутимся за воротами тюрьмы, он нас проведет ему известными пу­тями на ту же, ему знакомую священную гору Бог-до-ул...

Как дикий зверь, загнанный в угол, бросается на охотника первым, чтобы только уйти, так и мы реши­ли броситься на наших тюремщиков первыми.

Где-то на краю рассудка все это рисовалось бре­довой мечтой. Но эта мечта была такой желанной, что скептиков не оказалось.

В одно ближайшее утро мы услышали нечто но­вое, необыкновенное: кто-то подметал коридор — это­го никогда не случалось раньше.

Не успели мы обсудить причины такого события, как послышался шум шагов и иностранная речь.

Наша дверь широко распахнулась. Пришло трое... Бритые, чистые, в меховых шапках, в дорогих шубах.

Они сразу же подались немного назад, когда мы все — двадцать два волосатых, бородатых оборванца, вдавились в дверной проем.

Трудно было определить, кто кричал. Кричали мы все. Кричали люди без страны, без защиты, взывая к закону, к справедливости, к людям своей расы.

Тут были возгласы на немецком и на французском языках, но всех покрывал высокий тенор есаула И., который «строчил» по-русски:

— Харбин, Товарная 20, моя сестра, моя сестра-Харбин.

И только, когда краснощекий американец поднял ладонь кверху — все утихли.

Тогда полковник Франкман на французском языке пытался описать наше ужасное положение.

Американцы кивали головами, но их глаза все еще выражали не то испуг, не то непонимание.

Вдруг один из них «загорелся» и, глядя на меня, крикнул: «Америкэн?». Но сразу же и погас, когда я отрицательно замотал головой. Я почувствовал, точно я кого-то обманул и был уличен. На мне была куртка американского солдата, мне ее выдали из интендант­ства взамен моей износившейся гимнастерки.

В ответ на слова Франкмана, полуседой америка­нец, пересыпая ломаные французские слова английски­ми, сказал, что они все в негодовании от ужасных ус­ловий нашего содержания в тюрьме, о чем немедленно заявят местным властям и, что через два-три дня они отправляются в Пекин, где, конечно, сообщат о нас русскому консулу.

Эти обещания иностранцев воскресили нас. Появи­лись улыбки, новые планы, начались новые обсужде­ния.

Мы терпеливо ожидали вестей о нашем освобож­дении. С большой щедростью мы набавляли сроки по­ездки американцев — несколько дней на возможные починки мотора, шин или задержка из-за плохой по­годы.

Прошло три недели. Сначала пришло недоумение, а потом и сомнение.

Были ли это только слова подбадривания от лю­дей, сильно тронутых нашими незаслуженными страда­ниями?

А может быть, все ходатайства о нас не имели ни­какого влияния на местных сатрапов.

Внезапно освободили полковника Франкмана. Его как военного инженера китайцы заставили сконструи­ровать все легкие и тяжелые укрепления для защиты Урги против барона Унгерна.

Это звучало парадоксом:

Русский в Монголии, вынужденный китайцами вы­ступить против своих же русских, победа которых обеспечивала бы нашу свободу...

Все же мы были рады его освобождению. Каждый из нас на свободе был бы полезен нам оставшимся, а к тому же, грузный полковник занимал много места на полу камеры.

Перед Рождеством (1920 года) нам повезло. Мон­гольский князь, арестованный за критику действий ки­тайцев в его стране, подарил три барана для всех узни­ков нашей тюрьмы.

Как и всегда, с криком: «Хорин хайир», тюремщик внес деревянное ведро, наполненное супом из пшена и баранины.

Первый раз за почти три месяца мы были сыты, согреты и счастливы...

Мы даже запели. Сначала славу монгольскому кня­зю, а потом церковные тропари, пока китайский часо­вой не застучал прикладом в железную ставню окна.