Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 33 из 45)

На Рождество мы помылись снегом, подхваченным на перекличке.

В нашей пищевой передаче мы нашли сахар и двойную порцию хлеба.

Сидели тихо, разговаривая вполголоса о прежнем и о своих.

И вдруг, на звук женского голоса во дворе, все бросились к окну.

Только какой-то взрыв или пламя может заставить людей так стремительно метнуться и залепить это единственное отверстие в темнице. Пожилые и старики остались позади.

— Да говорите же, черт побери, что там такое?! — раздался истерический возглас старика-полковника, изнемогавшего от неведения и любопытства.

— Фаня во дворе! — бросил кто-то из присосав­шихся к окну.

Мне был виден нежный профиль девушки в серень­кой шубке, в шапке с наушниками и в валенках. Она что-то кричала по направлению окна соседней камеры. Китаец-часовой, крича тянул ее за рукав в сторону ка­раулки; она немного отступила, теперь я видел лицо. Ее пунцовые губы быстро шевелились, красивые, тем­ные глаза все еще были устремлены на тюремное окно.

Слышно было только, как кричал Федор в сосед­ней камере:

— Слышу, слышу, — но когда, когда? Как только девушка исчезла со двора, мы повер­нулись друг к другу.

У всех лица сияли радостью, смешанной с какой-то торжественностью, точно после совершенной какой-то победы; широко открытые глаза, где были тени удив­ления, одобрения и восхищения как бы подтверждали наши возбужденные восклицания:

— Бесстрашная! Прямо через караулку пробежала к нам во двор!

— Героиня, одним словом, героиня!

— Молодая, красивая, и какая настойчивая... Упер­лась, китаец чуть шубку с нее не стащил, а все-таки не ушла, пока о чем-то не известила Федора.

— Она была, как подарок нам на Рождество.

Федор, дрожащим от .волнения голосом сказал, что в конце концов, Фаня уговорила русских в Урге подать прошение в Ямынь о том, чтобы взять заключенных на поруки. И теперь разрешение на это было дано.

Почти всю ночь напролет, мы возбужденно, пере­бивая друг друга обсуждали эту новую, первую, на­стоящую радостную весть.

Только к утру взволнованные узники улеглись на покой и можно было с уверенностью сказать, что все они заснули на этот раз с улыбкой на губах и с обра­зом этой самоотверженной еврейской девушке в мыс­лях...

На следующий день Федор передал нам имена шести русских колонистов, которые обязались перед ки­тайскими властями взять нас на свою полную ответст­венность и иждивение..

Трех заключенных и меня взял г. Хитрово, кото­рого мы не знали, но к нему немедленно почувствова­ли глубокую благодарность и уважение за смелость, с которой он покровительствовал нам, якобы врагам ки­тайцев.

В середине января (1921 года) нас вывели на тю­ремный двор и, наконец, за ворота тюрьмы.

Глаза, привыкшие к полумраку тюремной камеры, слепило солнце. Опьяненные радостью свободы и све­жим, морозным воздухом зимнего утра, мы шли, ша­таясь от головокружения и слабости.

Нас понукали криками, а иногда и прикладами, но нас это уже не трогало.

Мир вне тюрьмы был так прекрасен! И эта его красота, точно сейчас открытая, доступна пониманию только — освобожденному узнику ( Я это уже однажды испытал, после одиночного заключения в Таганской тюрьме в Москве в 1918 году. Автор)

На улицах было мало встречных. Но те, кто по­падался нам навстречу, глядя на нас — прямо засты­вали от изумления: они привыкли видеть европейцев свободными, чистыми, бритыми, хорошо одетыми, а тут шли какие-то белые волосатые, грязные в лохмо­тьях с видом полузверей.

Нас ввели в дом, который раньше служил баней для местных русских. Эта была довольно просторная ком­ната с бревенчатыми стенами, с большой угловой кир­пичной печью и низким, закопченным потолком.

Три ступенчатых полки служили нам местом для отдыха. Теперь мы могли ходить, сидеть на полках и спать на полу вытянувшись, без опасения ночью брыкнуть кого-нибудь в лицо.

Поручик Бабин, отточив свой перочинный нож о печные кирпичи, сбрил нам усы и бороды и мы стали неузнаваемы друг для друга.

В тот день «кто вы?» — было дежурным вопросом.

Сытые, бритые и обмытые, мы могли выходить во двор, окруженным высоким забором, за которым ле­ниво прохаживались китайские часовые, а вечером, сно­ва поев супа с бараниной, сидели у горящей печки и тут... тут уже не было никаких, никаких сомнений, что абсолютная наша свобода близка...

Но мы ошиблись.

На третье утро нашего пребывания в бане, взвод озлобленных китайских солдат ворвался к нам, выпих­нул нас наружу и, понукая, подталкивая, торопливо погнал нас назад в тюрьму.

По раздавшимся тяжелым пушечным выстрелам, мы сразу догадались о причинах возвращения нашего в тюрьму.

Барон Унгерн возобновил осаду Урги...

Тюремщики спешно растолкали нас по разным ка­мерам. Капитан Л., русский колонист и я попали в ма­ленький цементный каземат, стоявший близко от во­рот. Окно было закрыто наглухо ставней. Из темного угла на свет зажженной мною спички, смотрели испу­ганные лица трех монголов в остроконечных шапках.

Стены были мерзлые, цементный пол был мокрым.

На расспросы колониста, трясущийся монгол, гор­танным шепотом нам рассказал, что они в поисках убе­жавших лошадей в горах натолкнулись на русский ла­герь. Отняв у них весь табак, унгерновцы их отпусти­ли; один казак-бурят сказал им, что отряд перенес очень суровую зиму в горах, испытывая лишения во всем, в то время, как огни Урги были так близки и манящи. Теперь у них единственный выход — это взять город во что бы то ни стало. Возвращаясь с гор, мон­голы были арестованы китайцами по обвинению в шпионаже для русских.

Время ползло особенно медленно в этой холодной сырой темноте. Мы не различали дня и ночи. На оск­лизлом полу нельзя было сидеть, к промерзшим на­сквозь стенам нельзя было прислониться.

Услышав, что монголы что-то жуют, мы обнару­жили, что один из них прятал у себя на груди под каф­таном, баранью ногу.

Им пришлось с нами поделиться... Оставшуюся од­ну китайскою сигарету выкурили все по одной затяж­ке, хотя в темноте это было трудно контролировать.

Звуки выстрелов полевой и тяжелой артиллерии приближались. По нашим расчетам, бой шел в 5-7 вер­стах от города.

Затем канонада прекратилась.

Мы были в панике. Неужели русских опять отби­ли?

Но, очевидно, это была только артиллерийская подготовка, потому что, совсем недалеко, быть может, в версте от нашей тюрьмы, затрещали пулеметы. Им отозвались взрывы ручных гранат и отдельные винто­вочные выстрелы.

Эти звуки разгоревшегося боя также быстро утих­ли, как внезапно возникли.

Из этого мы заключили, что одна из сражающихся сторон — проиграла, но которая? Мы этого не знали.

И тут, вдруг, какой-то приглушенный гул стал над­вигаться в нашу сторону. Первая наша мысль была о том, что это отступающие разъяренные китайские сол­даты идут, прикончить нас, прежде чем город попадет в руки наступающих русских.

Всем была памятна судьба спутников Федора.

Шум приблизился, и мы как бы почувствовали, как земля гудела под колесами тяжелой артиллерии.

Теперь мы знали, что китайцы оставляют Ургу.

...Радость сменилась тревогой... Мы молчали и слу­шали. Шум и гул прошли мимо. Все замерло. Могиль­ная тишина царила на тюремном дворе и в нашей ка­мере.

И, когда наше нервное напряжение достигло той точки, когда оно должно было прорваться или в ис­терическом визге, или в зверином вое, послышались шаги по хрустящему снегу, удары металла о металл и вдруг вырвавшееся резкое «ура» — где-то совсем ря­дом с нами.

Мы бросились к окну... и тут же отпрянули от него... Кто-то сильными ударами сбивал нашу железную став­ню.

Яркий свет нас ослепил. В окне, вглядываясь в темноту нашей камеры, стоял широкоплечий казак с желтыми погонами Забайкальского войска.

— Двери, двери, открой двери! — кричали мы.

Через открытую дверь мы вывалились в тюрем­ный двор. Сверкающая белизна снега как бы запятналась сразу появлением невообразимо грязных фигур двухсот лохматых освобожденных узников.

Они плакали и смеялись, обнимали казаков и друг друга, молились и ругали китайцев.

Торопясь, все устремились к открытым наружным воротам; проходя через караульное помещение, каж­дый набивал себе карманы булочками из мешков, за­бытых убегающими тюремщиками.

Пустая улица перед тюрьмой сразу заполнилась выпущенными из тюрьмы, которые растерянно озира­лись, не зная куда же идти и что делать.

Наши попытки остановить скачущих мимо казаков были напрасны. Бой все еще продолжался на окраине города. Мы отлично знали, что первое что нам нуж­но это лошади. В случае, если китайцы все же отобьют атаку, мы смогли бы отступить с дивизией барона и тем избежать тюрьмы в третий раз.

Наш полковник Дроздов, блуждая по улицам Урги, наткнулся на всадника — офицера; он его остановил и просил помочь достать лошадей и оружия для толь­ко что освобожденных из тюрьмы офицеров.

Всадник — офицер оказался генералом Резухиным, правой рукой барона Унгерна; он посадил несчастно­го Дроздова на крышу и там же расстрелял его «за распространение паники». (Быть посаженным на кры­шу без пищи и воды — было одно из наказаний, при­менявшихся в унгерновской дивизии).

Так неожиданно трагически окончилась жизнь быв­шего инспектора артиллерии Южной армии адмирала Колчака.

Я не видел тела убитого полковника Дроздова, но лица, заслуживавшие моего доверия, говорили об этом убийстве, как о неоспоримом факте.

В числе нескольких освобожденных из нашей груп­пы, я отправился в сторону Маймачена — китайского пригорода, который был взят первым. Пройдя некото­рое расстояние, капитан Л. и я от слабости и возбуж­дения решили остаться и отдохнуть у костра стороже­вого охранения, где сидели несколько казаков.

Удивленные нашим видом, они только качали го­ловами; выслушав нас, напоили чаем, накормили, под­жаренным тут же на костре, мясом и снабдили таба­ком.

Вскоре всадник в белой папахе и на белой лоша­ди подскакал к костру, спешился и подошел к нам. Это был высокий, худощавый, но широкоплечий человек в грязном полушубке без погон, но с офицерским Ге­оргием на груди. Серые глаза на его малом лице быстро и внимательно нас оглядывали; из-под висящих вниз, редких, рыжеватых усов, меж тонких губ, торча­ли передние зубы. Он был без оружия. На его руке висел ташур — бамбуковая палка, употребляемая мон­голами, погонщиками верблюдов. На поясе висели две гранаты.