Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 34 из 45)

На вопрос, кто мы, — мы вкратце изложили пере­житое.

— Так вы все большевики! — выкрикнул он высо­ким тенором.

Мы как-то пропустили это замечание мимо ушей, ко все же отрицательно мотали головами.

— Я слышал, что большинство ваших оренбург­ских офицеров занялось торгашеством!

Этот странный человек вселил какое-то непонят­ное беспокойство. Окинув нас еще раз испытующим взглядом, он умолк. Мы молчали тоже, ожидая сле­дующего вопроса. Но при звуке пулеметной очереди где-то вблизи, он легко вскочил на коня и, подняв его с места в галоп, скрылся из глаз.

— Сам, барон, — ответил один из казаков, на наш вопрос, кто был этот необыкновенный всадник.

В течение следующих шести месяцев, барон Унгерн фон Штернберг — новый правитель Монголии, промчался как грозный смерч над этой мирной стра­ной; он затемнил красочную панораму монастырей с живыми богами, пророками ламами, заменив все это видом пушек, пулеметов и мортир и вместо торжест­венного, священного спокойствия, породил громовые раскаты войны...

***

Мы потерялись среди этого военного сумбура, поте­ряли других... Потеряли Фаню, нашу путеводную звез­ду, которая неустанно вела нас от апатии, мрака и отчаяния на путь к жизни, вселяя в вас бодрость и на­дежды, своей неиссякаемой энергией в заботах о нас, совершенно незнакомых ей двадцати двух людях. Фа-ня! Где вы? Откликнитесь! Хорин хайир вас ждут...

В ВОЕННОМ СУМБУРЕ

В Монголии с Унгерн-Штернбергом.

Просидев 104 дня в монгольской тюрьме, мы, офи­церы бывшей Южной армии адмирала Колчака, были освобождены казаками дивизии барона Унгерна так же внезапно, как были туда посажены китайцами при нашем въезде в Ургу в октябре 1920 года.

Генерал-лейтенант барон Унгерн граф Штернберг Фрейхер фон Пильхен-Пильхау родился в 1878-м году. Происходил он из рода остзейских рыцарей, пришед­ших в 13-м веке. Образование получил в Санкт-Петер­бургском Морском Корпусе, после окончания которого был произведен в чин мичмана.

Морская жизнь не понравилась барону. Его манил Дальний Восток с неограниченными возможностями; он хотел познакомиться с буддизмом, который так глу­боко захватил одного из его предков, что он, сменив католицизм на буддизм, поселился в Индии, переняв все нравы и обычаи этой страны.

Барон поступил в 1-й Казачий Аргунский полк в чи­не хорунжего, в Зурухае, около Монголии. Здесь он стал энергично изучать, до тех пор ему незнакомую, кавалерийскую службу и вскоре стал одним из лучших наездников полка. Он часто бывал в Монголии, где ка­заки закупали провиант и лошадей для своего полка. Во время этих поездок барон познакомился с мисти­ческим учением буддийских лам.

Первая мировая война застала барона уже в чине сотника. На фронте он проявил исключительную храб­рость: часто ходил на вылазки, перерезывал проволоч­ные заграждения, проникал глубоко в тыл немцев, при­водил с собой пленников и добывал ценные сведения о расположении частей противника. Однажды он был обнаружен врагом, и раненный повис на проволоке, которую резал. Его спасли подоспевшие казаки. За исключительную храбрость он был награжден орденом Св. Георгия.

Накануне ликвидации Белого Движения в России и в Сибири барон со своей Азиатской Дивизией (850 сабель) ушел в Монголию с тем, чтобы, захватив сто­лицу ее — Ургу, создать там военную базу для даль­нейшей борьбы с большевиками. После третьей атаки Урга была занята казаками, а выгнанный девятитысяч­ный китайский гарнизон ушел вглубь Китая.

Кроме безумной отваги барона, необходимо ука­зать на другую положительную черту его характера: он вел почти аскетическую жизнь, пренебрегая возмож­ным комфортом, и пользовался только необходимыми, самыми простыми жизненными удобствами. К деньгам он относился почти с пренебрежением.

Будучи вождем Белого Движения в Монголии, ба­рон Унгерн вел борьбу с большевиками умело, упор­но и успешно. Доказательством этого являются слова советского корреспондента в советском журнале:

«...Унгерн затем безжалостно обезглавил советское революционное подполье в Монголии» (В. Масленников. «У книжной полки». «Знамя» № 6, стр. 241, 1969 г.)

Барона до болезненности угнетал упадок воинско­го духа и дисциплины среди офицерства. Подтвержде­нием этого может послужить следующее происшествие:

Как только казаки Дивизии Унгерна освободили нас, офицеров Оренбургской армии (до этого армии Колчака) из монгольской тюрьмы, мы, опьяненные сво­бодой и свежим морозным воздухом, выбежали за во­рота тюрьмы. Капитан Л. и я направились в сторону уже освобожденного от китайцев Маймачена, пригоро­да Урги. Обессиленные стодневным пребыванием в по­лутемной камере, мы смогли доплестись только до ко­стра первого сторожевого поста. Два казака с желты­ми погонами Забайкальского Казачьего Войска с удив­лением глядели на нас — грязных волосатых оборван­цев.

Выслушав описание нашего долгого заключения, они снабдили нас табаком и кусками сырой баранины, которую мы тут же поджарили на веретеле.

Мы обернулись на звук топота копыт и увидели всадника в белой папахе на рослой лошади. Он спе­шился и подошел к костру. Для его высокого роста и широких плеч голова казалась маленькой; полушубок на нем был грязен, на груди висел офицерский геор­гиевский крест; он был без оружия, но с двумя ручны­ми гранатами на поясе, а на правой руке висел ташур.

— Что за люди? — глаза его нас зорко ощупы­вали.

— Мы офицеры бывшей Оренбургской армии, только что освобожденные из тюрьмы. Мы повторили нашу историю, не переставая жевать мясо, которого мы не видели около четырех месяцев.

— Так вы же большевики!? — воскликнул он вы­соким голосом, в котором была и тень вопроса.

Понимая это как полушутку, мы только отрица­тельно мотали головами. Рты были заняты...

— Это вы занимались коммерцией в Чугучаке? — он сделал паузу — и торгашеством?

В этих словах легко было уловить осуждение и презрение. Незнакомец обвинял нас в том. в чем мы оба были не виновны, хотя знали, что такие «коммер­санты» встречались в Чугучаке на базаре. 0н продол­жал молча нас разглядывать, мы тоже молчали, ожи­дая следующего вопроса. В это время недалеко разда­лась пулеметная очередь; он сорвался с места, легко вскочил на коня и ускакал в сторону раздавшихся выстрелов.

— Сам дедушка барон, — ответил казак на наш вопрос, кто был этот георгиевский кавалер.

Мобилизованные нашими освободителями, мы по­лучили китайскую одежду (за неимением ничего дру­гого), чтобы сменит наши износившиеся в тюрьме, грязные покровы.

Странно было видеть военных в долгополых ки­тайских халатах с погонами полковников, капитанов и поручиков; это продолжалось до тех пор, пока не сформировалось интендантство, которое постепенно за­менило халаты, — вновь сшитой формой забайкаль­ского казачества.

Каждый из нас сразу же был направлен в ту часть дивизии, которая соответствовала его роду оружия.

...Как бывший начальник автомобильной команды штаба Южной Оренбургской армии, я был назначен в только что сформированную автомобильную команду Штаба дивизии генерала Унгерна. Постепенно нас, шо­феров (в большинстве бывших офицеров), одели в куртки, подбитые мехом. Мне выдали что-то вроде ко­роткого полушубка из какого-то редкого, золотисто­го пушистого, мне неизвестного меха. Очевидно, рек­визиция среди местного населения шла полным ходом, а по военному выражению — была данью от «благо­дарного населения».

Капитан Л. и я были назначены на постой к рус­скому колонисту К., который много лет работал для иностранной меховой фирмы в Урге. Все мы устрои­лись в одной большой комнате. Сам хозяин спал на кровати, а его жена, очень полная женщина, рядом с той же кроватью, но на полу, уверяя нас, что так ей больше простора.

Она нам рассказала про Ургу, про то, что напротив их дома открылся было кафе-ресторан (она его назы­вала (кофе-ресторан), но из-за недостатка посетителей он закрылся. — «Кофею издесь не пьють, а хучь бы чайная, дык и мой бы захаживал», — говорила она с искренним сожалением об неудавшемся коммерческом предприятии и сразу же вслед за этим неоднократно упоминала про каких-то девушек: черненькую и бе­ленькую, которые очень бы понравились нам, ее пос­тояльцам.

Ее муж, смуглый, с черными усами, с медлитель­ной речью, недоумевал, как это мы могли выжить пос­ле ежедневной голодовки в тюрьме; он однажды заб­лудился в степи и целый день ничего не ел, так это было «просто ужасно».

Когда я пришел домой в моей, только что приоб­ретенной меховой куртке, его внезапно округлившие­ся глаза уставились на куртку, а потом и на. меня. На мой настойчивый вопрос о том, что его так расстрои­ло, он приглушенным голосом сказал мне, что — «На прошлой неделе на перекладине ворот своего же дома, по приказанию коменданта города Урги, полковника Сипайлова, был повешен русский купец-колонист, ча­совщик. На груди повешенного висела вывеска — за спекуляцию и укрывательство большевиков, — и на этом мертвом купце была вот эта самая рысья курт­ка, что на вас». — закончил он почти что полушепо­том.

Я посмотрел на сразу ставшую ненавистной курт­ку и расстроился. Капитан Л., выслушав все это, сразу же разогнал мое грустное настроение, сказав:

— Разве вы не знаете, что все картежники толь­ко и мечтают о возможности приобрести хоть кусок веревки от удавленника, приносящий удачу и выиг­рыш, а у вас целая пушистая теплая куртка, — это же гора счастья.

Это прозвучало легкомысленно, но как-то помогло. Эта «суеверная подсказка» вдруг родила в мне надеж­ду на спокойную и счастливую жизнь впереди. По мо­ей просьбе, в интендантской швальне наружный мех куртки перекрыли кожей, после чего ургинские горо­жане перестали испуганно таращить глаза на мою курт­ку, напоминавшую им о трагической гибели несчастно­го купца.