На вопрос, кто мы, — мы вкратце изложили пережитое.
— Так вы все большевики! — выкрикнул он высоким тенором.
Мы как-то пропустили это замечание мимо ушей, ко все же отрицательно мотали головами.
— Я слышал, что большинство ваших оренбургских офицеров занялось торгашеством!
Этот странный человек вселил какое-то непонятное беспокойство. Окинув нас еще раз испытующим взглядом, он умолк. Мы молчали тоже, ожидая следующего вопроса. Но при звуке пулеметной очереди где-то вблизи, он легко вскочил на коня и, подняв его с места в галоп, скрылся из глаз.
— Сам, барон, — ответил один из казаков, на наш вопрос, кто был этот необыкновенный всадник.
В течение следующих шести месяцев, барон Унгерн фон Штернберг — новый правитель Монголии, промчался как грозный смерч над этой мирной страной; он затемнил красочную панораму монастырей с живыми богами, пророками ламами, заменив все это видом пушек, пулеметов и мортир и вместо торжественного, священного спокойствия, породил громовые раскаты войны...
***
Мы потерялись среди этого военного сумбура, потеряли других... Потеряли Фаню, нашу путеводную звезду, которая неустанно вела нас от апатии, мрака и отчаяния на путь к жизни, вселяя в вас бодрость и надежды, своей неиссякаемой энергией в заботах о нас, совершенно незнакомых ей двадцати двух людях. Фа-ня! Где вы? Откликнитесь! Хорин хайир вас ждут...
В ВОЕННОМ СУМБУРЕ
В Монголии с Унгерн-Штернбергом.
Просидев 104 дня в монгольской тюрьме, мы, офицеры бывшей Южной армии адмирала Колчака, были освобождены казаками дивизии барона Унгерна так же внезапно, как были туда посажены китайцами при нашем въезде в Ургу в октябре 1920 года.
Генерал-лейтенант барон Унгерн граф Штернберг Фрейхер фон Пильхен-Пильхау родился в 1878-м году. Происходил он из рода остзейских рыцарей, пришедших в 13-м веке. Образование получил в Санкт-Петербургском Морском Корпусе, после окончания которого был произведен в чин мичмана.
Морская жизнь не понравилась барону. Его манил Дальний Восток с неограниченными возможностями; он хотел познакомиться с буддизмом, который так глубоко захватил одного из его предков, что он, сменив католицизм на буддизм, поселился в Индии, переняв все нравы и обычаи этой страны.
Барон поступил в 1-й Казачий Аргунский полк в чине хорунжего, в Зурухае, около Монголии. Здесь он стал энергично изучать, до тех пор ему незнакомую, кавалерийскую службу и вскоре стал одним из лучших наездников полка. Он часто бывал в Монголии, где казаки закупали провиант и лошадей для своего полка. Во время этих поездок барон познакомился с мистическим учением буддийских лам.
Первая мировая война застала барона уже в чине сотника. На фронте он проявил исключительную храбрость: часто ходил на вылазки, перерезывал проволочные заграждения, проникал глубоко в тыл немцев, приводил с собой пленников и добывал ценные сведения о расположении частей противника. Однажды он был обнаружен врагом, и раненный повис на проволоке, которую резал. Его спасли подоспевшие казаки. За исключительную храбрость он был награжден орденом Св. Георгия.
Накануне ликвидации Белого Движения в России и в Сибири барон со своей Азиатской Дивизией (850 сабель) ушел в Монголию с тем, чтобы, захватив столицу ее — Ургу, создать там военную базу для дальнейшей борьбы с большевиками. После третьей атаки Урга была занята казаками, а выгнанный девятитысячный китайский гарнизон ушел вглубь Китая.
Кроме безумной отваги барона, необходимо указать на другую положительную черту его характера: он вел почти аскетическую жизнь, пренебрегая возможным комфортом, и пользовался только необходимыми, самыми простыми жизненными удобствами. К деньгам он относился почти с пренебрежением.
Будучи вождем Белого Движения в Монголии, барон Унгерн вел борьбу с большевиками умело, упорно и успешно. Доказательством этого являются слова советского корреспондента в советском журнале:
«...Унгерн затем безжалостно обезглавил советское революционное подполье в Монголии» (В. Масленников. «У книжной полки». «Знамя» № 6, стр. 241, 1969 г.)
Барона до болезненности угнетал упадок воинского духа и дисциплины среди офицерства. Подтверждением этого может послужить следующее происшествие:
Как только казаки Дивизии Унгерна освободили нас, офицеров Оренбургской армии (до этого армии Колчака) из монгольской тюрьмы, мы, опьяненные свободой и свежим морозным воздухом, выбежали за ворота тюрьмы. Капитан Л. и я направились в сторону уже освобожденного от китайцев Маймачена, пригорода Урги. Обессиленные стодневным пребыванием в полутемной камере, мы смогли доплестись только до костра первого сторожевого поста. Два казака с желтыми погонами Забайкальского Казачьего Войска с удивлением глядели на нас — грязных волосатых оборванцев.
Выслушав описание нашего долгого заключения, они снабдили нас табаком и кусками сырой баранины, которую мы тут же поджарили на веретеле.
Мы обернулись на звук топота копыт и увидели всадника в белой папахе на рослой лошади. Он спешился и подошел к костру. Для его высокого роста и широких плеч голова казалась маленькой; полушубок на нем был грязен, на груди висел офицерский георгиевский крест; он был без оружия, но с двумя ручными гранатами на поясе, а на правой руке висел ташур.
— Что за люди? — глаза его нас зорко ощупывали.
— Мы офицеры бывшей Оренбургской армии, только что освобожденные из тюрьмы. Мы повторили нашу историю, не переставая жевать мясо, которого мы не видели около четырех месяцев.
— Так вы же большевики!? — воскликнул он высоким голосом, в котором была и тень вопроса.
Понимая это как полушутку, мы только отрицательно мотали головами. Рты были заняты...
— Это вы занимались коммерцией в Чугучаке? — он сделал паузу — и торгашеством?
В этих словах легко было уловить осуждение и презрение. Незнакомец обвинял нас в том. в чем мы оба были не виновны, хотя знали, что такие «коммерсанты» встречались в Чугучаке на базаре. 0н продолжал молча нас разглядывать, мы тоже молчали, ожидая следующего вопроса. В это время недалеко раздалась пулеметная очередь; он сорвался с места, легко вскочил на коня и ускакал в сторону раздавшихся выстрелов.
— Сам дедушка барон, — ответил казак на наш вопрос, кто был этот георгиевский кавалер.
Мобилизованные нашими освободителями, мы получили китайскую одежду (за неимением ничего другого), чтобы сменит наши износившиеся в тюрьме, грязные покровы.
Странно было видеть военных в долгополых китайских халатах с погонами полковников, капитанов и поручиков; это продолжалось до тех пор, пока не сформировалось интендантство, которое постепенно заменило халаты, — вновь сшитой формой забайкальского казачества.
Каждый из нас сразу же был направлен в ту часть дивизии, которая соответствовала его роду оружия.
...Как бывший начальник автомобильной команды штаба Южной Оренбургской армии, я был назначен в только что сформированную автомобильную команду Штаба дивизии генерала Унгерна. Постепенно нас, шоферов (в большинстве бывших офицеров), одели в куртки, подбитые мехом. Мне выдали что-то вроде короткого полушубка из какого-то редкого, золотистого пушистого, мне неизвестного меха. Очевидно, реквизиция среди местного населения шла полным ходом, а по военному выражению — была данью от «благодарного населения».
Капитан Л. и я были назначены на постой к русскому колонисту К., который много лет работал для иностранной меховой фирмы в Урге. Все мы устроились в одной большой комнате. Сам хозяин спал на кровати, а его жена, очень полная женщина, рядом с той же кроватью, но на полу, уверяя нас, что так ей больше простора.
Она нам рассказала про Ургу, про то, что напротив их дома открылся было кафе-ресторан (она его называла (кофе-ресторан), но из-за недостатка посетителей он закрылся. — «Кофею издесь не пьють, а хучь бы чайная, дык и мой бы захаживал», — говорила она с искренним сожалением об неудавшемся коммерческом предприятии и сразу же вслед за этим неоднократно упоминала про каких-то девушек: черненькую и беленькую, которые очень бы понравились нам, ее постояльцам.
Ее муж, смуглый, с черными усами, с медлительной речью, недоумевал, как это мы могли выжить после ежедневной голодовки в тюрьме; он однажды заблудился в степи и целый день ничего не ел, так это было «просто ужасно».
Когда я пришел домой в моей, только что приобретенной меховой куртке, его внезапно округлившиеся глаза уставились на куртку, а потом и на. меня. На мой настойчивый вопрос о том, что его так расстроило, он приглушенным голосом сказал мне, что — «На прошлой неделе на перекладине ворот своего же дома, по приказанию коменданта города Урги, полковника Сипайлова, был повешен русский купец-колонист, часовщик. На груди повешенного висела вывеска — за спекуляцию и укрывательство большевиков, — и на этом мертвом купце была вот эта самая рысья куртка, что на вас». — закончил он почти что полушепотом.
Я посмотрел на сразу ставшую ненавистной куртку и расстроился. Капитан Л., выслушав все это, сразу же разогнал мое грустное настроение, сказав:
— Разве вы не знаете, что все картежники только и мечтают о возможности приобрести хоть кусок веревки от удавленника, приносящий удачу и выигрыш, а у вас целая пушистая теплая куртка, — это же гора счастья.
Это прозвучало легкомысленно, но как-то помогло. Эта «суеверная подсказка» вдруг родила в мне надежду на спокойную и счастливую жизнь впереди. По моей просьбе, в интендантской швальне наружный мех куртки перекрыли кожей, после чего ургинские горожане перестали испуганно таращить глаза на мою куртку, напоминавшую им о трагической гибели несчастного купца.