Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 39 из 45)

Мы, Николаев и я, не имели в этом никакого сом­нения. В спешке я даже оставил мою меховую куртку на своей кровати, и мы быстро зашагали к штабу.

— Не важно — будут ли это царские серебряные рубли, японские иены или китайские слитки серебра — все сгодится для покупки пасхальных подарков для моей жены и шестерых детей, — довольно оживленно проговорил, отдуваясь, шагавший Николаев.

Как только мы вошли в подъезд, из боковой две­ри штабного дома вырвался хорунжий Бур-кий.

— За мной! Он гаркнул и, не дожидаясь, зашагал во внутрь двора. Он шагал высокий, широкоплечий, в папахе и в монгольском кафтане, с ташуром в руке.

Опешенные, предчувствуя что-то недоброе, мы сле­довали за хорунжим. Прошли первый внутренний двор, где стояла большая, белого войлока юрта, в которой, как мы знали, спал барон, прививавший всем и само­му себе монгольский уклад жизни. Во втором дворе Бур-ий подвел нас к лестнице, прислоненной к крыше навеса.

— Залезай наверх! — Он крикнул, показывая та­шуром на крышу и шипящим сдавленным голосом:

— Сукины сыны ! (Он не знал, что я офицер, я был в гимнастерке, без погон). Когда доставить важ­ное донесение от дедушки на фронт — огней в автомо­биле нету, а когда домой к Пасхе — они есть... А?

Мы окаменели. — Наверх! — уже заорал хорун­жий и замахал ташуром так близко к нашим головам, что мы поспешили наверх...

На почти плоской земляной крыше стоял с давно небритым лицом и грязными погонами артиллерист-фейерверке. Понемногу приходя в себя, мы начали шептаться. Зашептал и он.

— Будучи дежурным, он проспал тот момент, ког­да верблюды, отпряженные от пушек, забрели на свя­щенную для монгол землю вокруг храма Богдо-хана и, потравив и затоптав ее, улеглись на ней. Барон, по словам фейерверкера, в начале своего правления в Мон­голии был особенно внимателен, подчеркивая свое по­кровительство и любовь к монголам. Только во время своих вспышек гнева он забывал эти добрые намере­ния. Мы вспомнили рассказ Ив-го о ламе, битом ташурами за его ложь о подземном храме. Поэтому, по мне­нию артиллериста и наказание ему было скорее показ­ное. Но все же он сидит здесь уже вторую неделю.

Наступила холодная ночь. Артиллерист спал, на­крывшись своей длинной шинелью. Очевидно он не­много привык уже к этому наказанию за свое недель­ное пребывание на крыше.

Николаев и я легли с ним рядом. Несколько плос­ких, высохших и грязных овечьих шкур, которые ва­лялись на крыше, послужили нам и подстилкой и по­крывалом.

Я лежал на спине с закрытыми глазами и думал: вот мы «без вины виноватые», загнаны на крышу вместо заутрени... Думал о несправедливости судьбы, о тех страданиях, которые выпали на мою долю в такой ко­роткий промежуток времени. Точно в полубредовом сне, передо мной пробегало мое недавнее прошлое.

Разгром красными нашей Южной Оренбургской армии адмирала Колчака... Мы бежим через Каркаралинские пустыни. Чехарда наших командиров — гене­рала Белова сменил атаман Дутов. Дутова заместил атаман Анненков, Анненков передал нас генералу Бакичу. Все это на бегу в Китай...

Я выползаю на четвереньках из землянки на ки­тайской земле навстречу весеннему солнцу. Распухший язык принуждает к молчанию, ноги полупарализованы, но я оживаю после сыпняка.

Полторы тысячи верст на верблюдах к такому да­лекому сердцу Азии, к так манящей и желаемой Урге, где наступит конец скитаниям и начнется свободная, мирная, «штатская» жизнь...

Арест, и тюрьма в Урге. Тяжелое обвинение. Мы, якобы, остатки разбитого и отогнанного от Урги от­ряда барона Унгерна... 104 дня в монгольской темнице. Взятие Урги Унгерном и наша свобода, но... опять во­енная страда.

Наплывала нестерпимая тоска и страх перед неведомым будущим... Я лежал и старался... не думать ни о чем...

Вдруг из-под крыши внизу раздался страшный че­ловеческий крик, заставивший вскочить нас троих... Крик перешел в визг по мере того, как удары станови­лись чаще, громче, сильнее. Мы застыли в ужасе.

«Будем ли мы следующими? — пронеслось у ме­ня в мозгу. — О нет, только бы не это!».

Резкий крик перешел в плачущий, просительный, умоляющий, а затем затих. Только слышны были глу­хие голоса.

Следующее, что до нас донеслось, это был звук приставляемой лестницы к нашей крыше. Это согнало нас в кучу, как пригнанный скот на бойне. Мы обня­лись и передавали дрожь друг другу.

На крышу поднялся молодой монгол в мятой шел­ковой куртке. Он дрожал, всхлипывал и изредка икал. Его лицо было покрыто полосами грязи, в одной ру­ке он зажал свою остроконечную шапку с павлиньим пером, а другая поддерживала его спадающие штаны.

Дав ему немного времени, чтобы успокоиться пос­ле порки, Николаев узнал искреннюю исповедь моло­дого князя. Барон назначил его представителем груп­пы молодых монгольских князей, распространявших его новые идеи о восстановлении независимой, новой, воскресшей Монголии и его призыв к монголам о по­мощи людьми и провиантом в борьбе против больше­виков.

Князю был дан автомобиль с шофером. Голова вскружилась у обрадованного такой почестью молодо­го монгола. Не удержавшись от некоторых соблазнов жизни, он напился ханшина и «закуражился». Прика­зав шоферу целый день ездить по улицам Урги, он сам сидел в обнимку с монголкой, а в другой руке держал древко с желтым флагом с Чингиз-ханской свастикой на нем.

Приказ взбешенного Унгерна был: «всыпать» про­винившемуся князю 50 ударов древком этого самого желтого флага и вытрезвить на крыше. Мы, Николаев и я, были глубоко уверены в том, что нам тоже не ми­новать бы порки ташурами, если бы не было недостат­ка шоферов в Дивизии... После порки наказанный не мог сидеть шесть недель.

Рассвет застал нас на ногах, трясущимися от хо­лода. Вся крыша была покрыта инеем. Внизу на кухне китаец повар разводил огонь. Он вышел и, точно счи­тая нас, молча посмотрел на нашу жалкую группу, по­том скрылся.

С нашей крыши вид был один и тот же, как впра­во, так и влево: плоские земляные крыши, китайские пагоды, задымленные верхушки юрт. С гребня нашей крыши была видна часть главной улицы и выходящий на нее узкий переулок.

Николаев вдруг вздрогнул, вспрянул и заволновал­ся. Вдали на деревянном тротуаре переулка стояла его жена и шестеро его детей. Они глядели печально на своего отца, который, стыдясь этой унизительной фор­мы наказания, сдержанно и застенчиво махал им ру­кой, а его жена плакала, платком вытирая слезы.

Когда я отвернулся, чтобы не видеть этой удру­чающей картины, я заметил, что китаец-повар украд­кой швырял куски хлеба и холодный картофель к нам на крышу. Он исчез сразу же, услышав чей-то кашель в соседнем дворе. Фейерверке подобрал картофель и хлеб и, разделив их на четыре части, сказал:

— Этот китаец-повар хороший парень! Он это делает каждый день. Вечером он ставит на крышу чай­ник с горячим чаем. Нам, сидящим здесь, не полагает­ся ни пищи, ни питья, и если его поймают, то ему не миновать порки ташурами.

«Какие бывают различные китайцы — промелькну­ло у меня в голове. Китайцы, которые нас, невинных, били, морили и гноили в тюрьме, так не похожи на этого самоотверженного повара, втихомолку подкарм­ливающего совершенно чуждых ему белых людей».

Мы ели лежа, закрывшись шкурами. День тянулся. Мы сидели, стояли, ходили кругами, заглядывали во двор, где жизнь шла своим чередом, и прятались за кирпичную трубу, как только замечали, что кто-то смотрит на нас снизу. Нам было стыдно встретиться глазами с кем бы то ни было: будь то глаза любопыт­ные, насмешливые, сочувственные или угрожающие.

Молодой князь спал, вздрагивая, всхлипывая и вскрикивая во сне. А мы — в который раз — обсуж­дали наше несчастье и ругали маленькую электриче­скую лампочку.

Вечером семья Николаева опять выстроилась в пе­реулке. Поджав губы, со скорбным лицом, он помахал им рукой, как бы извещая, что он жив и все еще на крыше.

Когда стемнело, китаец-повар с ловкостью жонг­лера поднял на бамбуковой палке с гвоздем на конце горячий чайник и поставил его на нашу крышу. Затем он бросил несколько китайских пышек, которые мы быстро подхватили прежде, чем они скатились вниз. Пили чай по очереди, обжигая губы, рот и горло — прямо из носика чайника, в надежде зарядить теплом тело на предстоящий ночной холод. Пышки рассовали по карманам с тем, чтобы съесть их безопасно под покровом ночи.

Ночью, когда мучительные переживания нашего унизительного ареста были особенно остры, я думал о бегстве... С крыши на крышу можно было пройти че­рез весь город, так тесны были одноэтажные построй­ки в Урге. Но вспомнил судьбу бежавших «недовольных шестидесяти», зная, что белый беглец всегда будет выдан монголами, которые это сделают из благодар­ности Белому Хану — генералу Унгерну, освободивше­му их от китайцев и посадившему их живого бога Ху-тухту снова на монгольский престол.

Я лежал, накрывшись вонючей овчиной, глядел в беззвездное ночное небо, слушал унылый, протяжный и гулкий вой тысяч и тысяч собак и думал: когда же будет конец нашему наказанию? Прощал ли барон ко­го-нибудь когда-либо и оставлял ли провинившегося без наказания? Ну да, прощал. Я вспомнил поездку пя­ти автомобилей на фронт, под Кяхту, когда все пять «вышли из строя». Несмотря на угрозу Унгерна смер­тью Мит-у, если хоть один из пяти не дойдет, Мит-н жив и здоров и по сей день. Я передал это двум дру­гим, с упованием и надеждой на скорое освобождение. Николаев угрюмо молчал. По каким-то причинам его семья больше не появлялась на тротуаре в переулке.

Степан (так звали фейерверкера) пожевал губами, почесался здесь и там, оглянулся в сторону двора, за­тем на храпевшего невдалеке князя и пододвинувшись вплотную к нам двоим, зашептал своим простуженным голосом, который сипел и шипел как осенний ветер:

— Вы, братцы, новички в нашей Дикой Дивизии. Я же попал в нее у города Акши, откуда начался зах­ват Монголии бароном. Я участвовал во всех удачных и неудавшихся налетах, наступлениях, победах и по­ражениях. Я знаю, чем «дышит, живет и действует» отряд, его начальники и сам барон. Но все же мне не­однократно было сказано, что я не подхожу «по духу» Дикой Дивизии... Как же это подойти? У барона его дивизия составлена из русских, татар, монголов, бурят, чехар, тургутов и китайцев. Ими командуют свои офи­церы, произведенные бароном из своих казаков, уряд­ников, старшин. Для них его воля — закон. Японский отряд был подчинен японскому подполковнику Хироя-ма. Они ушли до взятия Урги, а чехарский отряд для связи был под командой русского еврея из Харбина В... Ну куда ж мне было подтасовываться в такую разно­шерстную, разноцветную «семью»?..