Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 40 из 45)

Обычно флегматичный Степан, вспоминая, оживил­ся и его шепот стал более беглым.

— Дважды в октябре мы бросались на Ургу и оба раза были отбиты. Китайский девятитысячный гарнизон Урги был отрезан тысячью верст от своей родной зем­ли — Китая, и защита города была для него вопросом жизни или смерти. Он защищался яростно... После от­ступления, барон увел свою дивизию в Тирильджу, где и зимовал в гольцах. Страшно вспомнить это время-Степан замолчал, как будто собираясь с духом, чтобы передать нам об этом страшном времени.

— Правду надо сказать, что без вины никого ни­когда не наказывали. Но для виновных наказания бы­ли жестокими: порка ташурами, сиденье на льду реки, и в то же время надо было поддерживать костер на бе­регу, сидение на крышах землянок без воды и пищи... 60 человек офицерского полка, недовольные Унгерном, бежали на восток... Беглецы проскакали 2-3 дня без преследования, так как их отсутствие было обнаруже­но только через двое суток случайно вернувшимся из госпиталя офицером, который нашел офицерские зем­лянки пустыми. Унгерн послал сотню тургутов в пого­ню. Коварные азиаты-тургуты знали как ослабить и обезвредить безмятежно спавших беглецов: под покро­вом ночи они угнали всех офицерских лошадей. Два дня шла перестрелка, окончившаяся смертью всех 60-ти недовольных офицеров...

Поручика Ч., который тра­вил ядом своих же раненых в санитарном обозе, что­бы после их смерти присвоить их деньги, барон прика­зал пороть три дня ташурами а потом сжечь его живьем. Всей дивизии было приказано бароном присут­ствовать на этом кровавом спектакле. Со связанными ногами и руками за спиной Ч-в был подвешен к дере­ву над горящим костром, и со страшными проклятиями и ругательствами Унгерну медленно умирал этот греш­ник на огне... Офицер, посланный полковником Казагранди (Оперировал против красных в районе Улясутая. ) для установления связи с бароном, не выдер­жал этого аутодафе и взорвал себя своей же гранатой.

Степан замолк. Вдруг Николаев так затрясся, что с него сползла овечья шкура, я ее натягивал на него сно­ва. Его зубы щелкали. Стал дрожать и я...

Степан, заметив как он смертельно нас напугал своим рассказом, молчал...

Рассветало. Николаев откатился от нас в сторону. Из-под овечьей шкуры были слышны его рыдания, постепенно перешедшие в всхлипывания и вздохи. По­том он стал недвижим, как мертвец... А я, от отчаяния и безграничного горя своего, готов был завыть так же, как выли тысячи собак на свалке, города Урги...

Последующие несколько дней были без перемен. Изнуренные от нервного потрясения, холода и голода, выговорившись, мы покорились нашей судьбе и апа­тично ждали ее решения.

Шестой день начался каким-то необыкновенным движением и суетой на улице внизу. Мы слышали шум автомобильных моторов, звуки катящихся колес, то ли пушек, то ли тяжелых фургонов, громкие голоса вес­товых на скачущих галопом лошадях и ездовых, под­гонявших своих, так характерно «клекающих» при беге рысью, верблюдов.

Было ясно, что мимо прошел какой-то большой военный отряд, после чего стало так тихо, что до нас четко доносились временами визгливые нотки разгово­ра китайцев внизу на кухне.

Этот день был богат новостями. В полдень во дво­ре послышалось цоканье копыт кованой лошади, и к моему удивлению и моей крайней радости, почти у са­мой крыши появилось лицо Джембулвана в его бархат­ной шапочке с павлиньими перьями. Сидя на своей рослой лошади, он оглядел меня печальным взглядом и вдруг обрадовал меня коротким приказом:

— Паря, поедешь за Гегеном-Хутухтой на Керулен! Потом он повернулся к подошедшему справа к его лошади коменданту Штаба, хорунжию Бур-у.

— Никто, — хорунжий грозил пальцем в воздухе, — никто не смеет отменить наказание, данное дедуш­кой, кроме... кроме его самого, а он отправился сегод­ня с дивизией под Кяхту.

Джембулван повернулся ко мне, глаза его сузились.

— Слезай, паря! Я буду ответный!.. — и повернул своего скакуна так круто, что Бурд-ий быстро прижал­ся к стенке юрты.

Потом я бежал на непослушных ногах, задыхаясь от охватившей меня радости свободы — неописуемой радости, радости понятной только освобожденному уз­нику, и которая вот уже в третий раз обласкала меня в моей молодой жизни. (Одиночное заключение в Таганской тюрьме в Москве в 1919 году, 104 дня в монгольской тюрьме — 1920-21 г. и арест на крыше в Урге — 1921 г.).

Потом, в нашем шоферском общежитии, я жадно хлебал горячие щи, слушая сочувствия других и новос­ти в команде. Потом, в дымной, но уютной жаркой ба­не, смывал следы недельного пребывания на крыше и липучую вонь овчины.

На следующее утро я выехал из Урги. Со мной в автомобиле было двое лам и семифутовый монгол-цирик (солдат). Они все раньше никогда не ездили в ав­томобиле — огненной телеге — и на всякий случай захватили с собой седла.

Наша цель поездки была встретить Гегена-Хутухту около монастыря на Керулене и привезти его в долину у священной рощи, где будет совершен ритуал боже­ственного поклонения ему кочующих в этой области монгол.

После пяти часов езды по довольно хорошо утрам­бованной караванами степной дороге, мы увидели не­большое пыльное облачко на горизонте, которое бы­стро приближалось к нам навстречу. Мы остановились.

Подкатила четырехколесная безрессорная повоз­ка с паланкином. Никакой упряжки не было. Поперек переднего конца дышла колесницы был прикреплен са­женный шест, который был в руках четырех монголь­ских всадников.

Живой бог — Хутухта, в желтом шелковом халате, с обшитыми мехом рукавами, увешанный четками, был поднят ламами и посажен ко мне в автомобиль.

Я приложил руку к фуражке, отдавая ему честь. Он же, улыбаясь, с поспешной готовностью приложил свою руку к виску. Я заметил следы оспы на его лице. Спокойные приветливые глаза светились мудростью. Я чуть услышал его «Сайхум байна!».

Что-то детское, веселое и извиняющееся блеснуло в его улыбке и глазах, когда заторопившийся, запыхав­шийся лама принес из колесницы большой золотой таз к нам в автомобиль. Я не знал, для чего был этот таз, но судя по многим радостным восклицаниям ан­туража бога, он был каким-то нужным сосудом.

Кроме Хутухты в автомобиль уселись трое лам, и мы были готовы начать путешествие.

Как только я завел автомобиль, он, будучи без глушителя, сначала выстрелил, а потом так зарокотал, что смертельно испуганные лошади рванулись в сторо­ны, точно их сдунуло каким-то смерчем. Они подпры­гивали, становились на дыбы, бросались на передние ноги, чтобы подбросить в воздух задние, крутились и метались... Но ни один всадник не вылетел из седла, только упали и покатились их остроконечные шапки. И, как бы в одобрение и похвалу этим лихим всадни­кам, я услышал сзади добродушный, мягкий, доволь­ный смешок Хутухты.

Катили быстро по дороге, которая шла степью. Изредка приходилось брать между колес норы торбоганов и сбавлять скорость, чтобы не наехать на диких коз, которые упрямо перебегали дорогу впереди нас, вместо того чтобы умчаться в сторону необъятных лу­гов.

Седоки сзади молчали. Для них скорость автомо­биля была чем-то новым. Монголы любят быстроту своих передвижений. На лошадях они скачут. Тут они переживали эту неиспытанную ими прежде скорость. Это новое ощущение и видимость этой скорости были им приятны. Я судил это по тем коротким восторжен­ным цоканьям, горловым восклицанием, которыми они обменивались.

Путешественнику по Монголии кажется, что вся эта необъятная, зеленая, до самого горизонта раскинувшая­ся, степь людьми необитаема. Но стоит автомобилю остановиться, как точно из-под земли появляются оди­ночки и даже небольшие группы монгол, которые дер­жатся на безопасном для них расстоянии и смотрят на вас молча. Они, оставаясь невидимыми, наблюдают за всем, что совершается на их земле, и с такой же быст­ротой эта весть о случившемся передается от юрты до юрты, от поселения до поселения, от уртона до уртона... И вы можете быть уверены, что не зависимо от то­го, где будет ваша следующая остановка, там вас то­же встретят зрители-монголы. Мы, русские, называли это — монгольский телеграф. Очевидно, он работал во­всю теперь, во время нашего движения.

Насколько хватал глаз, с обеих сторон дороги, от самого горизонта были видны скачущие наперерез на­шему автомобилю монголы. Те, которые успевали опе­редить нас, бросались на землю и лежали распростер­тыми, пока Хутухта не проносился мимо. Один из этих скачущих пилигримов пытался даже состязаться в ско­рости с нами. Чтобы подбодрить его, я сбавил ско­рость. Скосив глаза, я видел вначале небольшую с раз­дутыми докрасна ноздрями голову лошади и изуми­тельно быстрые выбрасывания ее передних ног. Я еще замедлил ход, она продвинулась вперед; мохнатая, ка­залось она вся вытянулась в беге, бросая комки зем­ли из-под копыт и неся на себе довольно крупного, в красном халате, с непокрытой стриженой головой ламу. Он стоял на стременах вполоборота, лицом в сторону мчавшегося автомобиля.

Дав ему возможность взглянуть на Гегена, я уве­личил скорость и под довольно оживленные победо­носные восклицания — «Бохко арат, бохко!» моих пас­сажиров, мы оставили ламу в облаке пыли далеко по­зади.

На ночь мы остановились среди гор в долине. Вдоль реки были видны белые юрты. Одна из них бы­ла на деревянном помосте и украшена разноцветными лентами. К ней-то я и подкатил своего божественного пассажира — Хутухту.