В действительности забастовщики никакого насилия, ни ущерба никому и ничему не принесли, когда была открыта стрельба по ним. Было ясно, что смертельно напуганная группа администраторов оказала давление на жандармского ротмистра и тот приказал штабс-капитану Санжаренко стрелять в толпу...».
После бурных обсуждений была вынесена резолюция: «Назначить молодого присяжного поверенного, социалиста А. Ф. Керенского произвести строгое расследование на месте, привлечь к ответственности виновных в ненужном массовом кровопролитии и наказать их высшей мерой наказания».
Мнение правых в Думе о расстреле рабочих на Ленских приисках, резко разнилось от заключения левых:
«Забастовка шахтеров была политического характера, а не экономического. Часть Сибири к северу от Иркутска полна политическими ссыльными, которые насаждали, поддерживали и распространяли антиправительственные идеи среди населения, которое было в большинстве случаев, бывшими уголовными преступниками на поселении.
Как только стрельба прекратилась, толпа разбежалась, оставив на поле кирпичи, камни, цепи, железные прутья, колья... Еще так недавние сумасбродные, жестокие расправы и самосуды восставших масс над чиновниками Государства, помещиками в 905-м году, подсказывали кучке представителей закона и власти, принять меры к собственной безопасности и сохранению порядка.
Забастовщики были многократно предупреждены не идти всей своей многотысячной толпой, а выслать своих выборных для переговоров.
Заработная плата, условия жизни в бараках были во много раз лучше, чем их русский собрат имел когда-либо. Жалоба на то, что в одном из бараков в котле с супом была найдена задняя нога собаки — это просто провокационная ложь».
Лидер большинства правого крыла Думы, Марков Второй заявил что: «Россия не должна была предоставить концессию на разработку золота на Лене группе английских евреев - банкиров, которые способствуют «утечке» золота из страны; к тому же благодаря их излишней экономии и практичности, создается недовольство среди рабочих.
Неудивительно, что Судья Хитун играл в их руку, подписав акт о выселении рабочих из бараков Лензолота: он сам — крещеный жид»... (Потомственное Дворянство было даровано роду Хитунов Екатериной Второй «Со внесением в Часть Третию Дворянской Родословной Книги». Этот факт опровергает слова Маркова о вероисповедании Судьи Хитуна.).
Содержание резолюции правых было выжидательного характера: «Окончательное решение вынести после получения донесений с места от Сенатора Манухина (от Правительства) и социалиста Керенского»...
После возвращения с докладами о происшедшем на Лене, как правые так и левые продолжали упорно отстаивать свои прежде высказанные мнения, осуждения и обвинения. «Лензолото» немного улучшило условия жизни шахтеров и перетасовало членов администрации. Жандармский ротмистр Трещенков и штабс-капитан Санжаренко были отозваны для следствия над ними в Петербург; их судьба мне неизвестна.
Когда я, уже будучи студентом Петербургского университета, приехал на прииски через полтора года после расстрела рабочих, мне пришлось бывать в бараках для рабочих довольно часто по следующим причинам: Главноуправляющий Ленским Золотопромышленным Товариществом горный инженер В. Н. Журин, узнав о моей принадлежности к спортивному клубу «Санитас» в Петербурге, предложил мне организовать спортивный клуб на приисках.
Я начал вербовать десять человек среди рабочих для футбольной команды. Возможно, что за эти полтора года Лензолото улучшило бараки и квартиры для рабочих; обходя их я не видел «ужасных квартирных условий». Были очень грязные, да, но это зависело от их обитателей, которые предпочитали жить в грязи, а не в чистоте. Но по просторности, теплоте и свету, конечно они были несомненно лучше подвальных помещений дворников Петербурга, квартир низших служащих железнодорожников г. Минска, комнат дядек Черниговского Дворянского Пансиона, избушек с земляными полами лесников Могилевской губернии или лачужек еврейских районов Орши, Гомеля, Вилейки или Пропойска.
Других 10 футболистов я собрал среди конторских служащих. На спортивных состязаниях, натренированные мною гимнасты гладко провели упражнения на турнике, кольцах и параллельных брусьях. Я поразил присутствовавшую публику прыжком с шестом через восьмифутовый бутафорный забор. Местные жители никогда не видели этого нового вида спорта. Что касается футбола — крепыши рабочие забивали гол за голом нам конторским и за это были награждены медалями.
Мой отец оставался «Золотым Судьей» в продолжение нескольких лет после Ленских «событий», после чего он был назначен Товарищем Председателя Иркутского Окружного Суда в чине Действительного Статского Советника.
Уже будучи в Америке в начале 20-х годов, я слышал, что отец был арестован Советской властью, как «косвенный» участник расстрела на Лене и посажен в тюрьму. После двухлетнего заключения, сначала в Иркутске, а затем в Москве, был освобожден, но вскоре, по причинам мне неизвестным, покончил жизнь самоубийством, бросившись с крыши шестиэтажного дома в Москве.
***
Весной 1966 года, я был приглашен профессором Штатного Колледжа в Сакраменто на лекцию А. Ф. Керенского.
Когда я пришел, аудитория была заполнена студентами; сидели даже в проходах на полу со своими книгами на коленях. Было ли это потому, что следующий час их лекции по расписанию должен быть в этой же аудитории или потому, что студенты Станфордского Университета, слушавшие симпозиум который вел Керенский, находили лектора «very sharp» и это донеслось до Сакраменто.
Я с трудом нашел себе место в заднем ряду. Начало лекции затянулось. Керенский опаздывал. Студенты углубились в свои книги, курили, переговаривались, менялись местами.
Я сидел и... волновался... там где сердце — был воздушный шар: еще немного и я увижу его... Последний раз я видел его 49 лет тому назад, тогда он был «Велик и Славен»; но это было не сразу после того, как «Это» началось. А как «Это» началось? А вот так («Это» — Утро 27-го февраля 1917-го года, когда восставшие солдаты и рабочие «оповестили» нас юнкеров о Революции. См. в главе «Об одном из предков».).
***
Через три месяца после Революции, в Петрограде, по инициативе Совета Рабочих и Солдатских депутатов, был объявлен митинг в Государственной Думе для представителей комитетов гарнизона. Представитель комитета нашей роты, юнкер А. пригласил меня послушать Керенского, который должен был быть главным оратором.
Мы опаздывали. Зал был полон массой в солдатских шинелях. С трибуны доносились довольно громкие отрывистые фразы Керенского с ударением на гласных в посылаемых словах.
Он говорил об охране так долгожданной свободы, о восстановлении строгой дисциплины, построенной на взаимном уважении между выборным командным составом и подчиненными ему солдатами и о необходимости продолжать войну с немцами до победного конца....
Протолкавшись ближе, мы ясно видели его, хоть усталое, но молодое лицо, коричневый френч и такие же галифе.
Вдруг мой спутник, юнкер А., выждав удобный момент, громко крикнул:
— Арестуйте Ленина!
Очевидно, этот вырвавшийся, наболевший зов понравился многим:
— Ученика, который ведет себя плохо в классе, учитель не высылает, а... (пауза) не замечает! — и сошел с трибуны. Сомнений не было... это не умиротворило обе стороны.
Поднялся невообразимый шум. Трудно было разобрать, кто и что кричал: тут были «правильно», «долой» и «ура» (звучало как «вра») и тот же свист и все заглушающие аплодисменты.
Такие были дела...
***
Раздались аплодисменты вернувшие меня к действительности. На сцену вышел ниже среднего роста, худенький Керенский, совершенно седой, в очках и, чуть-чуть вибрирующей походкой 85-летнего, направился к кафедре. Сопровождавший его профессор представил его аудитории как бывшего Главу Временного Правительства России в 1917 году.
Снова были аплодисменты. В провале для оркестра перед сценой, заполненным представителями прессы с их аппаратами, треногами, трубами, микрофонами, тоже проявилось оживление.
Из заднего ряда я плохо слышал начало речи Керенского, но четко чувствовал удары моего сердца, так я разволновался.
Я вытягивал шею вперед и не спускал напряженных глаз с этой маленькой фигуры с подстриженными ежиком белыми волосами и ждал... ждал какой-то особенной, зажигательной речи, речи — образца искусства ораторского красноречия. К моему удивлению, он читал ее по записи. Его английский был безупречен, но в слабом звуке слов искра отсутствовала.
Он читал о трудностях Временного Правительства, перед которым выплыли многочисленные необходимые перемены; как после возникших проблем-разногласиц с Советом Рабочих и Солдатских депутатов, многие министры покинули свои посты и как трудна была их замена. Ему самому пришлось взять на себя звания Премьера, Военного Министра и Главнокомандующего.
Все это было мне знакомо. Я перестал вслушиваться и был опять, наполовину, в своих воспоминаниях о рождавшейся истории того смутного времени.
Свою речь Керенский закончил, сказав:
— С увеличением числа образованных, а не просто грамотных, настоящий Советский строй должен будет изменить свои методы управления страной. Это политическое выздоровление неизбежно.