Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 43 из 45)

В действительности забастовщики никакого наси­лия, ни ущерба никому и ничему не принесли, когда была открыта стрельба по ним. Было ясно, что смер­тельно напуганная группа администраторов оказала дав­ление на жандармского ротмистра и тот приказал штабс-капитану Санжаренко стрелять в толпу...».

После бурных обсуждений была вынесена резолюция: «Назначить молодого присяжного поверенного, социалиста А. Ф. Керенского произвести строгое рас­следование на месте, привлечь к ответственности ви­новных в ненужном массовом кровопролитии и нака­зать их высшей мерой наказания».

Мнение правых в Думе о расстреле рабочих на Ленских приисках, резко разнилось от заключения ле­вых:

«Забастовка шахтеров была политического характера, а не экономического. Часть Сибири к северу от Иркутска полна политическими ссыльными, которые насаждали, поддерживали и распространяли антиправительственные идеи среди населения, которое было в большинстве случаев, бывшими уголовными преступниками на поселении.

Как только стрельба прекратилась, толпа разбежа­лась, оставив на поле кирпичи, камни, цепи, железные прутья, колья... Еще так недавние сумасбродные, жес­токие расправы и самосуды восставших масс над чи­новниками Государства, помещиками в 905-м году, под­сказывали кучке представителей закона и власти, при­нять меры к собственной безопасности и сохранению порядка.

Забастовщики были многократно предупреждены не идти всей своей многотысячной толпой, а выслать своих выборных для переговоров.

Заработная плата, условия жизни в бараках были во много раз лучше, чем их русский собрат имел когда-либо. Жалоба на то, что в одном из бараков в котле с супом была найдена задняя нога собаки — это просто провокационная ложь».

Лидер большинства правого крыла Думы, Марков Второй заявил что: «Россия не должна была предоста­вить концессию на разработку золота на Лене группе английских евреев - банкиров, которые способствуют «утечке» золота из страны; к тому же благодаря их из­лишней экономии и практичности, создается недоволь­ство среди рабочих.

Неудивительно, что Судья Хитун играл в их руку, подписав акт о выселении рабочих из бараков Лензолота: он сам — крещеный жид»... (Потомственное Дворянство было даровано ро­ду Хитунов Екатериной Второй «Со внесением в Часть Третию Дворянской Родословной Книги». Этот факт опровергает слова Маркова о вероисповедании Судьи Хитуна.).

Содержание резолюции правых было выжидатель­ного характера: «Окончательное решение вынести пос­ле получения донесений с места от Сенатора Манухина (от Правительства) и социалиста Керенского»...

После возвращения с докладами о происшедшем на Лене, как правые так и левые продолжали упорно от­стаивать свои прежде высказанные мнения, осуждения и обвинения. «Лензолото» немного улучшило условия жизни шахтеров и перетасовало членов администрации. Жандармский ротмистр Трещенков и штабс-капитан Санжаренко были отозваны для следствия над ними в Петербург; их судьба мне неизвестна.

Когда я, уже будучи студентом Петербургского уни­верситета, приехал на прииски через полтора года после расстрела рабочих, мне пришлось бывать в бараках для рабочих довольно часто по следующим при­чинам: Главноуправляющий Ленским Золотопромышлен­ным Товариществом горный инженер В. Н. Журин, уз­нав о моей принадлежности к спортивному клубу «Санитас» в Петербурге, предложил мне организовать спортивный клуб на приисках.

Я начал вербовать десять человек среди рабочих для футбольной команды. Возможно, что за эти пол­тора года Лензолото улучшило бараки и квартиры для рабочих; обходя их я не видел «ужасных квартирных условий». Были очень грязные, да, но это зависело от их обитателей, которые предпочитали жить в грязи, а не в чистоте. Но по просторности, теплоте и свету, конечно они были несомненно лучше подваль­ных помещений дворников Петербурга, квартир низ­ших служащих железнодорожников г. Минска, комнат дядек Черниговского Дворянского Пансиона, избушек с земляными полами лесников Могилевской губернии или лачужек еврейских районов Орши, Гомеля, Вилейки или Пропойска.

Других 10 футболистов я собрал среди конторских служащих. На спортивных состязаниях, натренирован­ные мною гимнасты гладко провели упражнения на турнике, кольцах и параллельных брусьях. Я поразил присутствовавшую публику прыжком с шестом через восьмифутовый бутафорный забор. Местные жители никогда не видели этого нового вида спорта. Что ка­сается футбола — крепыши рабочие забивали гол за голом нам конторским и за это были награждены ме­далями.

Мой отец оставался «Золотым Судьей» в продол­жение нескольких лет после Ленских «событий», пос­ле чего он был назначен Товарищем Председателя Ир­кутского Окружного Суда в чине Действительного Статского Советника.

Уже будучи в Америке в начале 20-х годов, я слы­шал, что отец был арестован Советской властью, как «косвенный» участник расстрела на Лене и посажен в тюрьму. После двухлетнего заключения, сначала в Ир­кутске, а затем в Москве, был освобожден, но вскоре, по причинам мне неизвестным, покончил жизнь само­убийством, бросившись с крыши шестиэтажного дома в Москве.

***

Весной 1966 года, я был приглашен профессором Штатного Колледжа в Сакраменто на лекцию А. Ф. Ке­ренского.

Когда я пришел, аудитория была заполнена сту­дентами; сидели даже в проходах на полу со своими книгами на коленях. Было ли это потому, что следую­щий час их лекции по расписанию должен быть в этой же аудитории или потому, что студенты Станфордского Университета, слушавшие симпозиум который вел Ке­ренский, находили лектора «very sharp» и это донеслось до Сакраменто.

Я с трудом нашел себе место в заднем ряду. На­чало лекции затянулось. Керенский опаздывал. Студен­ты углубились в свои книги, курили, переговаривались, менялись местами.

Я сидел и... волновался... там где сердце — был воздушный шар: еще немного и я увижу его... Послед­ний раз я видел его 49 лет тому назад, тогда он был «Велик и Славен»; но это было не сразу после того, как «Это» началось. А как «Это» началось? А вот так («Это» — Утро 27-го февраля 1917-го года, ког­да восставшие солдаты и рабочие «оповестили» нас юнкеров о Революции. См. в главе «Об одном из предков».).

***

Через три месяца после Революции, в Петрограде, по инициативе Совета Рабочих и Солдатских депутатов, был объявлен митинг в Государственной Думе для представителей комитетов гарнизона. Представитель ко­митета нашей роты, юнкер А. пригласил меня послу­шать Керенского, который должен был быть главным оратором.

Мы опаздывали. Зал был полон массой в солдат­ских шинелях. С трибуны доносились довольно гром­кие отрывистые фразы Керенского с ударением на глас­ных в посылаемых словах.

Он говорил об охране так долгожданной свободы, о восстановлении строгой дисциплины, построенной на взаимном уважении между выборным командным сос­тавом и подчиненными ему солдатами и о необходи­мости продолжать войну с немцами до победного конца....

Протолкавшись ближе, мы ясно видели его, хоть усталое, но молодое лицо, коричневый френч и такие же галифе.

Вдруг мой спутник, юнкер А., выждав удобный момент, громко крикнул:

— Арестуйте Ленина!

Очевидно, этот вырвавшийся, наболевший зов по­нравился многим:

Арестуйте Ленина! — разнеслось по залу.., но был и чей-то пронзительный свист... Керенский смотрел прямо перед собой; затем, когда крики стихли, подал­ся немного вперед и, отчеканивая каждое слово, сказал:

— Ученика, который ведет себя плохо в классе, учитель не высылает, а... (пауза) не замечает! — и со­шел с трибуны. Сомнений не было... это не умиротво­рило обе стороны.

Поднялся невообразимый шум. Трудно было ра­зобрать, кто и что кричал: тут были «правильно», «до­лой» и «ура» (звучало как «вра») и тот же свист и все заглушающие аплодисменты.

Такие были дела...

***

Раздались аплодисменты вернувшие меня к дейст­вительности. На сцену вышел ниже среднего роста, худенький Керенский, совершенно седой, в очках и, чуть-чуть вибрирующей походкой 85-летнего, напра­вился к кафедре. Сопровождавший его профессор пред­ставил его аудитории как бывшего Главу Временного Правительства России в 1917 году.

Снова были аплодисменты. В провале для оркест­ра перед сценой, заполненным представителями прессы с их аппаратами, треногами, трубами, микрофонами, тоже проявилось оживление.

Из заднего ряда я плохо слышал начало речи Ке­ренского, но четко чувствовал удары моего сердца, так я разволновался.

Я вытягивал шею вперед и не спускал напряжен­ных глаз с этой маленькой фигуры с подстриженны­ми ежиком белыми волосами и ждал... ждал какой-то особенной, зажигательной речи, речи — образца ис­кусства ораторского красноречия. К моему удивлению, он читал ее по записи. Его английский был безупречен, но в слабом звуке слов искра отсутствовала.

Он читал о трудностях Временного Правительства, перед которым выплыли многочисленные необходимые перемены; как после возникших проблем-разногласиц с Советом Рабочих и Солдатских депутатов, многие министры покинули свои посты и как трудна была их замена. Ему самому пришлось взять на себя звания Премьера, Военного Министра и Главнокомандующего.

Все это было мне знакомо. Я перестал вслушивать­ся и был опять, наполовину, в своих воспоминаниях о рождавшейся истории того смутного времени.

Свою речь Керенский закончил, сказав:

— С увеличением числа образованных, а не прос­то грамотных, настоящий Советский строй должен бу­дет изменить свои методы управления страной. Это по­литическое выздоровление неизбежно.