В одном месте его чтения, очевидно для усиления значения своего довода, он поднял свою руку с сжатой в кулак ладонью.
Немедленно в провале для оркестра затрещали киноаппараты, защелкали фотокамеры, загудели моторы телевидения. (На следующий день в столичной, Калифорнийской газете «Вее», был портрет Керенского с кулаком над своей головой. В заметке, после краткого отчета о его лекции, было что-то о русских Премьерах склонных к видимым угрозам. Говорилось также о Хрущеве, барабанившем по столу своим ботинком.).
После окончания лекции было предложено студентам задавать вопросы.
Из первых рядов поднялся молодой человек в сером костюме с кудрями до плеч. Повернувшись вполоборота к сцене и к слушателям, он повторял все положения, высказанные к концу его речи, Керенским, только в условном — отрицательном: «что случится если свобода мышления американских студентов будет потеряна? Что случится, если студенты прекратят вещание миру о свободных идеалах их страны? Что... если победит пассивность в борьбе с коммунизмом?
Я сидел и боролся с лукавым дергавшим меня за язык — сказать мое: «что случилось бы если Вы, Александр Федорович, арестовали бы Ленина до июльского выступления большевиков в 1917 году?».
Но здравый смысл избавил меня от лукавого и я почувствовал самоудовлетворение, точно я выпустил из рук птицу на свободу.
Когда студент в сером костюме, прощеголяв своим пусторечием, наконец, сел на свое место, Керенский «пригвоздил» его тремя словами:
— Я не пророк! — вызвавшими шумные аплодисменты...
В ресторане, где предполагалось чествовать Керенского, который отдыхал полчаса после своей лекции, за отдельным столиком, в ожидании начала банкета, сидели три университетских профессора и я. Мы обсуждали недавнюю, весь мир поразившую, смелость Хрущева, низведшего «Вождя Народов» на ступень маньяка и убийцы.
Потом перебрасывались вопросами и ответами о былой «Силе и Славе» Керенского. Хотя я и был свидетелем министерской чехарды того времени, но на вопросы американцев: «Кто был сильнее из вождей тех времен?», отвечал очень осторожно. Я знал результат подобного диспута в Нью Йорке. Русский горный инженер, возглавлявший группу студентов, посланных, незадолго до Революции, Российским Военным Министерством в Америку для приемки артиллерийских снарядов, рассказал мне следующее:
«Директор завода, американец задал ему серию вопросов о политическом настроении в России периода власти Временного Правительства. Ему полюбился выбор вопросов-сравнений сенсационного оттенка: «О четверке «К» — Кто сильнее Керенский или Корнилов?». Позже, «Кто был популярнее — Крымов или Керенский? За кем последовали бы войска за Корниловым или за Каменевым?».
Директор запутал вопросами молодого инженера до того, что ответ получился подобный парадоксу в боксе: — боксер А побил боксера Б, а боксер Б победил соревнователя В, и вдруг В нокаутом сваливает боксера А. Американцы говорят, что он (В) знал его (А) «номер» — слабое место.
Русский инженер, чтобы избавиться от раздражавших его вопросов-сравнений, загнавших его в тупик, замолчал. После чего директор завода авторитетно заявил: «Русские не выберутся из своей неразберихи до тех пор, пока они не выяснят кого из вождей им нужно поддерживать».
Как-то случилось, что когда в зал вошел Керенский в сопровождении профессора представлявшего его перед лекцией студентам, никто к нему не подошел сразу.
Был момент некоторой натянутости. Присутствовавшие, я бы сказал, просто глазели на бывшего Правителя России. Я не вытерпел и подошел к нему первым.
Он протянул мне руку:
— С кем я имею..? — сказал он, вглядываясь в меня через толстые стекла своих очков.
— Александр Федорович, говорит ли Вам что-нибудь имя Хитун? Я заметил, что мой голос немного дрожал.
— Н-ну, — он немного развел свои руки в стороны и, после небольшой паузы, — на Лене!
— Я сын Судьи Хитуна, судебные функции которого Вы ездили проверять в 1912 году.
— Да, я это помню хорошо. Я ведь тогда еще не был в Думе.
— Каким образом Вы туда ехали в то время? — я спросил, чтобы начать его воспоминания пятидесятилетней давности.
— Иркутский Губернатор Бантыш предлагал нам свой автомобиль до места начала судоходности реки Лены, но мы предпочли более уютный способ передвижения — на тройках. Но потом из-за обмелевшей реки нас в крытых больших лодках тянули идущими по берегу лошадьми... Как называли эти крытые лодки..? — Он потер свой лоб пальцами левой руки, на безымянном пальце которой, я заметил кольцо с крупным голубым опалом.
— Шитики, — подсказал я.
— Да, да. Вы знаете, на этих шитиках меня продуло и я захватил гнойное воспаление почек и все восемь дней на пассажирской барже, которую тащил буксирный пароход по Лене, а затем и по Витиму до г. Бодайбо, я пролежал в своей каюте.
Я не хотел касаться событий двенадцатого года на Лене, надеясь выпросить у Александра Федоровича дополнительную аудиенцию, но все же у меня было много других вопросов, которые не требовали длинных ответов. Я торопился и задавал их один за другим.
— Александр Федорович, какова судьба Владимира Станкевича, которого Вы назначили Комиссаром Северного Фронта? Он был моим преподавателем Полевой Фортификации в Военной Инженерной Школе.
— Вашим преподавателем? — Он был удивлен. Я забыл его спросить — почему?
— Станкевич переменил свое имя на Валтер Станко и представлял Белорусскую Группу, — сказал Керенский. — Последние сведения о нем довольно печальны. Его разбил паралич и он, если еще не умер, то все еще в госпитале в Вашингтоне.
— Александр Федорович, хотя Вы и Станкевич были студентами С-Петербургского Университета на 15 лет раньше меня, но и мы так же как и вы увлекались лекциями мировой знаменитости Петражицкого, профессора Энциклопедии Права.
— О, да, Петражицкий, — повторил он задумчиво.
— Он ведь принял польское подданство и поселился в Польше. — А затем, — пожалуйста распишитесь здесь.
— Он протянул мне лист из блокнота. — Я хочу знать кого я встретил в Сакраменто. Вы должны писать первую букву Вашей фалимии «КН» (Кей-Эйч), а не просто «Н» (Эйч) как Вы подписались. — И тут он проявил наблюдательность в малозначащей мелочи.
Чувствуя себя виноватым в том, что я первым подошел к Керенскому и своими вопросами отнял у него так много времени, пока присутствовавшие терпеливо ожидали своей очереди представиться лектору, я отступил в сторону и продолжал наблюдать за происходившим.
Группа молодых студентов, наблюдавших довольно долгий для данного случая оживленный разговор Керенского со мной, решили, что я был по крайней мере членом его Кабинета и, окружив меня просили высказаться о настоящем положении в Советской России.
Я уже был готов открыть свое инкогнито, как вдруг один из них воскликнул:
— Вы — отец Веры ! — Он раньше ухаживал за моей дочерью, бывал запросто у нас в доме и отлично знал мое «высокое положение»... Я в то время работал плотником...
Студенты, пошептавшись и борясь с усмешками, предоставили меня самому себе.
Два месяца спустя, я позвонил по телефону из Сакраменто в Станфорд и попросил Керенского разрешить мне приехать к нему для повторного свидания. По всей вероятности он не был занят, так как он любезно предложил мне приехать в любое время дня. Условились на три часа пополудни.
Он ждал меня на лужайке перед его «Kingscot Apartments», сидя на летней крытой качалке и указал мне на стул рядом.
После взаимных приветствий я спросил, как долго Александр Федорович пробудет в Пало Алто и где его дом?
Он сказал, что его Симпозиум в Станфордском Университете окончится в июле, после чего он уедет в Нью Йорк, а затем в Европу и что у него дома нет. Потом на его просьбу рассказать про себя, я сжато описал ему:
Как мы, офицеры и солдаты бывшей Южной Армии адмирала Колчака, отступая от Аральского моря через пески Иргиза, Тургая и через весь Казахстан, по дороге сменяя командиров, генерала Белова на атамана Дутова, затем на другого атамана Анненкова и наконец, на генерала Бакича, перешли границу Западного Китая в Чугучаке.
Оттуда, на верблюдах, через три трудных месяца, подошли к столице Монголии — Урге, где была арестованы китайским кавалерийским патрулем, как якобы остатки дивизии барона Унгерна, пытавшегося взять Ургу незадолго до нашего прихода.
После ста с лишним дней заключения в Монгольской тюрьме, мы были освобождены тем же генералом Унгерном, (Унгерн никогда генералом не был.., — вставил Керенский.) наконец, взявшим Ургу, прогнав 9.000-й китайский гарнизон дерзким налетом своей «Дикой Дивизией» в 900 сабель.
Потом, как Унгерн — Новый Правитель Монголии — промчался как грозный смерч над этой мирной страной, затемнив дымом грохочущих пушек, мортир и пулеметов красочную панораму монастырей с живыми богами, священными ламами и пророками.
Как я, назначенный на должность личного шофера Хана Джембулвана — посредника между бароном и Хутухтой, живым Буддой Монголии — остался в стороне от этого военного вихря и оказался наблюдателем той полулегендарной эпопеи. Очевидно Керенский, так же как и большинство читающей публики, не знал подробно о Монгольской Оккупации бароном Унгерном.
— Ну, — сказал он довольно оживленно, — надо перевести на английский язык и, я Вам советую, послать в Издательство Оболенского.
— Ивана Оболенского в Нью Йорке?
— Нет, нет, Сергея Оболенского. Того, который женат на Астор. Он будет заинтересован издать Ваши очерки с Русско-Монгольским фоном.
Я был счастлив тем, что наша беседа идет гладко, в дружественной атмосфере. Александр Федорович нисколько не устал и проявил интерес к тому, что я ему рассказал. Пользуясь случаем, который может быть никогда больше не повторится, я задавал отрывочные вопросы Керенскому, вопросы имевшие мало связи между ними, на которые я получал ценные ответы. Я ведь был свидетелем его Величия и Славы.