Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 6 из 45)

— Мы не упадем! Проснись Зоравко, ты же Кол­дун! — Сразу, все вместе, зашумели ребята. Ларион пожевал губами.

— Вправду, Пиотр Яковлич видел вас там наверху?

— Да-а-а-а! — Раздался разноголосый хор, не ос­танавливавших своей игры пансионеров. Некоторое вре­мя Ларион стоял с полуоткрытым ртом, наблюдая ход и молодых участников увлекательной игры, их смелые, уверенные полу-полеты с легкими, без натуги, но цеп­кими захватами рук.

— Бесхвостые облизьяны, — с улыбкой прогово­рил Ларион, качая лысой головой, отправляясь назад к окну директорши. Она выслушала его доклад и до­вольно громко захлопнула окно. Занавески сошлись ближе, но щель для наблюдения осталась.

— Что она сует свой нос в наши игры?

— Мы слушаемся только мужчин!

— Зачем она смотрит, если это ее беспокоит? — Перебрасывались отзывами о директорше гимназисты. Игра приобрела больше азарта и смелости.

— А вот я отобью у нее охоту наблюдать за нами. Покажу такое, отчего она от беспокойства просто за­болеет, — объявил Шрамченко. Он обхватил крепко верхний брус ногами и повис вниз головой с синею­щим лицом и болтающимися руками.

Ребята визжали от восторга, наблюдая трюк Шрамченко и дождь мелких вещей сыпавшихся из его кар­манов. Серый силуэт директорши все еще был за ко­леблющимися занавесками.

ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ

— И не надейтесь избежать наказания, как в прошлый раз ! — С зажженной папиросой во рту, Лаголин быстро шагал взад и вперед по комнате.

Проценко медленными и ленивыми движениями оп­равлял свою белую парусиновую косоворотку. Распра­вив материю, он стянул все складки спереди назад, а об­разовавшийся хвост прижал лакированным кушаком, пряжку которого вывел на средину живота. Потом опу­стил руки и стоял молча. Его серые с светлыми рес­ницами глаза не выражали ничего.

— Зачем Вы это сделали? — воспитатель внезап­но повернулся к воспитаннику. Табачный дым, вытес­ненный напором слов, обвеял его скудную черную бо­роду. — Постыдный и злой поступок... осрамить де­вушку, которой пришлось идти мимо здания Пансио­на, — Лаголин шагал курил и тряс головой.

— Почему Вы сделали это? — он спросил снова, остановившись посреди комнаты.

— Мне надо было вытрясти и выветрить мои шта­ны, — промямлил Проценко.

— Так зачем же Вам было необходимо трясти Ва­ши штаны из каждого окна 3-го Отделения, а потом, перебежав в Главный зал, сигнализировать ими там из каждого окна... — расширенные глаза воспитателя ус­тавились в лицо воспитанника, — и мало того, Вы продолжали Ваше мерзкое дело из всех окон младше­го отделения. И это вдоль всего корпусного здания Пансиона и на протяжение пути проходившей бедной, сконфуженной гимназистки. Стыдно, Проценко, стыдно ! — добавил Лаголин, немного смягченным тоном голо­са. — В особенности это непростительно дворянину. — Он покачал головой и сузил свои темные, немного на выкате, отображавшие горечь, глаза.

Проценко перевел свои глаза от окна на угол ком­наты, потом на жилетку воспитателя на которой виб­рировала золотая часовая цепочка, точно отбивавшая пульс ее владельца.

— Я Вас спрашиваю в последний раз: что надоу­мило Вас на... — Лаголин не кончил...

— Она задается! — внезапно буркнул упрямый юнец.

— Что-о? Откуда Вы это взяли? — опешенный неожиданным признанием, воспитатель даже немного вздрогнул.

— Старшие ученики говорят...

Лаголин поднял плечи. Лицо его перекосилось, точно от какой-то внутренней боли — такова была аго­ния недоумения. Он вздохнул, круто повернулся к ок­ну, глубоко затянулся папиросным дымом и стоял по­стукивая подошвой ботинка о паркет пола. Оба мол­чали глядя в окно. С другой стороны площади,, по уз­кой тропинке приближался какой-то круглый предмет. По мере его приближения, Проценко заметил пару тон­ких ног несущих охапку темной одежды, а затем ста­ла видна маленькая голова несущего. Проценко знал, что это сын портного Юдашкина, несет костюмы пан­сионерам на примерку.

На дороге пересекающей тропинку, извозчик оста­новил лошадь и скручивал свое курево.

«На что наткнется сын портного — на бричку или на лошадь?» — гадал Проценко, пристально следя за немного качающимся от объемистого груза молодым Юдашкиным.

Извозчик закурил, поднял вожжи и тронул ло­шадь. Юдашкин благополучно перешел дорогу и теперь ясно были видны его глаза — изюмины среди кучи пе­репутавшихся рукавов рубашек и штанин.

Проценко, потеряв интерес к тому, что делается за окном, смотрел на Лаголина. А тот, почувствовал его глаз на себе, повернулся к ученику с улыбкой на успокоившемся лице.

— Не думаете ли Вы о том, что гораздо лучше до­ставить удовольствие и даже радость другим своим хо­рошим поведением, нежели доставлять им неприятно­сти злыми, непристойными выходками? — его голос звучал ровно, мягко и убедительно. Он сел на диван, закрутил свои длинные тощие ноги одну за другую так круто, что Проценко с трудом определил, которая но­га где. — Вам 14 лет, скоро Вы вступите в самостоя­тельную и ответственную перед другими жизнь, — продолжал воспитатель. — Учитесь контролировать се­бя в стремлении быть справедливым, правдивым в сло­вах и честным, продуктивным в поступках. Тогда Вы почувствуете самоудовлетворенность, свое счастье и красоту жизни, — темные глаза Лаголина засияли, ды­мящаяся, докуренная до ее почерневшего картонного мундштука, папироса в его правой руке, описывала не­большие круги по воздуху, в то время, как его левая нервно перебирала часовую цепочку на жилете. Он встал и зашагал по комнате. — Готовьте Ваши мысли к будущим великим делам и достижениям. Дворяне возлагают все свои надежды на их собственное воз­рождение и омоложение в вашем поколении, — его си­неватые губы сложились в трубочку, втягивая дым па­пиросы. Костистое лицо с втянутыми щеками и круглыми блестящими черным глазами походило на лицо голодающего индуса.

«Что за обормот! — подумал Проценко, — по чему он не позаботится о своих «великих делах». Его волосы просят гребня, плечи засеяны перхотью, шта­ны мешковатые разбухли на коленях, от него несет водкой... жена мало бьет его ночной туфлей, метлой», — поправил себя Проценко и улыбнулся. Его улыбка еще более вдохновила воспитателя рисовать будущую дорогу славы и радости жизни своему воспитаннику.

— Вы можете идти теперь. Но помните, что Вы все-таки будете наказаны. Я еще подумаю о степени наказания, — окончил Лаголин, слегка смягченный по­сле высказанных нравоучений.

— Кто Вас видел... когда... Вы делали... это, — воспитательские пальцы как бы солили воздух пока он подбирал подходящие для случая слова, — этот гряз­ный салют?

— Щегол.

— Кто это щегол? — поднял брови Лаголин.

— Николай Евфимович, — пояснил Проценко.

— Почему Вы зовете Надзирателя птичьим име­нем? — спросил сухо воспитатель.

— Вся гимназия зовет его так.

— Идите! Лаголин махнул рукой на выход, с под­жатыми губами и помрачневшим лицом.

Проценко твердо знал, что ему не будет наказа­ния. Добродушный, сентиментальный, восторженный воспитатель 3-го Отделения, Виктор Петрович Лаголин — Кандидат Юридических Наук, был слишком друже­ственным в отношениях к своим воспитанникам, чтобы их наказывать. Настолько дружественным, что воспи­танники делились с ним всеми своими любовными проблемами. Это делалось с такими подробностями и откровенностью, что эмоциональный Лаголин влюблялся по очереди во всех гимназисток, победы над кото­рыми горделиво обсуждались вместе со стратегией для будущих успехов. За его скорее женственные черты характера и лирические теноровые разговорные нотки, воспитанники звали его заглазно «Машкой».

Выйдя из кабинета воспитателя, Проценко очутил­ся в Главном рекреационном зале, где воспитанники 1-го и 2-го отделения играли в пятнашки; они со сме­хом и вскриками гонялись, шлепали, тащили друг дру­га за хвосты парусиновых рубах, в азарте пренебрегая какими бы то ни было правилами игры. Многие пада­ли от полученных подножек, но быстро, без жалоб поднимались и пытались сшибить на паркет того, кто сшиб их. Другие, не участвовали в играх или схватках, разогнавшись скользили на подошвах ботинок по глян­цевитому паркету во всех направлениях зала.

Отшлепанные и усталые спасались в «доме», каса­ясь рукой одной из двух кафельных печей в двух кон­цах зала. Малец толстяк с оттопыренными ушами пы­тался подбить сухощавого черноглазого сверстника, одна рука которого держалась за край подоконника, а другая вцепилась в рукав нападавшего. Закрутив оба кулака в парусинку противника, толстяк тряс его до тех пор, пока тот начал терять равновесие. Тогда бы­стрым скользящим движением ноги по паркету подсек его ноги и тот повалился на пол. Не отпуская своих кулаков, зажатых в материю косоворотки, толстяк по­мог подняться упавшему только для того, чтобы, тем же приемом сшибить его вторично. Проценко подошел и наблюдал за борющимися. Когда более слабый шлепнулся в третий раз, толстяк ойкнул... Проценко больно крутанул своим большим пальцем об его глад­ко остриженную голову. Борцы разошлись.

— За что ты дал мне запятую? — толстяк чесал свое темя, — мы просто играем.

— Ты бычок, Шаповал. играй да не переигрывай! Смотри, Лашкевич уже побледнел, — предостерег Про­ценко.

— Нет, я не бледный, — протестовал запыхавший­ся Лашкевич, — собирая с полу оторванные никелевые пуговицы, — я его... тоже... подшиб... раз.

— Не смей спорить с дядькой (старшим, автори­тетом — по самими установленном лексиконе пансио­неров), буркнул Проценко. — Шаповал, отвези меня в клозет.

Шаповаленко послушно подставил свою спину.

— А ты, Лашкевич, — продолжал диктовать Про­ценко, — принеси мне твоих коржиков. Я ведь спас те­бя, — и не дожидаясь ответа, отправился на спине Шаповаленко через весь зал в коридор. Уборная была занята, поэтому всадник приказал своей «лошадке», от­везти его в уборную 2-го Отделения, но внезапно слез на пол...

Ниже среднего роста, худой, с военной выправкой, орлиными глазами и таким же носом над его коротко подстриженными усами и бородой, воспитатель 2-го Отделения, барон фон дер Дригген, быстро поднимал­ся по лестнице. Не дойдя до верха, на площадке под часами, он встретился с французом, пансионским инст­руктором фехтования. Они обменивались оживленными французскими словами о чем-то очевидно курьезном, потому что барон, отбросив от своего «аршин-прогло-тившего» туловища руки назад, вдруг захохотал. Его верхнее «гы» прокатилось гаммой до нижнего «гы» и гулко отдавалось в высоких потолках Пансиона.