— Мы не упадем! Проснись Зоравко, ты же Колдун! — Сразу, все вместе, зашумели ребята. Ларион пожевал губами.
— Вправду, Пиотр Яковлич видел вас там наверху?
— Да-а-а-а! — Раздался разноголосый хор, не останавливавших своей игры пансионеров. Некоторое время Ларион стоял с полуоткрытым ртом, наблюдая ход и молодых участников увлекательной игры, их смелые, уверенные полу-полеты с легкими, без натуги, но цепкими захватами рук.
— Бесхвостые облизьяны, — с улыбкой проговорил Ларион, качая лысой головой, отправляясь назад к окну директорши. Она выслушала его доклад и довольно громко захлопнула окно. Занавески сошлись ближе, но щель для наблюдения осталась.
— Что она сует свой нос в наши игры?
— Мы слушаемся только мужчин!
— Зачем она смотрит, если это ее беспокоит? — Перебрасывались отзывами о директорше гимназисты. Игра приобрела больше азарта и смелости.
— А вот я отобью у нее охоту наблюдать за нами. Покажу такое, отчего она от беспокойства просто заболеет, — объявил Шрамченко. Он обхватил крепко верхний брус ногами и повис вниз головой с синеющим лицом и болтающимися руками.
Ребята визжали от восторга, наблюдая трюк Шрамченко и дождь мелких вещей сыпавшихся из его карманов. Серый силуэт директорши все еще был за колеблющимися занавесками.
ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ
— И не надейтесь избежать наказания, как в прошлый раз ! — С зажженной папиросой во рту, Лаголин быстро шагал взад и вперед по комнате.
Проценко медленными и ленивыми движениями оправлял свою белую парусиновую косоворотку. Расправив материю, он стянул все складки спереди назад, а образовавшийся хвост прижал лакированным кушаком, пряжку которого вывел на средину живота. Потом опустил руки и стоял молча. Его серые с светлыми ресницами глаза не выражали ничего.
— Зачем Вы это сделали? — воспитатель внезапно повернулся к воспитаннику. Табачный дым, вытесненный напором слов, обвеял его скудную черную бороду. — Постыдный и злой поступок... осрамить девушку, которой пришлось идти мимо здания Пансиона, — Лаголин шагал курил и тряс головой.
— Почему Вы сделали это? — он спросил снова, остановившись посреди комнаты.
— Мне надо было вытрясти и выветрить мои штаны, — промямлил Проценко.
— Так зачем же Вам было необходимо трясти Ваши штаны из каждого окна 3-го Отделения, а потом, перебежав в Главный зал, сигнализировать ими там из каждого окна... — расширенные глаза воспитателя уставились в лицо воспитанника, — и мало того, Вы продолжали Ваше мерзкое дело из всех окон младшего отделения. И это вдоль всего корпусного здания Пансиона и на протяжение пути проходившей бедной, сконфуженной гимназистки. Стыдно, Проценко, стыдно ! — добавил Лаголин, немного смягченным тоном голоса. — В особенности это непростительно дворянину. — Он покачал головой и сузил свои темные, немного на выкате, отображавшие горечь, глаза.
Проценко перевел свои глаза от окна на угол комнаты, потом на жилетку воспитателя на которой вибрировала золотая часовая цепочка, точно отбивавшая пульс ее владельца.
— Я Вас спрашиваю в последний раз: что надоумило Вас на... — Лаголин не кончил...
— Она задается! — внезапно буркнул упрямый юнец.
— Что-о? Откуда Вы это взяли? — опешенный неожиданным признанием, воспитатель даже немного вздрогнул.
— Старшие ученики говорят...
Лаголин поднял плечи. Лицо его перекосилось, точно от какой-то внутренней боли — такова была агония недоумения. Он вздохнул, круто повернулся к окну, глубоко затянулся папиросным дымом и стоял постукивая подошвой ботинка о паркет пола. Оба молчали глядя в окно. С другой стороны площади,, по узкой тропинке приближался какой-то круглый предмет. По мере его приближения, Проценко заметил пару тонких ног несущих охапку темной одежды, а затем стала видна маленькая голова несущего. Проценко знал, что это сын портного Юдашкина, несет костюмы пансионерам на примерку.
На дороге пересекающей тропинку, извозчик остановил лошадь и скручивал свое курево.
«На что наткнется сын портного — на бричку или на лошадь?» — гадал Проценко, пристально следя за немного качающимся от объемистого груза молодым Юдашкиным.
Извозчик закурил, поднял вожжи и тронул лошадь. Юдашкин благополучно перешел дорогу и теперь ясно были видны его глаза — изюмины среди кучи перепутавшихся рукавов рубашек и штанин.
Проценко, потеряв интерес к тому, что делается за окном, смотрел на Лаголина. А тот, почувствовал его глаз на себе, повернулся к ученику с улыбкой на успокоившемся лице.
— Не думаете ли Вы о том, что гораздо лучше доставить удовольствие и даже радость другим своим хорошим поведением, нежели доставлять им неприятности злыми, непристойными выходками? — его голос звучал ровно, мягко и убедительно. Он сел на диван, закрутил свои длинные тощие ноги одну за другую так круто, что Проценко с трудом определил, которая нога где. — Вам 14 лет, скоро Вы вступите в самостоятельную и ответственную перед другими жизнь, — продолжал воспитатель. — Учитесь контролировать себя в стремлении быть справедливым, правдивым в словах и честным, продуктивным в поступках. Тогда Вы почувствуете самоудовлетворенность, свое счастье и красоту жизни, — темные глаза Лаголина засияли, дымящаяся, докуренная до ее почерневшего картонного мундштука, папироса в его правой руке, описывала небольшие круги по воздуху, в то время, как его левая нервно перебирала часовую цепочку на жилете. Он встал и зашагал по комнате. — Готовьте Ваши мысли к будущим великим делам и достижениям. Дворяне возлагают все свои надежды на их собственное возрождение и омоложение в вашем поколении, — его синеватые губы сложились в трубочку, втягивая дым папиросы. Костистое лицо с втянутыми щеками и круглыми блестящими черным глазами походило на лицо голодающего индуса.
«Что за обормот! — подумал Проценко, — по чему он не позаботится о своих «великих делах». Его волосы просят гребня, плечи засеяны перхотью, штаны мешковатые разбухли на коленях, от него несет водкой... жена мало бьет его ночной туфлей, метлой», — поправил себя Проценко и улыбнулся. Его улыбка еще более вдохновила воспитателя рисовать будущую дорогу славы и радости жизни своему воспитаннику.
— Вы можете идти теперь. Но помните, что Вы все-таки будете наказаны. Я еще подумаю о степени наказания, — окончил Лаголин, слегка смягченный после высказанных нравоучений.
— Кто Вас видел... когда... Вы делали... это, — воспитательские пальцы как бы солили воздух пока он подбирал подходящие для случая слова, — этот грязный салют?
— Щегол.
— Кто это щегол? — поднял брови Лаголин.
— Николай Евфимович, — пояснил Проценко.
— Почему Вы зовете Надзирателя птичьим именем? — спросил сухо воспитатель.
— Вся гимназия зовет его так.
— Идите! Лаголин махнул рукой на выход, с поджатыми губами и помрачневшим лицом.
Проценко твердо знал, что ему не будет наказания. Добродушный, сентиментальный, восторженный воспитатель 3-го Отделения, Виктор Петрович Лаголин — Кандидат Юридических Наук, был слишком дружественным в отношениях к своим воспитанникам, чтобы их наказывать. Настолько дружественным, что воспитанники делились с ним всеми своими любовными проблемами. Это делалось с такими подробностями и откровенностью, что эмоциональный Лаголин влюблялся по очереди во всех гимназисток, победы над которыми горделиво обсуждались вместе со стратегией для будущих успехов. За его скорее женственные черты характера и лирические теноровые разговорные нотки, воспитанники звали его заглазно «Машкой».
Выйдя из кабинета воспитателя, Проценко очутился в Главном рекреационном зале, где воспитанники 1-го и 2-го отделения играли в пятнашки; они со смехом и вскриками гонялись, шлепали, тащили друг друга за хвосты парусиновых рубах, в азарте пренебрегая какими бы то ни было правилами игры. Многие падали от полученных подножек, но быстро, без жалоб поднимались и пытались сшибить на паркет того, кто сшиб их. Другие, не участвовали в играх или схватках, разогнавшись скользили на подошвах ботинок по глянцевитому паркету во всех направлениях зала.
Отшлепанные и усталые спасались в «доме», касаясь рукой одной из двух кафельных печей в двух концах зала. Малец толстяк с оттопыренными ушами пытался подбить сухощавого черноглазого сверстника, одна рука которого держалась за край подоконника, а другая вцепилась в рукав нападавшего. Закрутив оба кулака в парусинку противника, толстяк тряс его до тех пор, пока тот начал терять равновесие. Тогда быстрым скользящим движением ноги по паркету подсек его ноги и тот повалился на пол. Не отпуская своих кулаков, зажатых в материю косоворотки, толстяк помог подняться упавшему только для того, чтобы, тем же приемом сшибить его вторично. Проценко подошел и наблюдал за борющимися. Когда более слабый шлепнулся в третий раз, толстяк ойкнул... Проценко больно крутанул своим большим пальцем об его гладко остриженную голову. Борцы разошлись.
— За что ты дал мне запятую? — толстяк чесал свое темя, — мы просто играем.
— Ты бычок, Шаповал. играй да не переигрывай! Смотри, Лашкевич уже побледнел, — предостерег Проценко.
— Нет, я не бледный, — протестовал запыхавшийся Лашкевич, — собирая с полу оторванные никелевые пуговицы, — я его... тоже... подшиб... раз.
— Не смей спорить с дядькой (старшим, авторитетом — по самими установленном лексиконе пансионеров), буркнул Проценко. — Шаповал, отвези меня в клозет.
Шаповаленко послушно подставил свою спину.
— А ты, Лашкевич, — продолжал диктовать Проценко, — принеси мне твоих коржиков. Я ведь спас тебя, — и не дожидаясь ответа, отправился на спине Шаповаленко через весь зал в коридор. Уборная была занята, поэтому всадник приказал своей «лошадке», отвезти его в уборную 2-го Отделения, но внезапно слез на пол...
Ниже среднего роста, худой, с военной выправкой, орлиными глазами и таким же носом над его коротко подстриженными усами и бородой, воспитатель 2-го Отделения, барон фон дер Дригген, быстро поднимался по лестнице. Не дойдя до верха, на площадке под часами, он встретился с французом, пансионским инструктором фехтования. Они обменивались оживленными французскими словами о чем-то очевидно курьезном, потому что барон, отбросив от своего «аршин-прогло-тившего» туловища руки назад, вдруг захохотал. Его верхнее «гы» прокатилось гаммой до нижнего «гы» и гулко отдавалось в высоких потолках Пансиона.