— Если баран видел меня на твоем горбу, скажи... ты сам попросил меня... шоб испробовать свою силу, — прошептал Проценко в ухо Шаповаленко, а сам смешался с группой пансионеров, скучившихся в малом рекреационном зале 2-го Отделения, для примерки их зимних брюк и косовороток.
С сантиметром на шее, с булавками зажатыми толстыми губами и с серым мелком в руке, сизоносый, рыжебородый портной Юдашкин вел примерку.
— Юдашкин, пожалуйста сделайте пошире. Мне тесно в плечах, — просил Карпенко. — И воротник жмет. — Он выпятил грудь и, закинув голову назад, раздул шею. Он был весь поглощен французской борьбой. Бычьи шеи, могучие плечи, громадные бицепсы гиревиков и борцов местного цирка, были идеалами мужского телосложения для Карпенко. Несмотря на некоторую физическую недоразвитость своего 13-ти летнего тела, он ходил медленно, немного вразвалку, («все борцы так ходят»), держал чуть отведенные в стороны руки так, как бы страдая от чирей под мышками («большие бицепсы») и всегда носил косоворотку с двумя пуговицами на вороте расстегнутыми («шея велика»).
— Да, да, сделаю, — бормотал портной углом рта, несмотря на то, что его два пальца свободно проходили между «тесным» воротом и «могучей» шеей просящего.
— Юдашкин, пожалуйста сделайте так, чтобы рукава моей суконной рубахи не были похожи на рукава женской кофты, — беспокоился франтоватый Гамалея, носитель собственной купленной в Киеве формы.
— Да, да, сделаем, — покорно вторил Юдашкин, меряя, закалывая, отмечая мелом, по-еврейски диктуя своему сыну Лейбе цифры размеров...
Бледный Лейба с глазами как черные оливки, наблюдал за работой своих младших братьев Исаака и Давида, которые прикалывали к одежде булавками бумажки с именами их будущих носителей.
— Гаспадин Прецелько, по-жа-алуйста не перепутайте билетики, — просил Исаак Проценко.
Проценко помигал глазами и, оставив кучу штанин, засунул руки в карманы. Он шмыгнул носом, пожевал губами, точно хотел сказать что-то, но стоял тут же молча. Вдруг, как будто какая-то новая мысль взбудоражила его. Он снова шагнул к новой одежде, поднял косоворотку и поднес ее к своему носу.
— Это чем-то скверно пахнет, — объявил он. — Эта рубаха пахнет чесноком. — Его озорные глаза блестели, — чья она? — И, прочтя билетик, «Гамалеи», он продолжал давясь от смеха. — На балу танцуя с своей симпатией, будешь обдавать ее запахом чеснока!
— Он зажал свой нос двумя пальцами и хихикал. Гамалея сделал гримасу и покраснел.
— Пожалуйста, гаспадин Прецелько, пожалуйста... Эта примерка для 2-го Отделения. Ваша будет на следующей неделе, — намекнул на Проценкино излишнее присутствие Лейба.
— Одежда, чтобы носить, а не нюхать, — задиристо заметил Давид.
— Новая материя всегда пахнет. Она выветрится... Не беспокойтесь гаспадин Гамалей, — уверял Лейба.
— Это ничем не пахнет. — Он понюхал раз и другой раз темно-серую, цвета маренго, шерстяную косоворотку. — Новая шерсть всегда пахнет чем-то, трудно сказать чем... Вы хотите попросить гаспадин барон понюхать это тоже? — преподнес он возможность, совсем нежелательной для Проценко встречи с бароном, басистый голос которого раздавался уже на верхней площадке лестницы.
Проценко нахмурил лоб, как бы обдумывая степень опасности от встречи с фон дер Дриггеном. Потом вытянул свои губы в дудочку и, чуть посвистывая, отправился в прилежащую спальню. Там он увидел веснушчатого реалиста Константинова.
— Конька, поди сюда. — Повернув его за плечи, он повел Коньку в умывальню. — Полезем на крышу, птенцы уже вывелись... я знаю.
— А где баран? — спросил осторожно Константинов.
— Он собирает младших на прогулку.
— Мне надо идти с ними!
— Ты-ы хочешь идти через город парами, как приготовишки - гимназистки? — верхняя губа Проценки вздернулась к носу.
— Нет! Но я могу купить халвы в бакалейке по дороге...
— А где деньги?
— Займу опять у буфетчика Алексея. Только если он даст... Я ему еще не отдал старый долг, 30 копеек.
— Ну, — сказал Проценко, — угостишь халвой потом, а теперь я возьму тебя с собой на охоту за птенцами. Доставай ключ, — приказал он с дружеским шлепком по спине Константинова. Тот пошел за перегородку красной фанеры, присел на корточки и достал притянутый проволокой к трубе водяного бака ключ.
— А чем вытаскивать птиц?
—Есть... на чердаке... пойдем.—Оба пошли в дальний угол спальни. Там они легко оттолкнули секцию деревянных шкафчиков от стены и отомкнули дверь ведущую на заднюю лестницу.
— Фененко, запихни шкафы на место. Мы лезем на крышу! — крикнул Конька.
Фененко перестал читать и уставился на ребят, продолжая лежать на животе перед книгой упертой в подушку.
— Шевелись ты, знаменитый сыщик, скорее пока баран не увидел нас, — подстегнул его Проценко. — Спроси у твоего Ната Пинкертона, как побороть твой страх темной комнаты?
Фененко спустил ноги на пол.
— Там на чердаке наверно есть летучие мыши, — сказал он с опаской...
На «черной» лестнице было тихо. Этажом ниже, у задней двери директорской квартиры, горничная в черном платье и белом переднике с рюшками подметала ступени лестницы.
— Заметает следы, — шептал Проценко, — вчера вечером два четвертоотделенца были здесь на свидании с ней и с другой... Наверно они оставили много окурков и апельсинных корок.
Оба поднялись по лестнице и вошли на чердак. Чердак был хорошо освещен несколькими полукруглыми застекленными съемными рамами. Пол был густо посыпан белым песком. Толстые балки соединяющие стены здания были параллельны друг другу на размеренном расстоянии. В углах, где они соединялись с рейками поддерживающими крышу было темно, там прятались от прислуги, которая появлялась на чердаке, чтобы повесить белье для сушки. Пансионерам было запрещено строго-настрого быть на чердаке, а тем более на крыше здания. Из одного из этих углов Проценко вытащил две длинных, тонких палки накрест сбитые гвоздем у их короткого конца.
— Где ты это сделал? — Константинов удивленно смотрел на деревянные щипцы.
— У Франца в его подвальной столярной. Он даже помог мне заменить гвоздь болтиком. Стало двигаться глаже. Я ему сказал, что это... снимать груши с верхних веток... Сними веревку, она нам будет нужна.
Проценко снял ботинки, встал на балку, вынул раму, просунул на крышу свои самодельные щипцы и вылез за ними сам. Константинов отвязал бельевую веревку, скрутил ее в большой ком и, сняв ботинки, последовал за Проценко.
Конька, завяжи конец веревки за трубу... Она — по ту сторону гребня крыши. А другой конец давай мне, — командовал Проценко. Подхватив брошенный ему конец, он обвязал им свою талию. — Все равно, как альпинист на ледниках. Эта оцинкованной жести крыша скользкая.
Конька полез кверху и скрылся за гребнем крыши. Проценко, сощурившись против солнца, ждал.
Внизу на футбольном поле сражались две команды.
— Без подножек, Максимка! — слышался предупреждающий возглас капитана.
Не-ет! - кричал назад Максимович, - он споткнулся са-ам... выдохнулся.
Вдали, за деревянным забором и кустами, виднелось белое двухэтажное столетнее здание Гимназии с ее пустым после дневных занятий, похожим на парк задним двором.
Проценко сидя съехал к ближайшей кирпичной трубе.
— Держись за веревку и вали на своем заду сюда... Помоги взлесть на трубу, — приказал он Коньке, появившемуся из-за гребня крыши.
Конька исполнил приказ, послушно подставил свою спину и Проценко взлез на трубу. Стайка галок стала крутиться над ними.
— Что ты там видишь? — донеслось от нетерпеливого Коньки. Проценко на коленях, с лицом наполовину в отверстии трубы, замер.
— Птенцы! — Проценко повернул свое слегка попудренное сажей лицо к партнеру по охоте. — Внизу, на выступе трубы, — он опять смотрел в трубу, защищая лицо с боков ладонями от солнца. — Все оперились... давай мне палки, — он протянул руку. — Мы их вытащим, обучим, они будут ходить за нами, как домашние цыплята. — Он опустил деревянные щипцы в трубу.
Заблестевшие от азарта глаза Константинова следили за движениями Проценко и за нервными взлетами галок над их головами. Он оглядывался назад, вытягивал шею — не наблюдал ли кто за ними со двора или с футбольного поля.
— Вот... один... держи его ! — Зажатый в щипцы птенец висел спокойно. Он только открыл свой большой с желтыми заедами рот, когда Конька взял его в руки и быстро сунул за пазуху своей парусиновой рубахи.
— Доставай других, — подбивал Конька, — мы будем их держать на чердаке бани, туда никто не лазит.
Проценко ловко выудил еще двух птенцов, которые так же ловко были опущены Конькой за рубашку.
— Последний... просто чертенок... уползает, прижимается к кирпичам... Проценкино лицо еще более потемневшее от сажи, повернулось к Константинову. — Тебе надо будет переменить рубаху, — он показал на талию последнего. Под парусиновой косовороткой, над лакированным поясом, шевелились три комочка. Серо-зеленые пятна, сделанные испуганными птенцами, расплылись узорами на материи рубахи.
— Наплевать, вытаскивай чертенка, скоро обед. Я вижу буфетчик уже нарезает хлеб, — торопил Константинов.
— Поймал! — Не спеша, Проценко вынес щипцы с самым большим птенцом, который внезапно затрепыхался, вырвался, упал на крышу и, царапая жесть, скатился в желоб.
— Я думал ты его схватил. А ты... дырявые руки, — ворчал надувшийся Проценко, слезая с трубы.