Смекни!
smekni.com

Сергей Е. Хитун (стр. 8 из 45)

— Ты его выпустил раньше... Я не мог, — защи­щался Конька.

Птенец, втянув свою полуголую шею, замер. Откуда-то спустились две галки и сели на край желоба, недалеко от птенца. Сидя Проценко тихонько сколь­зил по крыше до желоба, откуда начал красться к птенцу. Галки взлетели, затем спустились и сели на ветки дуба во дворе. Птенец заковылял вдоль желоба и остановился. Ловец на четвереньках продолжал дви­гаться за птицей. Его колени наступали на конец ве­ревки свешивавшейся с его пояса. Он остановился, от вязал веревку и отбросил ее в сторону. Веревка сколь­знула по жести крыши вниз, собралась в ком, который перевесился через край желоба и полетел вниз. Про­ценко продолжал двигаться на животе к неподвижно­му птенцу. Но когда он был готов схватить его, птенец поднялся трепыхая крыльями и, потеряв высоту, сел на нижних ветках того же дуба, где сидели галки. Оба охотника молча следили за полетом птенца и местом его посадки. Послышался звонок к обеду. Футболисты оставили игру и помчались к зданию.

— Мы его поймаем вечером на этом же дереве. Подбери веревку, — командовал Проценко взбираясь к чердачному окну.

— Не могу. Кто-то уцепился за конец ее там вни­зу, — доложил Конька, дергая за веревку.

— Я знаю... это... это длинноухий осел, Рыжак ви­сит на ней, — лицо Проценки побагровело от гнева. — Я видел его... он стоял внизу, глаза на меня пялил. Дерни изо всей силы!

— Держит... крепко, — сдался Конька после без­успешных попыток вырвать веревку.

— Подожди, — кипятился Проценко, нервно суя ноги в свои ботинки на резинках. — Подожди... я... я ему покажу, этому дураку и ослу. Веревка висит пе­ред окнами директорской квартиры... они увидят... я оборву ему уши... только подожди! Он метнулся через чердак и вниз по пустынной лестнице громыхающей под его каблуками. Он выбежал во двор и остановил­ся. Конец веревки был в руках дядьки Лариона.

— Так, так! Значит это Вы были на крыше и спус­тили это. — Он выпустил веревку из рук. — И еще кто-то, добавил Ларион закинув голову назад, глядя на болтающуюся веревку, быстро поднимающуюся к крыше. — Сохрани Бог если бы Вы подскользнулись и свалились бы вниз, — он указал на выложенный кирпичом тротуар. — Здесь был бы мешок с кровавы­ми костями. Да. — Он пожевал губами и скорбно, по­качал головой. — Да, кровавый мешок.

Некоторое время, они молча смотрели друг на друга.

— Директор, Пиотр Яковлевич, — продолжал Ла­рион с извинительной ноткой в голосе, — просит Вас, господин Проценко, немедленно явиться к Вашему вос­питателю.

Лаголин онемел когда Проценко, с выпачканным сажей лицом, снова вошел в его кабинет.

В КАФЕДРАЛЬНОМ СОБОРЕ

Гул большого колокола с колокольни Кафедрально­го Собора, вдруг слился с радостным, звонким хором заговоривших на все лады маленьких колоколов, изве­щая о прибытии Его Преосвященства Епископа Антония Черниговского.. Карета запряженная парой вороных ло­шадей, была на резиновых шинах (Викарный архиерей приезжал тоже в карете, но ее колеса были обтянуты железными обручами, но не резиновыми.), она свернула с глав­ной улицы и двигалась вдоль площади к Собору.

На паперти два дьякона в расшитых золотом ри­зах, кучка богомольцев и нищих стояли с головами, по­вернутыми в сторону приближающейся кареты.

Бородатый кучер остановил лошадей. Молодой че­ловек в длинном черном кафтане, сидевший без шапки рядом с кучером на козлах, спрыгнул на землю, тороп­ливо обежал карету сзади и открыл дверь, услужливо помогая архиерею ступить на тротуар.

Высокий, сутулый, в длинной черной мантии и клобуке, епископ вел группу людей к широко откры­тым двойным дверям этого воздвигнутого в одиннад­цатом веке Собора. Его руки непрестанно крестили воздух то направо, то налево, в зависимости от того, с какой стороны подбегали к нему восторженные богомольцы.

В церкви его встретили еще два дьякона. Легко поддерживая его под локти, они подвели его к плат­форме. Началась церемония облачения в расшитые зо­лотом архиерейские одежды. Оба дьякона, 6ольшого роста и дюжие, рокотали низким басом обрядные сло­ва: «Облеча бо тя в ризу спасения... яко жениха укра­шу тя... Ико невесту облачу тя красотою...». А хор с клироса где-то вверху вторил им мелодичными аккор­дами. Серебристо-звонкие дисканты раздавались где-то под куполом. Лучи солнца проникали через верхние ок­на Собора, пронизывая легкие голубоватые облака ка­дильного дыма и сияли на потолке, где виднелся образ Бога Саваофа окруженного крылатыми архангелами. Потрескивали горящие у икон свечи. Народ вздыхал, шептал молитвы, крестился и кланялся.

Мезенцев и Тарновский протиснулись через тесные ряды молящихся ближе к архиерею. Он стоял прямо, с немного вздетой головой в сверкающей драгоцен­ными камнями митре, одетый в блестящие золотой парчи, облачения, крестясь своей холеной белой, пух­лой рукой, возводя свои глаза поверх толпы в сторону царских врат и алтаря. Его губы шевелились...

Низкий бас дьякона начал ектенью. Звуковые волны его голоса резонировали где-то между колоннами, стенами и куполом храма. Хор, с высокого клироса, только подчеркивал своим далеким откликом, могучий голос этого обособленного человека возвышающегося над всеми другими, внушающего благодаря своей вели­чине и могучему басу благоговейный страх у моля­щихся.

Знаменит на всю Украину, — прошептал Тарновский. — Дьякон Швидченко. Вот это голос! Мощь и сила! Он может взять контр-ля, а после водки даже контр-соль. — Глаза Тарновского, не мигая, глядели на дьякона рыжеватые волосы которого, как львиная гри­ва обрамляли его тяжелое лицо и спускались до плеч.

Его открытый рот с слегка вытянутыми вперед губа­ми, как зовущий рог, двигался вместе с закрывающей грудь бородой.

— Он хочет побить рекорд Телегина — контр-фа. Никто со времен Екатерины Второй не побил его по­ка, — продолжал шептать Тарновский на ухо Мезен­цева. — Жаль, Швидченко, говорят, принужден уйти в другую епархию.

— Почему? — удивился Мезенцев.

— Говорят, архиерей находит, что Швидченко ве­ликан и его лицо не выглядит достаточно благочести­вым. Попробуй сохранить благочестивое лицо в поту­ге взять басовое контр-соль. — Они оба крестились быстро и мелко, с заметно деланным усердием выгля­деть набожными.

— Сынок, чеж ты, чистишь свои пуговички? — Удивленный Мезенцев повернулся. Старуха с укоряю­щими глазами, глубоко сидящими среди морщин ли­ца, уставилась в его лицо.

— Крестись широко, набожно... вот так. — Ее ко­ричневые пальцы, похожие на кусочки высохших суч­ков дерева, приложились к ее лбу, груди, правому и левому плечу. Она пожевала губами и отвернулась. Оба пансионера стояли молча, косясь изредка на ста­руху. Они больше не крестились.

Три мальчика, в длинных парчовых одеждах, выш­ли с нижнего клироса, встали перед царскими вратами и, в ответ на непонятные слова дьякона, запели: «Испола-эти деспота».

Молящиеся замерли. Мягко позванивали цепочки раскачиваемых кадил...

— Ангельские, ангельские голоса, — говорила стро­гая старуха дрожащим голосом. Она вытерла слезы, стала на колени и замерла в глубоком поклоне.

Мальчики-исполатчики пропели трижды, вызвав могучий отклик хора с верхнего клироса.

Священнослужители, в два ряда, образовали кори­дор по которому архиерей пошел, по ковровой дорож­ке, к алтарю, поддерживаемый с обеих сторон дьяко­нами. Их пение, низкими голосами в унисон, было не­стройно, но носило в себе горячность молитвенного песнопения. Молящиеся закрестились чаще. Старуха поднялась с колен и осмотрелась влажными блестящи­ми глазами.

Мезенцев и Тарновский направились к выходу. В толпе они встретили Суворова продвигающегося из правого крыла Собора.

— Я молился у гробницы с мощами святителя Феодосия, — сказал он. Его голубые глаза были серь­езны и спокойны. — Монах продал мне освященное на мощах кольцо. Оно мне принесет счастье, когда я буду тянуть билет на экзамене.

На паперти нищие окружили пансионеров. Один из них, с уверенностью человека получающего свое жа­лованье, протянул свою ладонь перед Суворовым, рас­певая:

— Копеечку, Христа ради!..

— Молись за меня.

Суворов дал нищему две ко­пейки, затем со вздохом облегчения поспешил за Ме­зенцевым и Тарновским.

НА ДЕСНЕ

— Эй, Кнопка! — крикнул Савинский крепышу из младшего отделения с круглым веснушчатым лицом на котором, круто вздернутый маленький нос с широ­кими ноздрями, господствовал над всеми другими чер­тами его лица. — Хочешь кататься на лодке?

— Да, да, конечно! — звонко откликнулся Кноп­ка.— Что я должен... что мне надо делать за это? — его карие глаза сияли радостью и вместе с этим выра­жали вопрос и готовность к услуге. Он знал, что такие внезапные приятные предложения от воспитанников старших отделений всегда подразумевали какую-то обязанность.

— Будешь стеречь нашу одежду пока мы будем купаться. За это порулишь лодкой. Только через реку.

— Да, да, хорошо. Поеду, буду караулить. В прошлое воскресенье городскойники (Презираемые пансионерами ученики 4-х клас­сного Городского Училища, постоянные недруги и уча­стники нескончаемых драк с «дворянскими поросятами».) вымочили, свя­зали в узлы и посолили песком все белье третьеотделенцев. Я буду стеречь. Я не дам... буду вам кричать. — Кнопка двинулся вперед.

— Ладно, беги и доложи Дежурному воспитателю, что ты отправляешься с нами. А потом догоняй нас на валу или в поле. — Серьезный в своих очках, Савин­ский отдал приказ и зашагал к воротам у которых, с полотенцами на шеях, ждали его восемь гребцов — воспитанников 3-го отделения, Черниговского Дворян­ского Пансиона. Кнопка помчался в здание Пансиона.

Савинский и «восьмерка», прошли фасад двухэтаж­ного желтого кирпича здания Пансиона и вошли в те­нистую аллею ведущую на вершину вала. У летнего ресторана с резными наличниками вокруг больших ви­довых на реку окон, они остановились.

— Подождем здесь и посмотрим где же теперь причалена наша шлюпка, — сказал Савинский. — Ми­хеич часто передвигает пристань из-за обмеления реки.