— Ты его выпустил раньше... Я не мог, — защищался Конька.
Птенец, втянув свою полуголую шею, замер. Откуда-то спустились две галки и сели на край желоба, недалеко от птенца. Сидя Проценко тихонько скользил по крыше до желоба, откуда начал красться к птенцу. Галки взлетели, затем спустились и сели на ветки дуба во дворе. Птенец заковылял вдоль желоба и остановился. Ловец на четвереньках продолжал двигаться за птицей. Его колени наступали на конец веревки свешивавшейся с его пояса. Он остановился, от вязал веревку и отбросил ее в сторону. Веревка скользнула по жести крыши вниз, собралась в ком, который перевесился через край желоба и полетел вниз. Проценко продолжал двигаться на животе к неподвижному птенцу. Но когда он был готов схватить его, птенец поднялся трепыхая крыльями и, потеряв высоту, сел на нижних ветках того же дуба, где сидели галки. Оба охотника молча следили за полетом птенца и местом его посадки. Послышался звонок к обеду. Футболисты оставили игру и помчались к зданию.
— Мы его поймаем вечером на этом же дереве. Подбери веревку, — командовал Проценко взбираясь к чердачному окну.
— Не могу. Кто-то уцепился за конец ее там внизу, — доложил Конька, дергая за веревку.
— Я знаю... это... это длинноухий осел, Рыжак висит на ней, — лицо Проценки побагровело от гнева. — Я видел его... он стоял внизу, глаза на меня пялил. Дерни изо всей силы!
— Держит... крепко, — сдался Конька после безуспешных попыток вырвать веревку.
— Подожди, — кипятился Проценко, нервно суя ноги в свои ботинки на резинках. — Подожди... я... я ему покажу, этому дураку и ослу. Веревка висит перед окнами директорской квартиры... они увидят... я оборву ему уши... только подожди! Он метнулся через чердак и вниз по пустынной лестнице громыхающей под его каблуками. Он выбежал во двор и остановился. Конец веревки был в руках дядьки Лариона.
— Так, так! Значит это Вы были на крыше и спустили это. — Он выпустил веревку из рук. — И еще кто-то, добавил Ларион закинув голову назад, глядя на болтающуюся веревку, быстро поднимающуюся к крыше. — Сохрани Бог если бы Вы подскользнулись и свалились бы вниз, — он указал на выложенный кирпичом тротуар. — Здесь был бы мешок с кровавыми костями. Да. — Он пожевал губами и скорбно, покачал головой. — Да, кровавый мешок.
Некоторое время, они молча смотрели друг на друга.
— Директор, Пиотр Яковлевич, — продолжал Ларион с извинительной ноткой в голосе, — просит Вас, господин Проценко, немедленно явиться к Вашему воспитателю.
Лаголин онемел когда Проценко, с выпачканным сажей лицом, снова вошел в его кабинет.
В КАФЕДРАЛЬНОМ СОБОРЕ
Гул большого колокола с колокольни Кафедрального Собора, вдруг слился с радостным, звонким хором заговоривших на все лады маленьких колоколов, извещая о прибытии Его Преосвященства Епископа Антония Черниговского.. Карета запряженная парой вороных лошадей, была на резиновых шинах (Викарный архиерей приезжал тоже в карете, но ее колеса были обтянуты железными обручами, но не резиновыми.), она свернула с главной улицы и двигалась вдоль площади к Собору.
На паперти два дьякона в расшитых золотом ризах, кучка богомольцев и нищих стояли с головами, повернутыми в сторону приближающейся кареты.
Бородатый кучер остановил лошадей. Молодой человек в длинном черном кафтане, сидевший без шапки рядом с кучером на козлах, спрыгнул на землю, торопливо обежал карету сзади и открыл дверь, услужливо помогая архиерею ступить на тротуар.
Высокий, сутулый, в длинной черной мантии и клобуке, епископ вел группу людей к широко открытым двойным дверям этого воздвигнутого в одиннадцатом веке Собора. Его руки непрестанно крестили воздух то направо, то налево, в зависимости от того, с какой стороны подбегали к нему восторженные богомольцы.
В церкви его встретили еще два дьякона. Легко поддерживая его под локти, они подвели его к платформе. Началась церемония облачения в расшитые золотом архиерейские одежды. Оба дьякона, 6ольшого роста и дюжие, рокотали низким басом обрядные слова: «Облеча бо тя в ризу спасения... яко жениха украшу тя... Ико невесту облачу тя красотою...». А хор с клироса где-то вверху вторил им мелодичными аккордами. Серебристо-звонкие дисканты раздавались где-то под куполом. Лучи солнца проникали через верхние окна Собора, пронизывая легкие голубоватые облака кадильного дыма и сияли на потолке, где виднелся образ Бога Саваофа окруженного крылатыми архангелами. Потрескивали горящие у икон свечи. Народ вздыхал, шептал молитвы, крестился и кланялся.
Мезенцев и Тарновский протиснулись через тесные ряды молящихся ближе к архиерею. Он стоял прямо, с немного вздетой головой в сверкающей драгоценными камнями митре, одетый в блестящие золотой парчи, облачения, крестясь своей холеной белой, пухлой рукой, возводя свои глаза поверх толпы в сторону царских врат и алтаря. Его губы шевелились...
Низкий бас дьякона начал ектенью. Звуковые волны его голоса резонировали где-то между колоннами, стенами и куполом храма. Хор, с высокого клироса, только подчеркивал своим далеким откликом, могучий голос этого обособленного человека возвышающегося над всеми другими, внушающего благодаря своей величине и могучему басу благоговейный страх у молящихся.
Знаменит на всю Украину, — прошептал Тарновский. — Дьякон Швидченко. Вот это голос! Мощь и сила! Он может взять контр-ля, а после водки даже контр-соль. — Глаза Тарновского, не мигая, глядели на дьякона рыжеватые волосы которого, как львиная грива обрамляли его тяжелое лицо и спускались до плеч.
Его открытый рот с слегка вытянутыми вперед губами, как зовущий рог, двигался вместе с закрывающей грудь бородой.
— Он хочет побить рекорд Телегина — контр-фа. Никто со времен Екатерины Второй не побил его пока, — продолжал шептать Тарновский на ухо Мезенцева. — Жаль, Швидченко, говорят, принужден уйти в другую епархию.
— Почему? — удивился Мезенцев.
— Говорят, архиерей находит, что Швидченко великан и его лицо не выглядит достаточно благочестивым. Попробуй сохранить благочестивое лицо в потуге взять басовое контр-соль. — Они оба крестились быстро и мелко, с заметно деланным усердием выглядеть набожными.
— Сынок, чеж ты, чистишь свои пуговички? — Удивленный Мезенцев повернулся. Старуха с укоряющими глазами, глубоко сидящими среди морщин лица, уставилась в его лицо.
— Крестись широко, набожно... вот так. — Ее коричневые пальцы, похожие на кусочки высохших сучков дерева, приложились к ее лбу, груди, правому и левому плечу. Она пожевала губами и отвернулась. Оба пансионера стояли молча, косясь изредка на старуху. Они больше не крестились.
Три мальчика, в длинных парчовых одеждах, вышли с нижнего клироса, встали перед царскими вратами и, в ответ на непонятные слова дьякона, запели: «Испола-эти деспота».
Молящиеся замерли. Мягко позванивали цепочки раскачиваемых кадил...
— Ангельские, ангельские голоса, — говорила строгая старуха дрожащим голосом. Она вытерла слезы, стала на колени и замерла в глубоком поклоне.
Мальчики-исполатчики пропели трижды, вызвав могучий отклик хора с верхнего клироса.
Священнослужители, в два ряда, образовали коридор по которому архиерей пошел, по ковровой дорожке, к алтарю, поддерживаемый с обеих сторон дьяконами. Их пение, низкими голосами в унисон, было нестройно, но носило в себе горячность молитвенного песнопения. Молящиеся закрестились чаще. Старуха поднялась с колен и осмотрелась влажными блестящими глазами.
Мезенцев и Тарновский направились к выходу. В толпе они встретили Суворова продвигающегося из правого крыла Собора.
— Я молился у гробницы с мощами святителя Феодосия, — сказал он. Его голубые глаза были серьезны и спокойны. — Монах продал мне освященное на мощах кольцо. Оно мне принесет счастье, когда я буду тянуть билет на экзамене.
На паперти нищие окружили пансионеров. Один из них, с уверенностью человека получающего свое жалованье, протянул свою ладонь перед Суворовым, распевая:
— Копеечку, Христа ради!..
— Молись за меня.
Суворов дал нищему две копейки, затем со вздохом облегчения поспешил за Мезенцевым и Тарновским.
НА ДЕСНЕ
— Эй, Кнопка! — крикнул Савинский крепышу из младшего отделения с круглым веснушчатым лицом на котором, круто вздернутый маленький нос с широкими ноздрями, господствовал над всеми другими чертами его лица. — Хочешь кататься на лодке?
— Да, да, конечно! — звонко откликнулся Кнопка.— Что я должен... что мне надо делать за это? — его карие глаза сияли радостью и вместе с этим выражали вопрос и готовность к услуге. Он знал, что такие внезапные приятные предложения от воспитанников старших отделений всегда подразумевали какую-то обязанность.
— Будешь стеречь нашу одежду пока мы будем купаться. За это порулишь лодкой. Только через реку.
— Да, да, хорошо. Поеду, буду караулить. В прошлое воскресенье городскойники (Презираемые пансионерами ученики 4-х классного Городского Училища, постоянные недруги и участники нескончаемых драк с «дворянскими поросятами».) вымочили, связали в узлы и посолили песком все белье третьеотделенцев. Я буду стеречь. Я не дам... буду вам кричать. — Кнопка двинулся вперед.
— Ладно, беги и доложи Дежурному воспитателю, что ты отправляешься с нами. А потом догоняй нас на валу или в поле. — Серьезный в своих очках, Савинский отдал приказ и зашагал к воротам у которых, с полотенцами на шеях, ждали его восемь гребцов — воспитанников 3-го отделения, Черниговского Дворянского Пансиона. Кнопка помчался в здание Пансиона.
Савинский и «восьмерка», прошли фасад двухэтажного желтого кирпича здания Пансиона и вошли в тенистую аллею ведущую на вершину вала. У летнего ресторана с резными наличниками вокруг больших видовых на реку окон, они остановились.
— Подождем здесь и посмотрим где же теперь причалена наша шлюпка, — сказал Савинский. — Михеич часто передвигает пристань из-за обмеления реки.