Чтец: Стихотворение «Я вернулся в мой город»
В конце 1933 года Мандельштам говорит Ахматовой: «Я к смерти готов». А в начале 1934-го читает знакомым, иногда случайным стихотворение, открывающееся беспощадным диагнозом: «Мы живем, под собою не чуя страны…» – строчкой, которая грознее и отчаяннее всего остального текста. Тем, кто его слушал, было страшно, но не за поэта, - было страшно за себя…
Чтец: Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
Ведущий: В ночь с 13 на 14 мая 1934 года Мандельштама арестовали. При "аресте присутствовала Анна Ахматова, только что приехавшая из Ленинграда. В "Листках из дневника" она пишет: "Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям. Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо… Следователь при мне нашел "Волка" ("За гремучую доблесть грядущих веков...") и показал О. Э. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в семь утра".
Ведущий: С обыском приходили второй раз, снова перерыли все рукописи. Искали, конечно, не "Волка", искали стихи о Сталине. В сущности, чекистам нужен был автограф-подтверждение — стихи у них уже были. Конечно, более контрреволюционного документа трудно было придумать, и Мандельштаму всерьез угрожал расстрел. Но за него вступились — Надежда Яковлевна пошла к Бухарину, не раз выручавшему опального поэта, Анна Андреевна к Енукидзе, Пастернак — позвонил жившему тогда в Кремле Демьяну Бедному... Последовал звонок Сталина Пастернаку. "Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал: "Если б мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти". Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. "Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?" — "Писательские организации не занимаются этим с 1927 года". — "Но ведь он ваш друг?" Пастернак засмеялся, и Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос: "Но ведь он же мастер, мастер?" Пастернак ответил: "Это не имеет значения"... Б. Л. думал, что С (талин) его проверяет, знает ли он про стихи, и этим он объяснил свои шаткие ответы...
"Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить". — "О чем?" — "О жизни и смерти". Сталин повесил трубку".
Хлопоты, по-видимому, сыграли свою роль. А может быть, наверху решили не поднимать излишнего шума. Кому же охота быть "героем" обличительного стихотворения? А ведь в случае обнародования факта написания "контрреволюционного" стихотворения — оно имело шансы стать известным. Поэтому негласный приговор гласил: "Сохранить, но изолировать". Мандельштам ссылался в городок Чердынь на Урал, потом в Воронеж. Надежде Яковлевне милостиво разрешалось последовать за ним в ссылку.
Ведущий: Современники поговаривали, что Сталин всю жизнь испытывал суеверное уважение к поэтам и вообще к художественному слову. Наверное, это у него осталось от духовной семинарии. Сталин прекрасно понимал, что в памяти потомков он останется таким, каким опишут его поэты. Узнав, что Мандельштам считался крупным поэтом, он решил до поры до времени его не убивать.
Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи. Стихи, возвеличивающие его, Сталина. Это только гипотеза, высказанная Бенедиктом Сарновым, но весьма правдоподобная.
Стихи в честь Сталина писали почти все советские поэты. Но Сталину, очевидно, хотелось, чтобы его воспел именно Мандельштам. Потому что Мандельштам был "чужой", хотя и не белогвардеец, как Булгаков. Мандельштам понял намерения Сталина. Так или иначе, доведенный до отчаяния, он решил попробовать спасти жизнь ценой нескольких вымученных строк. Он решил написать ожидаемую от него "Оду Сталину»:
Чтец: ... И шестикратно я в сознанье берегу,
Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы,
Его огромный путь через тайгу
И ленинский Октябрь - до выполненной клятвы.
Правдивей правды нет, чем искренность бойца
Для чести и любви, для воздуха и стали,
Есть имя славное для сильных губ чтеца,
Его мы слышали, и мы его застали.
Позже, в конце 1937 года, Мандельштам просил Н. Штемпель эти стихи уничтожить, а в разговоре с А.Ахматовой назвал их вызванными «болезнью».
Ведущий: С весны 1935 г. начинается Воронежский период творчества поэта. Ссылка в Воронеж казалась надеждой, она отмечена творческим подъемом поэта: он создал здесь три «воронежских тетради» стихов. Хотя внешне жизнь Мандельштамов выглядела вполне благополучно (Осип Эмильевич работал над переводами, сотрудничал в городском театре, работал на местном радио), они находились в полной изоляции.
Чтец: «Я опять стою у этого распутья. Меня не принимает советская действительность… Здесь в Воронеже, я живу как в лесу. Что люди, что деревья – толк один. Я буквально физически погибаю…»
Я около Кольцова
Как сокол закольцован
И нет ко мне гонца,
И дом мой без крыльца.
К ноге моей привязан
Сосновый синий бор
Как вестник без указа,
Распахнут кругозор.
Ведущий: Беседуя с Ахматовой, которая приезжала в Воронеж, Мандельштам сказал: «Поэзия – это власть; раз за нее убивают, ей воздают должный почет и уважение, значит, ее боятся, значит, она власть».
Ведущий: Анна Ахматова посвятила Мандельштаму стихотворение «Воронеж», которое заканчивается так:
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.
Ведущий: В мае 1938 года последовал второй арест.
2 августа 1938 г., после трехмесячного следствия Особое совещание при НКВД постановило: «Мандельштама, сына купца, бывшего эсера, за контрреволюционную деятельность заключить в ИТЛ сроком на пять лет...»
В июне 1940 г. жене и брату О. Мандельштама была выдана справка: «...умер в возрасте сорока семи лет 27 декабря 1938 г. от паралича сердца».
Чтец: "Поэт умирал. Большие, вздутые голодом кисти рук с белыми бескровными пальцами и грязными, отросшими трубочкой ногтями лежали на груди, не прячась от холода. Раньше он совал их за пазуху, на голое тело, но теперь там было слишком мало тепла. Рукавицы давно украли; для краж там нужна была только наглость — воровали среди бела дня. Тусклое электрическое солнце, загаженное мухами и закованное круглой решеткой, было прикреплено высоко под потолком. Свет падал в ноги поэта — он лежал, как в ящике, в темной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар. Время от времени пальцы рук двигались, щелкали, как кастаньеты, и ощупывали пуговицу, петлю, дыру на бушлате, смахивали какой-то сор и снова останавливались. Поэт так долго умирал, что перестал понимать, что умирает. Иногда приходила, болезненно и почти ощутимо проталкиваясь через мозг, какая-нибудь простая и сильная мысль — что у него украли хлеб, который он положил под голову. И это было так обжигающе страшно, что он готов был спорить, ругаться, драться, искать, доказывать. Но сил для всего этого не было, и мысль о хлебе ослабла...
Жизнь входила в него и выходила, и он умирал... Он верил в бессмертие, в настоящее человеческое бессмертие... он вовсе не устал жить... Он верил в бессмертие своих стихов. У него не было учеников, но разве поэты их терпят? Он писал и прозу — плохую, писал статьи. Но только в стихах он нашел кое-что новое для поэзии, важное, как казалось ему, всегда. Вся его прошлая жизнь была литературной книгой, сказкой, сном, и только настоящий день был подлинной жизнью...
К вечеру он умер.
Но списали его на два дня позднее — изобретательным соседям его удавалось при раздаче хлеба двое суток получать хлеб на мертвеца, мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка. Стало быть, он умер раньше даты своей смерти — немаловажная деталь для будущих его биографов".
Ведущий: Это небольшой четырехстраничный рассказ Варлама Шаламова "Шерри-бренди" И хотя сам автор и вдова поэта — Надежда Яковлевна отрицали, что рассказ — собственно о Мандельштаме ("это просто мысль о том, как умер Мандельштам и что он должен был при этом чувствовать"), такова уж сила искусства, оно заставляет верить в фантазию художника. К тому же В. Шаламов год или два спустя был в том же лагере, что и Мандельштам, видел ту же обстановку и те же нечеловеческие условия -, и ему не так уж сложно было представить трагические обстоятельства, при которых умирал поэт. В рассказе не указано имя Мандельштама. Просто — поэт. Но название "Шерри-бренди" точно отсылает нас к Мандельштаму, к его стихотворению:
Я скажу тебе с последней Прямотой:
Все лишь бредни — шерри-бренди, — Ангел мой.