[Банница]
Вот у нас, в нашей деревне, как роженица родит ребеночка, ее в баню отводят. Натопят баню, и роженицу с ребеночком в баню. Там живет неделю, там к ней все ходят, еду носят. А говорят, одной роженице нельзя в бане быть. Вот один раз был случай. Приходит к роженице соседка навестить. А эта, которая пришла, говорит: «Я за водичкой схожу для ребенка». А этой роженице говорит: «А ты ноги крест-накрест положи». Нога на ногу, чтобы крест был. Вот она ушла. Роженица говорит: «Я глаза открываю, стоит женщина передо мной, во лбу один глаз, большущий глаз, и говорит: «Женщина, скинь ногу, скинь ногу!» Это чтобы креста не было. Она бы к ней подошла, может быть, что-нибудь и сделала, а раз крест положен – ей нельзя. «Со мной, говорит, – сразу худо сделалось. Из памяти меня вышибло». Так потом сразу и пришла эта женщина, которая за водой-то ходила. Тут нечистый дух был. Баенница это, баенница: один глаз во лбу [8, 314]. Начало документа
[Обдериха]
Раньше пугали: обдериха задерет в бане. Под полком живет, по-разному показывается. У нас мама была еще в девках, пошла в баню, а там девка в повязке лежит под передней лавкой. Не ходили в баню за полночь – обдериха задерет. Как-то к нам приехали знакомые и попросились в баню. А времени много – скоро двенадцать. Их предупредили: если кошка замяукает – выходите из бани. Кошка раз мяукнула, два мяукнула. Они третьего раза ждать не стали – выскочили. И роженицу с ребенком в бане не оставляли одних до шести недель после родов, и ребенка не оставляли – обдериха подменит [8, 312].
[Овинник и Банник]
А вот один мужик овин сушил. А там рожь или овес, или пшеница, чтобы сохло. Все у него там сушится, уже положил дров. Приходит сосед, кум, приходит с уздой:
– Пошел я, надо лошадь привязать. Потом к тебе зайду.
– Ну, ладно, заходи, – говорит.
А когда сосед ушел, вышел этот овинник, подовинник-то и говорит:
– Это к тебе не кум приходил, а банник из бани. А ты принеси еще кочергу. Чтобы было две кочерги. Да кочерги в печку положи. Две кочерги накали, так одной-то ты его и поджигай этой кочергой, а то нам с тобой его не одолеть, он нас сильней.
Ну, «кум» пришел, набрал пучочек соломы и поджигает. Мужик говорит:
– Да что ты делаешь, ты же солому поджигаешь!
А «кум» еще пучок соломы берет и еще хотел поджечь. Мужик-то выхватил кочергу, она накалилась, красная. Да давай водить ему по рылу и везде. А подовинник его тоже. Банник выскочил и удрал. Подовинник сказал мужику
– Вот, а если бы я тебя не предупредил? Вот какой кум-то к тебе приходил [8, 316].
[Гуменник и упырь]
За мужиком гнался упырь. Мужик успел добежать до гумна и взмолился: «Дядя гуменник, не продай, дядюшка, в бедности, поборись с проклятым еретиком, за эту службу весь я твой душой и телом». Гуменник схватил упыря и, невидимый, стал с ним бороться. Мужик не смел шептать молитвы, чтобы не обезоружить гуменника. С криком и упырь исчез, и мужик остался цел [8, 318].
Гуменнік
<...> Вот раз, у піліпаўку, там бывае празнік Мікалая-ўгодніка, пашоў бацька наш пасля абеда, затапіў авін, а ўвечары, павячэраўшы, адправіўся туды начаваць. Прыходзе туды ў авін, памаліўся богу і лёг спаць. Скінуў шубу, паклаў у галавах, сам абпёрся на руку і задумаўся аб сваім хадзяйстве, што негдзі чаго ўзяць. Удруг яўляецца к яму старык: куртка чорная, пояс чорны, а на галаве каўпак. Узяў бацьку за правую руку да й кажа:
– Чаго ты, Аўтух Карняеў, засмуціўся так аб етым? У вас ё багаты чалавек Аксен, – багатыр тагды быў, – у яго, – кажа, – усякага дабра многа ё, ну ў цябе, – гавора, – больш дабра прыбудзе, не журысь.
Бацька мой думае: мусіць, ета сам бог учуў мае малітвы. А старык тэй вынімает з кармана новы ножык і кажа:
– На, разрэж ножыкам правы мязенец і капні куды-небудзь каплю свае крыві.
Э, думае сабе бацька: дзела плоха. Ета, значыцца, нячыстая сіла.
– Не, – кажа, – я етага не магу здзелаць.
І хацеў ён перахрысціцца, а ён рукі дзержа.
– Ну. – кажа, – калі не хочаш даць крыві. Дак аддай мне тое, чаго ў доме не ведаеш.
Бацька кажа яму:
– Як я маю што аддаваць: усё сваё дабро я ведаю, і нечага – кажа, – мне аддаваць табе.
– Не, – кажа, – аддай, чаго ў доме не ведаеш.
– Не, не дам...
Падыходзе ета дзела ўжэ поўнач. Як наляцеў віхор, затрашчала гумно, сабакі забрахалі на дзярэўні і пятух запеў – було ў нас трое курэй на седале і пятух. Дзед той пусціў тагды бацьку і пашоў за авінную печ. А за ім пашлі, як пашлі, дак і касматыя, і рагатыя, і ўсякія...
Выбег бацька з авіна, стаў богу маліцца, а шуба на зямлі ляжыць у авіне. Змёрз ён, стоючы, узяў граблі і давай шубу даставаць. Толькі ён яе зачапіў, а дзед выйшаў з запечка да яе не даваць. Той к сабе цягне, а той к сабе.
Тут запелі другія пеўні, дзед схаваўся за печ, а бацька загроб шубу і надзеўся. А тут і мы прышлі з работнікамі малаціць. Развялі цяпло. Бацька і пачаў нам расказваць. Мы яму кажам, што сеначы нарадзілася ў яго дачка, а ў нас сястра. Ну, ён стаў маліцца богу, што бог яго засцярог, што не аддаў свае дачкі гуменніку...
Да так, як бачыш, і не разбагацелі [9, 163–164].
Гуменніха
Тут, пад Асінаўку, ё рэчачка. Прудок завецца. Дак там лясы былі сілныя. Дак мужукі завялісь там поле раздзелаваць. І ў воднае баба дзяцёначак быў. Дак ета верна іх жыцельства було там: як прыдзе ноч, дак яны заплачуць, – галосюць, як во і хрысціяне. Голас такі па лесу, што божа, божа! А калі дождж пройдзе, дак после дажджа пугамі як стануць хлопаць.
Жалі яны раз ячмень на лядох. Дак, ведама, і начавалі там па гумнах. Бабы етыя баяцца, дак яны на 'він паўзлазілі:
– Кум, – каа, – узлез на 'він, дак мы ні звера, нічога не будам баяцца.
А тагды звера було ўсякага: мядзведзі, ласі, козы, свінні, рысі – пушча была несхадзімая. От яны ўзлезлі на 'сець, сядзяць.
Шчэ й не пазаснулі, аж ось, уходзе на ток жэншчына, хлопо прыбраўшысь, прыхухоліўшысь, і нясе ў руках арэхавы куст і свечачку з агнём. Да тым кустом па таку хлоп, хлоп! – пугае ўжэ іх.
От мы, – каа, – баба мая казала: ціхонечка ўсталі, паселі кружка, а дзяцюначка таго паміж сабе, і маўчым.
От яна пахлопала, пахлопала і з кустам, і з свечкай – за вароты [9, 164]. Начало документа
[Рижник и рижница]
Рижная баба в риге сидит, волосы длинные. Вот сосед пошел однажды, да не вовремя. Там рижница рожать собралась. У ней и муж есть. Сосед рассказывал: «Я закрыл дверь и ухожу. А второй раз прихожу, а рижник говорит: «Ты хорошо сделал, что мою жену не тронул, и я тебе ничего не сделаю плохого» [8, 318].
[О кикиморе]
В одном доме, построенном на месте погребения неотпетого покойника, завелась кикимора. С тех пор в доме не стало покоя: никого не видно, а человеческий голос стонет, а как сядут за стол, слышится голос: «Убирайся-ка ты из-за стола-то!», а не послушают – начнет швырять подушками. Так и выжила кикимора хозяев из дому [8, 261].
[«Куколка»]
У нас три чуда было. Вот в этой избе. Заяц бегал, бык, собака и поросенок. Хозяйка ушла за дровами, а в избе поросенок. Она пришла – он на лавку, на стол, везде. А потом этом доме стала маячить собака. А то двери раскроются. Вдруг все двери – раз – все открылись. А потом что? Стали искать – куколка завязана: будто как платочек личико – или, как сказать? – мордочка перевязана. Сожгли эту куколку – маячить не стало [8, 261].
[Как прогнали кикимору]
Рассказывают, что в одной избе завелась кикимора. Она ходила целые ночи по полу и сильно топала ногами. Потом она стала греметь посудой и бить плошки. Хозяевам пришлось уехать из этого дома, и он остался в запустении. Через некоторое время там поселились цыгане с медведем. Кикимора, не зная, с кем связалась, набросилась на медведя, но тот сильно помял ее. Кикимора убежала из этого дома. Когда хозяева узнали, что в доме перестало «пугать», они вернулись туда. Через месяц подошла к дому кикимора в образе обычной женщины и спросила у детей:
– Ушла ли от вас большая кошка?
– Кошка жива и котят принесла, – ответили ей ребята.
Кикимора пошла обратно, бормоча на ходу:
– Теперь совсем беда, зла была кошка, а с котятами к ней вообще не подступишься [8, 265].
[«Три чуда»]
Я, однако, тебе рассказывал, у нас три чуда было. В избе, вот в этой избе. Заяц бегал, бык, собака. И чушка, поросенок.
Хозяйка ушла за дровам, а в избе поросенок. Она пришла – он на лавку, на стол, везде.
А потом в этим самым (дому) стала маячить собака. А то оправлялась, то чушка (...) – куча. Уберут, назавтра придут – опеть. То двери расхлобыснутся. (...) Вдруг все двери – раз! – все открылись.
Потом тут шорну открыли. Ковды щорну-то открыли (а в колхозе, знаете, шорна была: хомуты налаживать, седелки, седлы – к весне), теперь снова пришел старик, мохнатый, а рук-то нету, вот так. Мохнатый стоит. Тут шили, а он подошел, глядит. Но ить у каждого же ужась-то берет! Клещи (клещи-то знаете (...)), теперь, один замахнулся – старик ускочил. Маленько погодя собака мимо пробежала, желта. Потом на другой день собака пришла, да така кобелина, да о-ё-ей! – как будто теленок, на это место.
А потом че? Стали искать – там ерничинка, или палочка; ерничинку, наверно, не знаете, вы же городски. Куколка завязана: будто как платочек, личико – или как сказать? – мордочка перевязана, все.
А где вот ушкан-то, там (но же умны люди делали!), там такая из резины из желтой сделана тапочка. Вот така! Тапочку убрали – маячить не стало. Сожгли – маячить не стало!
Но кто-то же делал! [14, 170].
[Неспокойный дом]
Сосед рассказал мне как-то историю. Он, вообще-то, человек был несуеверный, грамотный, инвалид Отечественной войны. Ногу одну свою там оставил. Вздумалось ему дом себе новый поставить. Сыновья строили, а он им указывал, что куда дожить. Сам-то не мог подсобить: калека был. И вот, как спать они лягут, в этом доме-то ночью уж такой тарарам подымается, будто ведра друг об дружку стукаются, переворачиваются. Гром, шум ужасный стоит, что спать невозможно.