Учебно-методическое пособие для студентов филологического факультета специальности «Русская филология» Электронное издание, рассчитанное на использование в качестве сетевого ресурса. (стр. 61 из 84)
И так повторялось каждую ночь. Однажды сосед не выдержал и накричал на сыновей, что будто бы они там ведра забыли, вот их ветер и гоняет по крыше, по чердаку-то. Они его подняли, сыновья-то, наверх. Светом осветили, а там пусто, хоть бы одна железячка какая осталась. Слезли оттудава, а все ведра стоят внизу, как сыны поставили с вечера. Плюнул сосед с досады, пошел спать. Только в дом – на крыше опять началось!
Так ничего они сделать и не смогли. Жуть стала брать всех. Продали дом и уехали.
Потом много времени прошло, гляжу я как-то: приехали они снова. Родные места заманили, видно, обратно.
А помнит тот случай, все рассказывает… [14, 170 – 171].
[Проделки кикиморы]
От нас-то близко она была, кикимора. Где магазин, мы тамака жили. А кикимора – у Коли Сличенко через дорогу-то на огороде дом стоял – там получалось. Ее цыгане пустили.
У матери три девки было, одна-то еще счас живет в Ушумуне. Вот он на ее и пустил. Цыган, китаец ли (...) Дак тут тоже диво!
Раньше подле печку-то ленивки были срублены, вот как диван, такой же ширины. А там, выше-то опеть вот так полати настланы. Нас людно, ребят-то, было. Мы пришли слушать эту кикимору. Сидим тамака. А под нами мешок крестьянский лежал, тогда кули называли. Нас четверо сидело. Мы и не слыхали, как с-под нас мешок вылетел. (...) Сама-то, Ивановна:
– Где-ко мешок-то?
– А он где был?
– Под вами. – А мы и не слыхали, как она его из-под нас выбросила.
Приезжали с Заводу, партизаны приезжали. Не верили же, что за кикимора. К нам заедут, папка:
– Сходите, посмотрите.
Как-то узнавала, сколько чужих, сколько наших. Вот спросят:
– Сколько чужестранных, из чужой деревни-то, здесь? – Стукнет – точно!
– А сколько наших? – То же само.
А дядя Вася, папкин-то свояк, чудной был:
–Но, ты бы хоть взыграла «краковяк» или «коробочку». (...)
«Располным-полна коробочка...» – выигрывала, стуком на половицах-то. Играт, и все. (...)
Откуль неизвестно, прилетит... Раз у них угли стояли студены, для самовару. Дак она их нажевала адали, больше горсти, да средь полу-то как в народ резнет! Которых позвало сразу домой уходить – застигнет же!
У меня теща в гостях была. Теперь, мама с папкой:
– Но, пойдемте, послушай кикимору.
А Катя говорит:
– Вы идите, а я не пойду!
Тогда папка мне:
– Ты тоже оставайся. – Я остался, они пошли.
А у них там ботинки были связаны, старшей-то сестры. Никто не знал, где они и лежали. А кикимора им – раз! – тещу по голове. Не знаю пошто.
Теперь с Тайны братка мой приезжал, папкиной сестры сын. Сидел на лавке – ногу ему отбросило.
– (...) че-то, – говорит, – ногу-то у меня отбросило! – Другу положил, придавил этой ноге. Раз! – опять отбросило.
– Да это че тако? (...)
Вот ниоткуль взялся клубок пряжи. Раз! – к нему под ноги.
– Ты че бросаешься, ты че кидаешься? – Как займется натаранкивать – все говором говорит. Все только дрожит! Спросят:
– Кто тебя напустил, стукни. Китаец? – Нет.
– Кто? Кореец? – Нет.
– Цыган? – Нет.
– Русской? – Нет.
– Кто запустил? Не китаец, не кореец, а смесь?
– Стукнет, давай щелкать (...) А мать-то у него русская была, он то ли от корейца, то ли от китайца.
А потом Кирика же Захарыча привозили с Ушумуну. Нельзя же жить. Хозяевам нет покою-то. Они говорят папке:
– Степан Нилыч, надо Кирика Захарыча звать(...)
Поехали. (...)
– О-о, в переднем углу в простенке у колоды в щели пошарьте-ка. Там ерничинка вот така большины подвязана, как куколка, это она фоку- сит.
Он откуда узнал?! Возвращаются, забегают:
– Дядя Степа Кирик Захарыч сказал, что в простенке в переднем углу у колоды в щеле куколка затолкана!
Папка:
– Но-ка, пойдемте.
Мама не отпускат:
– Не ходи, там бы над тобой ково не наделала эта куколка! (…)
Хватили – верно. Тамака.
А Кирик Захарыч имя сказал: найдешь, в ограде наклади костер, когда разгорится, ее наотмашь бросить в костер.
Ее нашли, огня наклали, раздухарилось, растопилось, он потом ее взял, в костер бросил, потом ниче не стало [14, 172 – 174].
[«Девка в доме ходила»]
<…> Дом был у одних тут, все девка в доме ходила. Все помогала. Оне уйдут, она чугунки просты возьмет и в печку затолкат. А то и молоть помогала. Тогда же не было здесь мельниц, а жернова крутили. Вот она крутит камень, мелет. А ходила нага. И все делала. А спала раньше на полатях.
И вот хозяйка пробудилась, рукой повела и ее учухала. А у ней, у девки, коса така длинна! Вреда-то не делат им, но опасно! Она боится. И давай дом разбирать. И вот нашли куклу в матке. Куклу. Дом перетащили, после этого ничего не стало. Вот. Перетащили дом-то – и не стало ничего [17, 432]. Начало документа
Відзімыя і нявідзімыя
Быў адзін багаты чалавек. Нікому ён праўды не гаварыў. Бог і пытае ў яго:
– Колькі ў цябе дзяцей?
«Казаць ці не казаць?» – разважае пра сябе чалавек. Дзяцей было дваццаць чатыры. А ён прывык гаварыць няпраўду і кажа:
– Дванаццаць. – Палавіну ўтаіў.
Як сказаў, так бог і зрабіў: палавіну сваіх дзяцей ён бачыў, а палавіна – сталі невідзімкамі.
З тых пор і пайшлі невідзімкі: і баба лугавая, і дзед лесавы, і апастыр палявы, і цар мухавы [9, 159–160].
[О лешем]
Пошла по ягоды женщина, и она отошла от корзинки. Вернулась туда – нет корзинки. Ходила, ходила она: «Вот, кажется, вот здесь оставила корзинку». И собака была с ней – и собаки нет, и корзинки нет. А она говорит: «Лесной хозяин, покажи мне, где моя корзинка!» Так она сказала. Туда-сюда крутанулась, смотрит – и корзинка ее стоит, и собака лежит [8, 321].
[Тропа лешего]
Одной деревне были Святки, а там есть лешева тропа с деревней. Один раз там было гостьбище, все веселятся, пляшут. А в одну избу, там гулянка была, зашел леший. Его и не заметили. Он зашел, голову на воронец noложил и хохочет. Сам весь еловый, и руки, и голова. Тут его все заметили. Испугались все, а он пропал [8, 321].
1. [Как выглядит леший]
Нашински мужики не однова в лесу Лешаго видали, как в ночное ездили. Он месячные ночи больно любит: сидит, старик старый, на пеньке, лапти подковыриват, да на месяц поглядыват. Как месяц за тучку забежит, тёмно ему, знашь, – он поднимет голову-то, да глухо таково: «Свети, све-тило», говорит [16, 228].
2. [Как выглядит леший]
Пас ночью он [крестьянин – Л.С.] волов на лесной поляне; по случаю холода развел костер и сел возле него погреться; вдруг слышит вдали отчетливый хохот, который постепенно приближался; смех прерывался иногда глухими стонами – уфф! И затем вовсе замолкал. Он струхнул не на шутку, так что волосы у него поднялись дыбом, и он хотел уйти, но лишь поднялся с места, как увидал невдалеке идущего к нему человека, совершенно голого и обросшего длинными волосами, который, не доходя до него сажень трех, сказал: «Дай мне кусок хлеба, я сильно голоден; но брось его левой рукой наотмашь». Крестьянин исполнил просьбу лешего, тот схватил хлеб, съел его, затем захохотал, свистнул, уфнул и исчез из виду [13, 528]. Начало документа
[Встреча с лешим]
Я пошел утром в лес, да устал и на сопку лег. Лежу я, и словно в сон меня кидает. Вдруг кто-то меня за руку схватил. Я гляжу – а он стоит, шапку с меня снял, а руки у него, как вода студеная, борода – как мох, большущая, белая, а нутро у него так и гудит, словно ветер, а он меня манит. Я крест ему показал и сказал: «Хожу по лесам, по кустам, по мхам, по болотам... куда ни хожу, никогда не блужу... а тебе, лесной хозяин, покорность отдал, от меня, раба, отшатнись, в березу обернись». Два раза сказал, он и пропал, гул пошел по лесу, а вижу – гриб стоит и трепыхается, а он в гриб обернулся. А он и в лист обернется – ему все равно [8, 323].
[Леший-вихорь]
Когда леший из лесу выходит, так у тебя все волосы на голове задрожат. Чем он покажется? Бывает, noкажется в красной рубахе – мужчиной, а бывает, покажется вот такой собакой. А бывает так, что не покажется. Ветер хлещет, а где – Бог его знает.А как ветер, вихорь, так это уж самый леший. Вот здесь позапрошлый год такой был ураган, крыши сняло, а град с маленькое яичко был. А где он шел, этот вихрь-то, да столько лесу навалило. Все сосны вповалочку леший-то выворотил [8, 324].
1. [Леший водит]
На другой день Троицы, в Духов день соку есть ходили парнишки, а пятнадцати годов Тихон был. Драли, драли (сосны), ели, ели, домой запоходили, ребята в одну сторону, а Тихон в другу, будто его брат привидеился: “Пойдем, Тихонко, домой, робята не в ту сторону пошли”. Шел да шел за братом, да и потерялся, захохотал. А Тихон без ума, сам не знат, как в избушке в лесной очутился. “И вижу, жонка да робята незнаокмы, очумел я и засудил: не знай как заблудился?” Жонка ему и отвечат: “Нет, ты не заблудился, а тебя леший унес”. А жонка сама не унесёна. “Он когда придет, будёт чоствовать тебя едой, а ты не ешь”. А Тихон и спросил: “А худо разве тебе жить-то?” – “А худо; так-то жить-ьл и нечего, жа кто с огнем ходит не благословясь, да искринку уронит, дак лешему вера (охота) пожар сделать, он и заставлят раздувать. Тяжело в то время, теперь я больше не раздуваю, ребятишки (от лешего и бабы) пособляют”. Налетел сам-то леший, есть заводят, да и его чоствовать, а Тихон и говорит: “Я сытой. И не сел. А жена и говорит лешеему: “Что сам-то не садишься?” – “Я сытой я, – говорит, – у женщин. Котора молоко не благословясь выцедит, я все выпью; я напился, сытой. Потом я харкану в крынки-то, они полны и сделаются, воедят свою харкоту”. Леший улетит да прилетит, да жена говорит лешему: “Снеси, эку беду принес, хлеба не ест, отнеси, брось на старое место”. Леший жену и послушал, его схватил и потащил. Парень в избе был, все помнил, а тут все забыл. Да к морю, на Нульницкий наволок, его продольничихи увидели. Сколько дней не ел, ослабел, лежит в траве, не может, пошевелиться. Его взяли и вывели в Тамицу [17, 409].