3. [Леший водит]
Лесной человека по лесу водит. Нас лично водило вот здесь в поле. Ходили два часа, в болото выходили. Выйдем тропинку, придем, идем-идем – теряется тропинка. Приходим – то болото, то овраг. Повернешься – в болото придем, постоим, придем, пять раз в одно и то же место возвращались. Так бродили два часа. Когда блудили – одежду надо выворачивать [8, 329].
[«Завели на утес»]
Я ить тоже, однако, рассказывал. В Беломестновой-то, на утес-то завели его. Вот этого, Юрганова-то Николая-то, тесть. Он рассказывал мне, покойник, старик. Приехал туда, че-то разговорились. Он беломестновский. Деревня Беломестново против Знаменки, вот там, оттуда. Но теперь старик этот со старухой жил. У нас потом старуха эта умерла, однако, Полина-то мать. Но теперь утром-то стали – но, оне тут корову держали, баран, чушек, – сяли чай пить (это он все рассказывал сам мне, покойник). Старуха-то говорит:
– Дак вот, старик, сегодня пойдем, соседу-то сорок дней, сёдни велели прийти, вчера мне говорили, сегодня пойдем вот во столько.
– Но-но!
Но пока, гыт, убирали, то-другого, время выходит. Теперь старуха:
– Но ково ты ишшо?
– Но дак надо загнать там коров, то-другого, баран... Ты иди, я приду-ка... Там, дескать, собираются же, звали — надо идти на поминки, сорок дней (тоже старик помер). Иди, старуха, я приду.
Вот теперь, значит, убрал все, эту скотину, захожу домой. Вот разделся. Помылся там, надел рубаху там, че надо... почище – идти-то. А кисеты-то таки же были кожаны. Ну там самосадка... Трубку набил. Но счас покурю да и пойду туды. И шубы-то у них своедельски же, бараньи эти, из бараньих шкур. Но, сижу, гыт, курю. Лампа горит у меня, гыт. Но вечер уж подошел: короткий же день-то.
Заходит сосед-старик:
– Здорово.
– Здорово.
– Но ты че не идешь?
– Дак вот, паря, убирал тут скотину, да счас вот покурю да пойду.
– Но так пойдем! – но сосед тут недалеко, ну, допустим, вот как от меня счас Буторин.
– Пойдем, та ить дожидают нас.
– Дак пойдем счас. – Но, гыт, одеюсь, шубу надел, но тут недалеко – рукавицы-то не стал надевать я; гыт, а зима, оно холодно, короткий день.
Но, выходим. Он, гыт, вперед, этот старик. Он ишо тоже закурил со мной трубку, тоже трубку курит. Хороший, дескать, у тебя табак-то!
Но, вышли. Я, гыт, на сничку надел. Не замыкал никово избу-то. Кого, тут недалеко, через два дома. Вышли и пошли. Он идет вперед. Я за ем. Идем, разговариваем. Вот идем, идем, идем... Вроде пошли на поминки. Он тоже говорит: «Пойдем...» Вышли, и он его повел. Меня, гыт, повел этот старик (да сусед!). Идем, он вперед недалеко, на таком расстоянии вот, разговаривай. Я за ем. Шубу запахнул, руки вот сюды... Но да недалёко ж тут!
И он его, значит, из Беломестновки-то вывел на Нерчу, по Нерче книзу туды провел и на утес... Там есть такой, Караськи. По речке-то, по Нерче, там есть таки перекаты – утес. И на утес-то завел его.
...Я, говорит, тоже шел, шел, но и начал падать. А там обрыв подошел, вот на таким расстоянии вот. Ишо бы шаг шагнул – и туды откос, убился бы я! Но я, гыт, шел, шел... Все идем разговариваем. И я, гыт, не помню: да это таку беду идти-то! Но и падаю. Потом говорю:
– Да ты куды идешь-то, ты пошто? Я падаю, па
даю! – Раз – и его не стало, этого человека-то! Я таперече – о-о! Я вон куды попал, на утес! Ишо бы шаг – и под утес! А туды метров двадцать или тридцать! Убился бы я!
Но, оттуда, гыт, кое-как слез, с этого утеса-то, развернулся, сюды иду: «Дак это что такое? Это как же?» Старик-то сусед был, а вон чё!
А старуха там побыла, на поминках дожидали-дожидали – нету. Приходит – изба, гыт, у меня на сничке, а меня нету.
И он в третьим или в четвертым часу оттуда кое-кое-как пришел. Вот. Она:
– Дак ты где? – Прихожу, гыт, смотрю: заложено. Стукнул. Она выходит. – Дак ты где?
– Ой, не говори, давай скоре отлаживай! Она, гыт, отложила, я, гыт, захожу-ка.
– Дак ты где был? Ты пошто на поминки-то?..
– А вот я тебе сейчас расскажу-ка.
Старуха:
– Ждали-ждали тебя люди-то. Нету, нету, нету. Вот мы помянули. Я прихожу домой – изба на свичке, а тебя нету.
– А вот я тебе счас расскажу. Ты когда пошла, я скотину прибрал, загнал в стаю, все. Захожу, умылся, рубаху надел, то-другого. Трубку набил закурить. Ну, думаю, пойду счас – заходит сосед. «Ну че ты сидишь? Пойдем». И мы с им пошли. А он меня вон куды увел – на утес!
– Да ты че говоришь?
– Ага. Вот оттуда я кое-как спустился. Падал, шел, гыт, немножко, с метру осталось бы, шагнул – и под этот утес (она тоже знат его).
– Да ты че?
– Но дак че? Вот река, спустился... «Ой, дак мы куды с тобой идем?» – И человека-то не стало, соседа-то. Я, гыт, потом оглянулся, очухался: вон че! Стою над утесом, ишо бы шаг шагнул – и убился бы. И ты бы меня не нашла. Но как понять? Вот че, гыт, как получилось! Это беда! Куды уйти.
Вот, Беломестнов, старик. Он Беломестнов. Она была, Поля-то, Беломестнова. Вот как? Сам, гыт, не знаю. Рассказывал сам мне [14, 154 – 157]. Начало документа
[Как прогнать лешего]
Почему блудят-то? Это леший покажется, вот и ведет. Лешаков не лешакают, их матюкать надо, они матюков боятся. Муж по лесу шел, видит старичка, а он первый раз видит его. Подумал, что из другой деревни. Старичок говорит: «Давай посидим». Выпили они, а ни старика, ни чашки, ни водки нет. А это леший ему представился [8, 329].
[Договор пастухов с лешим]
Ну, с лесным раньше пастухи знались, так говорили, что у тех, кто с лесным знается, лесной выбирает из стада самую лучшую скотину. Ну, он забирает, закрывает ее, она так в лесу и остается, она зайдет в такое место, что не выйти. У нас все время пас Игнат. Он пас лесом. И вот знаешь, ведь с лесным надо тоже рассчитываться. А лесной взял и выбрал у него корову-то от сирот. Тут вот рядом соседка была, а у нее двое детишек. А лесной-то взял и эту корову выбрал от сирот, от бедных, а не от богатых. Пригнал пастух коров, а этой нет. Эта женщина пастуха спрашивает: «Где, Игнатий, моя корова? У меня коровы нету». Так он сходил и пригнал. Он пригнал эту корову, которую лесной себе выбрал, не отдал эту корову лесному. А надо было отдать – отдал бы, живой остался. А он не отдал, так его старуха рассказывала: «Двери ночью открыло, среди ночи все стены исхлестало в избе». Леший его захлестал. И он умер. Два дня спал, а на третий умер [8, 335].
[Леший наказал]
Пастух в деревне был, к нему обращались с делом, Один раз потерялась корова красная. Пришли к пастуху. Он сказал: «Войдете в лес, положите два яйца, леший яйца любит. Положите на перекрестке левой рукой, не глядя, и уходите». Старуха пошла, снесла и на второй день снова пришла и встала, не шевелясь. Лес зашумел, вышел леший – небольшой, в сером кафтане, в шляпе, с батогом. Идет и гонит семь коров, видно, у многих отобрал. А пастух ее предупредил: «Стой, не шевелись и не говори, пока не прогонит, а твою он отхлестнет». А она не вытерпела, подумала, ведь прогонит ее корову, и сказала: «Ой, ты, Красулюшка!» Леший обернулся, хлестнул ее веткой и выбил ей глаз, но корову отдал. Когда она пришла домой, знахарь ей сказал: «Не послушалась меня, так ходи весь век кривая. Мог бы хуже – он мог бы тебя всю переломать!» [8, 337–338].
[Бабка рассказывала…]
В деревне у нас бабка была. Соберет нас, бывало, и начнет рассказывать. О себе рассказывала, будто с ней было.
Собрались оне за ягодами в лес с девками. Только зашли за деревья, к ним старичок и вышел, с большущей бородой, и зовет к себе. А девки ему говорят:
– А мы боимся, дедушка!
– А я не дедушка, я молодой.
А одна – Кланькой ее звали – засмеялась и к нему:
– А я не боюсь тебя.
Взял он Кланьку за руку и пошел с ней, а девки все за ними. А он им говорит:
– Вы идите своей дорогой, не ходите за нами!
– Ага, а Кланьку уведешь!
– Ну, ладно, вы сами отстанете.
Идут дальше. Старик с Кланькой легко идут, а у нас грязь кака-то к ногам прилипает, а он пройдет и Кланьку ведет сухой ногой. Зашли к скалам. Он сказал:
– Садитесь, а то вы пристали.
И повел дальше ее одну. Потом пришел и говорит нам:
– Вот видите Кланьку? Она ягод принесет.
Потом смотрим, а он идет и ягод несет. А день был. Дал нам ягод, и у Кланьки полная корзина ягод. Он и говорит:
– Ладно, девки, пожалел я вас – больно смелы, отпущу я вас.
Идут назад. Наши ноги вязнут опять, мы запинаемся, ягода рассыпается, а Кланька идет, и ничего. Вывел он нас на тропинку и пошел назад, а у него волосы распущенные, и шерстка, и хвост собачий, и одежды нету... Они думали, что приснилось, а нет. Только у Кланьки есть ягода, а у нас нет, вся рассыпалась. Прибежали к матери и говорим с ней, а она:
– Вечно вас черт водит!
Пошли с ней на то место, а там никого нет, и старика нет. А нам чудилось ведь. Вот те святой крест!.. И все шли, и ноги вязли, а Кланька ниче, идет и смеется:
– А мне не больно, а мне не больно [14, 158 – 159]. Начало документа
[В Ильин день]
Когда человек блудит, ему тоже кажется... Со мной такое было.
Говорят, что в Ильин день в лес ходить нельзя. Я как-то прежде шла из-за реки и приметила на островке несколько черемуховых кустиков. А назавтра Ильин день. Я утром раненько встала. Гляжу, а соседи все сидят, никто в лес не собирается, и мне не советовали. Не послушала я их, побежала, о черемухе-то все время думала.
Как шла, все тропинки, дороги приметила, вот речку перешла – и к островку. А на островке-то и ягод не видно, боярка одна. Солнце уже падать стало, а я и не знаю, куда идти. Страх меня взял.
А говорят, что когда человек блудит, его нечистая сила окружает. У меня перед глазами вся Шилка, вагоны стоят, а не знаю, куда идти. А так страшно: ветер дует – ну еще страшней. Я ходила-ходила, то вперед, то взад. Солнце уже закатилось, а никаку Шилку найти не могу. Уж всех святых вспомнила. Куда ни пойду – все не то.