Понимание простоты как эстетической ценности приходит на следующем этапе. Оно неизменно приходит как отказ от украшенности. Ощущение простоты искусства возможно лишь на фоне искусства “украшенного”, память о котором присутствует сознании зрителя-слушателя. Таким образом, для того, чтобы простое воспринималось именно как простое, а не как примитивное, нужно, чтобы оно было упрощенным, то есть чтобы художник сознательно не употребил определенные элементы построения, а зритель-слушатель спроектировал бы его текст на фон, в котором эти “приемы” были бы реализованы. Таким образом, если “украшенная” (“сложная”) структура реализуется главным образом в тексте, то “простая” — в значительной степени за его пределами, воспринимаясь, как система “минус-приемов”, нематериализованных отношений (эта “нематериализованная” часть вполне реальна и — в философском, а не бытовом значении слова — вполне материальна. Она входит в материю структуры произведения). Следовательно, в структурном отношении простота — явление значительно более сложное, чем “украшенность”. В том, что сказанное, — не парадокс, а истина, убедится каждый, кто, например, займется анализом прозы Марлинского или Гюго, с одной стороны, и Чехова и Мопассана — с другой. В данном случае речь идет не о сравнительном художественном качестве, а о том, что изучить художественную природу произведения в первом случае будет, конечно, значительно легче.
Но отсюда же вытекает и то, что понятие “простоты”, всегда типологически вторичное, исторически очень подвижно. Оно зависит от системы, на которую проектируется. Понятно, что мы, невольно проектируя творчество Пушкина на уже известную нам реалистическую традицию от Гоголя до Чехова, воспринимаем “простоту” Пушкина иначе, чем его современники.
Для того, чтобы ввести понятие простоты в определенные измеримые границы, придется определить еще один, тоже внетекстовый компонент. Если в свете сказанного простота выступает как “несложность” — отказ от выполнения определенных принципов (“простота — сложность” — двуединая оппозиционная пара), то вместе с тем создание “простого” произведения (как и всякого) есть одновременно стремление к выполнению некоторых принципов (реализация замысла может рассматриваться как интерпретация определенной абстрактной модели моделью более конкретного уровня). Вне учета отношения текста художественного произведения к этой идеальной модели простоты (куда войдут и такие понятия, как, например, “граница возможностей искусства”) сущность его остается непонятной. Не только “простота” современного неореалистического итальянского фильма, но и “простота” некрасовского метода была бы, вероятно, для Пушкина вне пределов искусства.
Из сказанного ясно, что искусственно моделировать “сложные” формы искусства будет значительно более просто, чем простые.
В истории литературы параллель между прозой и художественной простотой проводилась неоднократно.
“Точность и краткость — вот первые достоинства прозы, — писал Пушкин, критикуя школу Карамзина. — Она <проза. — Ю.Л.> требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат” [А.С.Пушкин “О прозе”. Полн. собр. соч. М., Изд. АН СССР, 1941. Т. XI, с. 19].
Белинский, определивший в “Литературных мечтаниях” господство школы Карамзина как “век фразеологии”, в обзоре “Русская литература в 1842 г.” прямо поставил знак равенства между терминами “проза”, “богатство содержания” и понятием художественного реализма.
“И что бы, вы думали, убило добрый и невинный романтизм. Проза! Да, проза, проза и проза <…> Мы под стихами разумеем здесь не одни размеренные и заостренные рифмою строчки. Так, например, “Руслан и Людмила”, “Кавказский пленник”, “Бахчисарайский фонтан” Пушкина — настоящие стихи; “Онегин”, “Цыгане”, “Полтава”, “Борис Годунов” — уже переход к прозе, а такие поэмы, как “Сальери и Моцарт”, “Скупой рыцарь”, “Русалка”, “Галуб”, “Каменный гость”, — уже чистая, беспримесная проза, где уже совсем нет стихов, хотя эти поэмы писаны и стихами <…> Мы под “прозою” разумеем богатство внутреннего поэтического содержания, мужественную зрелость и крепость мысли, сосредоточенную в самой себе силу чувств, верный такт действительности” [В.Г.Белинский Полн. собр. соч. М., Изд. АН СССР, 1955, Т. VI, с. 523]. Это нельзя отнести к числу случайных сцеплений понятий. Оно отражает основу эстетического переживания прозы. Понятие простоты бесконечно шире понятия прозы, но возвести прозу в ряд художественных явлений оказалось возможным только тогда, когда выработалось представление о простоте как основе художественного достоинства. Это исторически и социально определенное явление в развитии идеологии сделало возможным создание моделей действительности в искусстве, определенные элементы которых реализовывались как минус-приемы.
Художественная проза возникла на фоне определенной поэтической системы как ее отрицание.
Подобное понимание отношения поэзии и прозы позволяет взглянуть диалектически на проблему границы этих явлений и эстетической природы пограничных форм типа vers libre. Здесь складывается любопытный парадокс. Взгляд на поэзию и прозу как на некие самостоятельные конструкции, которые могут быть описаны без взаимной соотнесенности (“поэзия — ритмически организованная речь, проза — обычная речь”), неожиданно приводит к невозможности разграничить эти явления. Сталкиваясь с обилием промежуточных форм, исследователь вынужден заключить, что определенные границы между стихами и прозой провести вообще невозможно. Б.В.Томашевский писал: “Естественнее и плодотворнее рассматривать стих и прозу не как две области с твердой границей, а как два полюса, два центра тяготения, вокруг которых исторически расположились реальные факты <…> Законно говорить о более или менее прозаических, более или менее стихотворных явлениях”. И далее: “А так как разные люди обладают различной степенью восприимчивости к отдельным проблемам стиха и прозы, то их утверждения: “это стих”, “нет, это рифмованная проза” — вовсе не так противоречат друг другу, как кажется самим спорщикам.
Из всего этого можно сделать вывод: для решения основного вопроса об отличии стиха от прозы плодотворнее изучать не пограничные явления и определять их не путем установления такой границы, быть может, мнимой; в первую очередь следует обратиться к самым типичным, наиболее выраженным формам стиха и прозы” [Б.В.Томашевский, Стих и язык, указ изд., с. 7–8].
Приблизительно на той же точке зрения стоит и Борис Унбегаун в своем исследовании по теории русского стиха [В.Unbegaun, La versification russe, Paris, 1958]; исходя из представления о том, что стих — это упорядоченная, организованная, т.е. “несвободная речь”, он объявляет само понятие vers libre логической антиномией. Он сочувственно цитирует слова английского поэта Джильберта Честертона: “Свободный стих, как и свободная любовь — противоречие в термине”. К этой же точке зрения присоединяется и М.Янакиев, пишущий: “’Свободный стих’ (vers libre) не может быть предметом стиховедения, поскольку ничем не отличается от общей речи. С другой стороны, стиховедению следует заниматься и наибездарнейшим ‘свободным стихом’”. М. Янакиев считает, что таким образом может быть вскрыта “пусть неумелая, но осязаемая, материальная стиховая организация” [М.Янакиев, Българско стихознание, София, изд. Наука и изкуство, 1960, с.10]. Цитируя прекрасное стихотворение поэтессы Елизаветы Багряной “Клоун говорит”, автор заключает: “Общее впечатление как от художественной прозы <…> Рифмованное созвучие местата ~ земята недостаточно, чтобы превратить текст в ‘стих’. И в обыкновенной прозе от времени до времени встречаются подобные созвучия” [Там же, с. 214].
Но в том-то и дело, что подобная трактовка “осязаемой, материальной стиховой организации” оказывается в достаточной степени узкой. Она рассматривает только текст, понимаемый как “все, что написано”. Отсутствие элемента в том случае, когда он в данной структуре невозможен и не ожидается, приравнивается к изъятию ожидаемого элемента, отказ от четкой ритмичности в эпоху до возникновения стиховой системы — к отказу от нее после. Элемент берется вне структуры и функции, знак — вне фона. Если подходить так, то vers libre, действительно, можно приравнять прозе.
Значительно более диалектической представляется точка зрения И.Грабака в его блестящей статье “Замечания о соотношении стиха и прозы, особенно в так называемых переходных формах”. И.Грабак исходит из представления о прозе и стихах как об оппозиционном структурном двучлене (впрочем, следовало бы оговориться, что подобное соотношение существует отнюдь не всегда, равно как и провести разделение между структурой обычной речи и художественной прозой, чего Грабак не делает). Хотя И.Грабак, как будто отдавая дань традиционной формулировке, пишет о прозе как о речи, “которая связана только грамматическими нормами” [Josef Hrábak, Remarques sur les correlations entre le vers et la prose, surtout sur les soi-disant formes de transition , сб. “Poetics, Poetyka, Поэтика”, с. 241], но далее он расширяет свою точку зрения, исходя из того, что современное эстетическое переживание прозы и поэзии взаимно проектируются. Следовательно, невозможно не учитывать внетекстовых элементов эстетической конструкции. Совершенно по-новому ставит автор вопрос о границе между прозой и поэзией. Считая, что в сознании автора и читателя структура поэзии и структура прозы резко разделены, он пишет: “В случаях, когда автор подчеркивает в прозе типичные элементы стиха, эта граница не только не ликвидируется, но, наоборот, приобретает наибольшую актуальность” [Там же, с. 245]. И далее: “Чем менее в стихотворной форме элементов, которые отличают стихи от прозы, тем более ясно следует различать, что дело идет не о прозе, а именно о стихах. С другой стороны, в произведениях, написанных свободным стихом, некоторые отдельные стихи, изолированные и вырванные из контекста, могут восприниматься как проза” [См.: J.Hrábak, Uvod do teorie verse. Praha, 1958, c. 7 и след.]. Именно вследствие этого граница, существующая между подобным свободным стихом и прозой, должна быть резко различима, и именно поэтому свободный стих требует особого графического построения, чтобы быть понятым как форма стиховой речи.