- Да, я знала их обоих…какая трагедия.
И ничего больше, чтобы удовлетворить мое любопытство.
Эта перемена говорила о такой глубокой печали, что я испугался, не допустил ли бестактности, и отправился за объяснением к моему местному знатоку Хамону Гау; но в ответ он недоуменно заворчал:
- Да эта Рут Варнум собственной тени боится. Хотя... Помнится, это она первой их увидела, когда их нашли. Беда-то случилась недалеко от дома Варнума, где дорога сворачивает. В ту пору Рут обручилась с Недом Хейлом. Дружили они все, и, наверно, тяжко ей об этом вспоминать. И потом, ей своих неприятностей хватает.
Всем жителям Старкфилда, как и жителям более крупных населенных пунктов, своих неприятностей хватало, что и породило некоторое безразличие к трудностям соседей. Хотя все и считали положение Итана Фроума бедственным, никто не знал, из-за чего у него такое выражение лица. Я же был уверен, что не из-за нищеты или физических страданий. Но я бы довольствовался историей, основанной на этих обрывочных сведениях, если бы не интригующее молчание миссис Хейл и не случай, позволивший мне лично пообщаться с Итаном.
Когда я только приехал в Старкфилд, ирландец Денис Иди, богатый бакалейщик, через чьи владения проходил кратчайший путь к платной конюшне, согласился подвозить меня каждый день до Кобери-на-равнине, откуда я доезжал на поезде до железнодорожного узла Кобери. Но где-то в середине зимы его лошади заболели, потом болезнь перекинулась и на другие конюшни Старкфилда, и мне срочно нужно было найти другой способ добираться до места. Хамон Гау подсказал, что лошадь Итана Фроума здорова и что, возможно, он с радостью согласится мне помочь.
Такое предположение очень меня удивило.
- Итан Фроум? Мы с ним даже не знакомы. Зачем он станет утруждаться?
Ответ Хамона удивил меня еще больше.
- Может, и без особого желания, но наверняка согласится. Уж поверьте, заработать лишний доллар он не прочь.
Мне говорили, что Итан живет бедно и что лесопильный завод и бесплодная земли его фермы едва обеспечивают его на зиму; но я никогда не думал, что он так нуждается, как можно было судить по словам Хамона. Мне захотелось узнать побольше.
- Дела у него идут туго. Если лет двадцать человек стоит на месте, как ржавое судно, дела не делаются, и он это понимает - теряет волю. Ферма Фроумов всегда пустовала, как крынка, когда кошка поблизости. Сами знаете, сколько нынче проку от старых водяных мельниц. Когда Итан трудился до седьмого пота от восхода до заката на своих двух мельницах, он все из них выжимал. Но даже тогда его родня все проедала. А уж как он нынче управляется - ума не приложу. Сперва отца удар хватил на сенокосе – тот умом и тронулся. Стал деньги раздавать направо и налево, а потом сыграл в ящик. Опосля мать помешалась. Беспомощной стала, как дитя. Жена его, Зина, всю округу лечит – она в этом деле толк знает. Чего-чего, а болезней и неприятностей, Итан после отцова помешательства навидался.
На следующее утро, когда я выглянул на улицу, Фроум с лошадью дожидался меня в ельнике. Он откинул медвежью полость, приглашая меня сесть в сани рядом с ним. С того дня почти каждое утро в течение недели он возил меня в Кобери-на-равнине, а вечером опять ждал, чтобы отвезти сквозь морозную ночь назад в Старкфилд. Путь в один конец был не больше трех миль, но старая лошадка шла неспешно, и хотя сани легко скользили по насту, дорога занимала час. Итан ехал молча, левой рукой придерживал поводья. На нем была фуражка с козырьком, похожая на шлем, его загорелый профиль со шрамом на фоне белого снега напоминал профиль на чеканной монете. Он никогда не поворачивался ко мне, а на мои вопросы или пошучивания отвечал односложно. Казалось, что он часть этого молчаливого унылого пейзажа, воплощение его холодной скорби, что все теплое и человеческое запрятано у него глубоко внутри; но в его молчании не было ничего враждебного. Просто он жил в своем внутреннем мире, закрытом для случайных знакомых; он ушел в себя, и причиной этому была не только личная жизнь, насколько я понимаю, трагическая, но и тот холод, который, как заметил Хамон Гау, накопился в нем за долгие зимы в Старкфилде.
Но несколько раз Фроум подпустил меня к себе. И то, что я узнавал, только еще больше подстегивало мое любопытство. Как-то раз я заговорил о моей прошлогодней поездке во Флориду по инженерной работе, и отметил, что здешний зимний пейзаж разительно отличается от представшего передо мной там; к моему удивлению Фроум совершенно неожиданно сказал: «Верно. Я там тоже был - зимняя Флорида потом еще долго вспоминалась. Но теперь все снегом занесло.»
И больше ни слова. Но то, как он это произнес и как внезапно снова замолчал, дало мне пищу для размышлений.
На следующий день, когда я садился на поезд в Кобери-на-равнине, я забыл в санях книгу, которую собирался почитать по дороге, – что-то о последних открытиях в биохимии. Я бы про нее и не вспомнил, но вечером уже в санях увидел мою книгу в руке у Фроума.
- Нашел, когда вы уехали, - сказал он.
Я положил книгу в карман. Воцарилось привычное молчание; но когда мы медленно въезжали на холм, который протянулся от Кобери-на-равнине до окраины Старкфилда, я почувствовал на себе его взгляд.
- Там есть такое, о чем я и слыхом не слыхивал, - промолвил он.
Меня удивили не столько его слова, сколько досада в голосе. Он был явно удивлен и несколько опечален своим невежеством.
- Вы увлекаетесь биохимией? – поинтересовался я.
- Было дело.
- Там рассказывается о нескольких значительных открытиях: в последнее время биохимики шагнули далеко вперед.
Фроум молчал, и я предложил:
- Хотите - возьмите почитать.
Он явно колебался, мне казалось, что пассивность вот-вот возьмет над ним верх. Но он ответил:
- Спасибо. Возьму.
Я надеялся, что после этого мы сдружимся. Человек он был прямой и бесхитростный, и я не сомневался, что книгу он решился взять действительно только из-за интереса к биохимии.
Было мучительно видеть, что человек с такими пристрастиями и знаниями вынужден влачить жалкое существование, что между внешней стороной его жизни и его внутренним миром было такое резкое несоответствие. Я хотел верить, что он не упустит эту возможность излить чувства и разговорится. Но, то ли из-за каких-то событий в прошлом, то ли из-за нынешних житейских забот, он глубоко замкнулся в себе и не мог открыться людям, хотя такое желание у него явно возникало.
При следующей встрече он ни словом не обмолвился о книге, и, казалось, наш разговор так и останется привычным монологом, словно Фроум никогда и не заговаривал.
Уже больше недели Фроум возил меня в Кобери-на-равнине. Как-то утром, выглянув в окно, я увидел, что на улице метет. Белые снежные волны застыли у забора и вдоль стены церкви - похоже, буря бушевала всю ночь. На равнине, скорее всего, тоже все занесло. Я подумал, что поезд задержится, но мне нужно было обязательно съездить на несколько часов на электростанцию. И я решил, что, если Фроум все-таки приедет и согласится отвезти меня в Кобери-на-равнине, я там подожду поезд. Почему же «если»? Конечно, приедет. Он не из тех, кто откладывает дела из-за разгулявшихся сил природы.
Точно в срок показался сам Фроум, еле различимый сквозь пургу, как актер за кисейным занавесом, изображающий призрака.
Я уже достаточно хорошо знал Фроума, чтобы удивляться его обязательности или изливаться в благодарностях. Но я вскрикнул от изумления, когда он повернул в направлении, противоположном Кобери-на-равнине.
- Железную дорогу замело. Недалеко от Кобери-на-равнине из-за заноса встал товарный поезд, - объяснил он.
Мы все больше удалялись от дома, медленно продвигаясь сквозь пелену жалящего снега.
- А едем-то куда?
- Сразу к железнодорожному узлу, кратчайшим путем, - ответил он и указал кнутом на холм, где стояла школа.
- К узлу в такую бурю? Это же добрых десять миль!
- Лошадь справится, доковыляет. Вы же говорили, что у вас там дела. Я вас довезу.
Он был совершенно спокоен, поэтому я только и сказал:
- Я вам очень благодарен.
- Чего там,- ответил он.
Около здания школы дорога разветвлялась, мы поехали по левой: сквозь сугробы, между деревьями, ветви которых под тяжестью снега гнулись к стволам. Я часто ходил здесь по воскресеньям и знал, что единственная постройка у подножия холма, которая виднелась сквозь голые ветви, принадлежала Фроуму. Это была его лесопилка. Она явно простаивала: еле различимое колесо бесполезно крутилось над темной водой реки, покрытой бело-желтой пеной, а пристройки прогибались под тяжестью снега. Фроум даже не посмотрел туда. В молчании мы стали въезжать на следующий склон. Эти места мне были незнакомы. Через милю мы доехали до сада с кривыми изможденными яблонями. Местами сквозь снег проглядывал сланец, словно какие-то зверьки высунули носики подышать. За садом распростерлись поля, толща снега скрыла границы между ними; там же стоял одинокий фермерский дом, который казался крошечным на фоне бесконечной белизны неба и земли, - один из тех домов Новой Англии, которые придают пейзажу еще более унылый вид.
- Здесь и живу, - Фроум указал в ту сторону небрежным движением изувеченного локтя. Я молчал, пораженный нищетой и запущенностью. Снег прекратился, мутное солнце осветило дом на холме, обнажив все его унылое уродство. Вьюнок черным призраком колыхался на крыльце, тонкие деревянные стены, прикрытые лишь облупившейся краской, казалось, дрожали на ледяном ветру, который поднялся, как только стих снегопад.