Какими бы проблемами функционалисты ни занимались, они пытались опираться на эволюционное учение. Однако, само эволюционное учение не проверяемо опытным путем, а значит, опираясь на него, нельзя сделать и никаких проверяемых выводов. Дело в том, что ни термин «выживание», ни термин «приспособление» не являются определенными. Как говорят биологи, все существующие организмы и все свойства этих организмов, по определению, одинаково приспособлены к среде: они существуют, а значит, выжили. И ромашка, и чумная бактерия, и курица, и человек – все выжили. Следовательно, все приспособлены. Выжили одноклеточные – замечательно. Значит, одноклеточность – эволюционное приобретение приспособительного значения. Многоклеточные тоже выжили? Хорошо. Значит, многоклеточность – тоже эволюционное приобретение приспособительного значения.
Если птица при приближении хищника издает предупреждающий крик, тем самым привлекая к себе внимание хищника и подвергая себя наибольшей опасности, то это тоже целесообразный способ выживания – правда, не для данной птицы, а для всей популяции, оповещённой её криком об опасности. Выходит, что не сам организм стремится к выживанию, а его гены! Основатель социобиологии Э. Уилсон напишет в 1975 г.: «Знаменитый афоризм С. Батлера: курица – это лишь способ, которым яйцо воспроизводит другое яйцо,– отныне модернизирован. Организм – это способ, которым ДНК производит новые количества ДНК». Наконец, раз все живые организмы смертны, то и сама смерть объявляется одним из самых эффективных способов выживания...
Эволюционное учение ничего не предсказывает. Оно лишь задает исследователям способ интерпретации реальности в рамках естественнонаучного мировоззрения, отказываясь – и в этом великая заслуга Дарвина – от бытовавшего ранее предположения о божественном плане сотворения всего многообразия живых существ. Во многих случаях оценка связи тех или иных свойств организмов с приспособленностью оказывается достаточно плодотворной. Однако любые конкретные объяснения всё время сохраняют отпечаток непроверяемости. Ш. Перро, не подозревая об этом, пародировал в «Красной Шапочке» принятый в эволюционизме стиль обоснования: большие уши нужны животным, чтобы лучше слышать, а крепкие зубы – чтобы лучше кушать. А если у них нет больших ушей и крепких зубов – значит, они могут без них обойтись.
Попробуем порассуждать о возникновении сознания в духе теории эволюции. Если у животных есть психика и сознание – значит, психика и сознание являются эволюционным приобретением приспособительного значения. Если же у них нет психики и сознания, значит, они им не нужны. Поскольку у животных есть психика, а у человека есть сознание, следовательно, животные не смогут выжить без психики, а человеку для выживания уже и психики недостаточно – ему нужно ещё и сознание. Примерно так рассуждают функционалисты. Но такой подход никоим образом не может разрешить проблему сознания. Это утверждение принципиально важно, поэтому его стоит рассмотреть подробнее вне зависимости от обсуждаемого исторического контекста.
Начнем с логического анализа. Если выживают только те животные, которые приспособлены, то, соответственно, те, кто не приспособлен, не выживает. Если животное приспособлено к среде без всякой психики и сознания, то ему, по этой логике, ни психика, ни сознание не нужны. Если же животное биологически не приспособлено к среде, то оно не выживет: уж коли не хватает собственных, изначально присущих врожденных возможностей для того, чтобы выжить, то весьма загадочно, как не способное выжить животное может не только выжить, но и породить психику, сознание, социальные отношения и т. п. Если же предположить, что психика и сознание генетически заложены в человеке для выживания, то тогда сознание оказывается (вкупе с другими социальными качествами) чисто биологическим приобретением. Но если оставаться в рамках естественнонаучного мировоззрения, то врожденными могут быть только какие-то физиологические механизмы, а ссылка на эти механизмы, как мы помним, не решает проблему осознанности.
Фактически для непосредственного решения задачи жизнеобеспечения сознание не только не нужно – оно может мешать, нарушая спасительный автоматизм организма. Как пишет В. Франкл, происходит что-то неладное, когда сознание пытается регулировать действия, которые обычно осуществляются автоматически. Известно, что люди, попав в катастрофу, чаще погибают не от реального физического воздействия, а от ужаса, охватывающего их сознание. Наоборот, в бессознательном состоянии – например, в состоянии «естественного сомнамбулизма» (лунатизма) – больные могут без всякого страха показывать чудеса эквилибристики.
С другой стороны, история полна примеров, когда именно сознание побуждает человека рисковать своей жизнью или здоровьем: Муций Сцевола сжигает на огне свою руку, демонстрируя величие римского духа; Джордано Бруно идет на костёр, защищая весьма сомнительную, с сегодняшней точки зрения, идею множественности миров; Наполеон бросается под пушечный огонь на Аркольский мост, закладывая основу для ещё более абсурдной идеи мировой империи; А. С. Пушкин вполне сознательно идет под пулю Дантеса, защищая свое представление о чести, а великий математик Э. Галуа стреляется (и погибает, едва пережив свое двадцатилетие) со своим приятелем в упор из пистолетов, только один из которых заряжен, ибо оба юных дуэлянта считали неприличным целиться друг в друга... Разве можно все эти порывы человеческого сознания назвать биологически целесообразными способами выживания?
Без каких-либо генетически заложенных программ поведения и переработки информации жизнь была бы невозможна. Эти программы невероятно сложны. Однако они осуществляются практически без всякого контроля сознания. Мы не удивляемся, что слонов не надо обучать пить воду с помощью хобота, ласточку – строить гнезда, медведя – впадать в зимнюю спячку, не имеющих головного мозга пчёл – запоминать угол между направлениями на кормушку и на солнце, а всех вообще живых существ – совершать дыхательные движения ещё до появления на свет (сердце начинает сокращаться задолго до рождения, когда ещё нет крови, которую надо перекачивать). Всё это и многое другое организм должен уметь делать совершенно автоматически, без какого-либо сознания. Он обязан уметь синхронизировать свои движения во времени. Так, приём пищи связан с автоматической синхронизацией работы мышц гортани и языка. На обучение этому у новорожденных нет времени: если они не будут в процессе еды закрывать в нужный момент вход в трахею, то вполне вероятно, что первый же приём пищи окажется для них последним. Для сохранения «постоянства внутренней среды» организм должен иметь врожденные программы отражения внутренней и внешней среды. Но раз в весьма сложных случаях можно «выживать» без сознания, то для чего оно вообще нужно?
Считалось, что сознание и психика нужны человеку для того, чтобы отражать действительность и регулировать деятельность. Мол, если психика не регулирует деятельность, она не нужна, а если не отражает действительность – невозможна. С этой позицией и спустя почти сто лет после появления работ Джеймса соглашаются почти все психологи. Однако именно эта позиция ошибочна. Выяснилось: всё, что обычно относится к отражению действительности и регуляции деятельности – например, способность опознавать сигналы, запоминать, производить сложные действия, синхронизировать процессы во времени, совершать вычислительные операции и многие другие совершенно необходимые способности для любого живого существа, – вполне может быть описано без допущения о каких-то особых механизмах человеческой психики. Как отражение, так и регуляция обеспечиваются физиологическими механизмами и являются по существу физиологическими процессами. Неудивительно, что почти любой (по крайней мере, на сегодня понятный ученым) аспект процесса отражения и регуляции деятельности пытаются – и зачастую небезуспешно! – зарегистрировать на заведомо непсихическом уровне активности отдельных нейронов мозга или смоделировать на не имеющем сознания компьютере.
Но если отражение и регуляция могут протекать совершенно автоматически, зачем нужны психика и сознание? Какие приспособительные задачи они решают? Функционалисты не нашли ответ на эти вопросы. Они лишь утверждали, что психика животных и сознание человека предназначены решать очень сложные задачи, которые иначе организм никак решить не сможет. Но они не смогли выявить эти задачи, понять, что конкретно при их решении делает сознание. Такую позицию очень трудно использовать на практике, хотя именно практическая полезность – основное требование функционалистов. Прагматическая польза функционализма оказалась весьма сомнительной. Джеймс в 1905 г., подводя итог своим психологическим изысканиям, в статье под характерным названием «Существует ли сознание?», отвечает на поставленный им же самим вопрос: нет.
Среди крупных европейских психологов, концептуально близких к функционализму, был и Э. Клапаред. Он полагал, вслед за последователями Джеймса, что психическая активность не затрагивает сознание до тех пор, пока организм успешно осуществляет свои функции. Клапаред также вполне отчётливо понимал обсуждаемую выше проблему: переработка любой информации может осуществляться без какого-либо привлечения сознания. Но его интерес к психике детей позволил ему из всего этого сформулировать оригинальный «закон развития сознания». Этот закон утверждал, что когнитивные процессы, обеспечивающие самые ранние стадии развития, в силу своей автоматичности не требуют осознания и потому позже всего «перехватываются» сознанием. Отсюда выводимо важное и неожиданное следствие: поскольку логические рассуждения являются одним из самых поздних приобретений сознания, то неосознанное использование логических механизмов должно относиться к самым ранним когнитивным способностям ребёнка. Как мы увидим, психологика, с определёнными оговорками, готова принять и этот вывод функционализма.