Опишем один из таких экспериментов, проведённых Э. Рубином в 1915 г. Испытуемым предъявлялись бессмысленные черно-белые изображения. (Такие изображения легко сделать любому: на небольшом листочке белой бумаги можно нарисовать чёрной тушью какие-нибудь ничего не значащие полосы так, чтобы соотношение объёмов чёрного и белого цветов было примерно одинаковым). В большинстве случаев испытуемые воспринимали белое поле как фигуру, а чёрное – как фон, т. е. видели изображение как белое на черном. Однако при некотором усилии они могли воспринимать предъявленное изображение и как чёрную фигуру на белом фоне. В «обучающей» серии эксперимента испытуемым предъявлялось несколько сотен таких изображений – каждое примерно на 4 с. При этом им указывалось, изображение какого цвета (белого или черного) они должны увидеть как фигуру. Испытуемые старались «изо всех сил» увидеть именно то изображение как фигуру, на которое указывал экспериментатор. В «тестирующей» серии эксперимента, проводившейся через несколько дней, они должны были уже без всяких усилий воспринимать предъявленное так, как оно воспринимается само по себе, и сообщать: узнают ли они изображение или нет; какое поле – белое или черное – видят как фигуру. В этой серии испытуемым предъявлялись три типа рисунков: совершенно новые, ранее не предъявлявшиеся; изображения из предшествующей серии и новые изображения, в которые старые были включены как составная часть. Оказалось, что испытуемые имеют тенденцию и старые изображения, и новые, в которые включались старые, воспринимать так, как они это делали в обучающей серии. Этот эффект не зависел от сознательного узнавания испытуемыми ранее предъявленных изображений.
Иначе говоря, испытуемые узнают предъявленное изображение, но не осознают этого. Значит, существует какое-то неосознанное восприятие? Нет, поясняют гештальтисты: то, что попадает в сознание, предопределено гештальтом, целостной структурой изображения, а не бессознательными процессами. Гештальтисты много экспериментировали с восприятием двусмысленных изображений, значение которых изменяется в зависимости от того, что принимается за фигуру, а что относится к фону. Обнаружилось, что если испытуемый осознает оба значения изображения, то – независимо от своего желания – он начинает видеть то один, то другой аспект рисунка, но никогда оба вместе. Так, на известном рисунке Э. Рубина «лица – ваза» человек видит попеременно или лица, или вазу, но не способен увидеть лица и вазу одновременно. Вопрос: воспринимает ли все-таки испытуемый лица в тот момент, когда он видит (осознает) одну лишь вазу? По мнению гештальтистов, такой вопрос бессмыслен. Если фигура перестает быть осознанной, она теряет свое качество фигуры, а следовательно, перестает существовать. Как, однако, может исчезнувшая из сознания фигура вновь появляться в качестве фигуры вопреки сознательным усилиям, если её нигде в сознании нет? Гештальтисты этот вопрос не обсуждали.
Иначе трактовал эту проблему Э. Титченер. По его мнению, фигура, которая временно перестает осознаваться, не исчезает полностью, а лишь перемещается на более низкий уровень сознания. Аргументы Титченера вызвали критику гештальтистов. К. Коффка писал: «Заключать о том, как выглядит нечто, когда оно вовсе не наблюдаемо, отправляясь лишь от фактов наблюдения этого нечто в момент, когда оно находится на гребне волны внимания, – значит, окончательно отказываться от всяких попыток фактического подтверждения своих положений». По мнению Коффки, анализ сознательного опыта ничего не может дать для понимания явлений, находящихся за порогом сознания, т. е. бессознательного. Но где тогда искать неосознаваемые причины, которые вызывают то или иное содержание сознания? Разве можно разрешить загадку сознания, оставаясь в зоне непосредственно наблюдаемого?
Гештальтисты изучают процесс решения задач. Оказывается: если испытуемому в течение длительного времени не удается решить сложную задачу, то решение находится зачастую внезапно для испытуемого. Кёлер наблюдает процесс научения у обезьян: в начале опытов выбор правильного и неправильного ответов у шимпанзе составляет 50%, затем вдруг происходит скачок, после которого почти не бывает ошибок. У шимпанзе Хики, например, до скачка было 25 ошибок на 50 проб, после скачка – только 4 ошибки на 50 проб. Гештальтисты говорят: происходит переструктурирование ситуации, появляется новое видение задачи. Происходит нечто аналогичное обращению фигуры и фона: неизменная ситуация трансформируется и начинает в целом пониматься иначе; элемент, входящий в «старое» понимание ситуации, в «новой» ситуации приобретает совершенно иной смысл и иные свойства. У человека решение задачи происходит внезапно для сознания и сопровождается характерным эмоциональным переживанием типа: «Ага! Вот в чем дело!» Гештальтисты называют такое переживание «ага-переживанием», а сам процесс переструктурирования – инсайтом.
Какой внутренний процесс приводит к переструктурированию? Почему решение приходит внезапно для сознания того человека, который сам же его находит? Ясного ответа они не дают, поскольку вне сознания для них ничего не существует. Они говорят: новая структура ситуации «внутренне присуща объекту», но в то же время сама по себе не в состоянии вызывать соответствующий образ действий – для этого требуется разумное поведение.
Гештальтисты сталкиваются с парадоксом, который возникает всякий раз, когда явления сознания непосредственно связывают с окружающей реальностью и физиологическими механизмами. Ведь тогда получается, что наше сознание оказывается целиком обусловлено ситуацией – правда, по мнению гештальтистов, ситуацией, взятой в своей целостности. По логике гештальт-психологов, сознание не может обладать самостоятельной активностью – существенную роль играет лишь «структура объективной ситуации», а не Я и его личные интересы и желания.
Например, согласно одному из законов гештальта – закону прегнантности, – мы создаем в сознании образы, настолько простые и ясные, насколько это возможно в данных условиях. Это было продемонстрировано в серии элегантных экспериментов. Стремление к «хорошей форме» не характеризует активность сознания – оно предопределено структурой физического мира. Как заметил В. Кёлер, точно так же ведут себя все физические поля: они стремятся к замкнутости и симметричности... Человек, писал К. Левин, живет и развивается в «психологическом поле» окружающих его предметов. Каждый предмет имеет для человека свою валентность – своего рода энергетический заряд, вызывающий у человека специфическое напряжение, требующее разрядки.
Если некто думал, что это ОН напрягает мысли и читает сейчас о гештальтистах, то – нет, по этой логике, он просто находится в такой целостной ситуации или таком психологическом поле, где должен о них читать. Круг замкнулся. Сознательное отражение окружающего и само это окружающее идентичны друг другу так же, как текст, переведенный с одного языка на другой. Если сознание есть непосредственное отражение внешнего мира, то оно пассивно отражает этот внешний мир. Но зачем тогда нужно сознание? Что оно дает? И как все-таки может проявлять активность?
К. Левин пытался разрешить эту проблему. На него самого валентность предметов не действовала. Он был всегда настолько поглощён собственными идеями, что даже во время прогулки мог внезапно остановиться посреди улицы и записывать пришедшую ему мысль в блокнот, не обращая внимания ни на удивлённых прохожих, ни на транспорт. В итоге он решил: не только существующая в данный момент ситуация, но и её предвосхищение в сознании определяет деятельность человека. Человек может подняться над ситуацией («встать над полем», по терминологии Левина) и проявить свою волю. Но может ли такая идея решить проблему воли и активности. Если само предвосхищение автоматически вычисляется на базе прошлого опыта, то ни о какой свободе выбора не может быть речи. А если не вычисляется, то как иначе предвосхищается?
Однако именно в поиске решения этой проблемы Левин-экспериментатор стал изучать роль, которую играет личность в организации поведения и в предвосхищении. Левин-практик выступил с идеями управления, вовлекающего подчиненных в принятие решения. Его визит в Японию в начале 1930-х гг. оказал глубокое воздействие на тамошние промышленные и научные круги и на последующую разработку т. н. «японских приёмов управления». Левин показал, что личность не может быть эффективной, если она неправильно понимает и оценивает сама себя. Он понял, как важнейшую, проблему адекватности личности самой себе. Следующий его шаг: он экспериментально обнаружил исключительное влияние на повышение адекватности личности той корректирующей информации (т. е. обратной связи), которую группа как целое дает своему члену. И стал одним из прародителей новой технологии в практической психокоррекции – технологии социально-психологических тренингов.
Ориентация гештальтистов на парадигму естественной науки сыграла огромную роль в становлении теорий следующего поколения, особенно когнитивной психологии. К. Левин повторял: «Эксперимент без теории глух и слеп». Ученики К. Левина Ф. Хайдер и Л. Фестингер находятся непосредственно у истоков социальной когнитивной психологии. Ф. Пёрлз, вдохновлённый гештальтистской терминологией, создаёт гештальт-терапию – собственный психотерапевтический метод (который, впрочем, только терминами и напоминает своего прародителя). Конечно, Ф. Пёрлз использует пассажи, которые по используемой терминологии легко признать за гештальт-психологические: «Формирование структуры «фигура/фон» предписывает, что только одно событие может занимать передний план, определяя ситуацию... Если появится более чем один гештальт, развивается раскол, дихотомия, внутренний конфликт». Или: «В каждый момент доминирующая потребность организма выходит на передний план в качестве фигуры, а остальные, по крайней мере временно, отступают на задний план». Однако терминологические заимствования ещё ни о чем не говорят. Ведь из того, что в шахматах есть фигуры, не следует, что шахматы – это игра, построенная на принципах гештальт-психологии. (Впрочем, как уже говорилось, никакая практическая деятельность из теории не выводится, а теория важна для практика тем, что может его вдохновлять...) Взгляд на познание как на процесс переструктурирования ситуации оказал громадное влияние и на постпозитивистскую методологию науки (М. Полани, Т. Кун и др.) и на психологику.