Итак:
* Деятельность сознания нельзя выводить из элементов – она является непосредственной функцией от целого, порождается этим целым. Восприятие целого влияет на восприятие его частей.
* Мир никогда не воспринимается как хаотичный. Элементы стимульного материала в соответствии с рядом законов объединяются в классы (в гештальт).
* Всё, что человек осознаёт, он осознаёт как фигуру на фоне. Фон аморфен, неструктурирован, не вычленяется сознанием, но без него осознание фигуры невозможно. Одна и та же фигура на разном фоне будет восприниматься по-разному.
* Субъект сам принимает решение, что является фигурой, а что – фоном. В частности, гештальтисты экспериментально показали, что человек имеет тенденцию при предъявлении ему изображения выделять в качестве фигуры такие конфигурации, которые ему знакомы по прошлому опыту и ранее уже выделялись в качестве фигур. При этом человек способен узнавать предъявленное изображение, не осознавая этого.
* При предъявлении двусмысленных изображений человек в каждый момент времени осознаёт только один смысл этого изображения: он может поочерёдно видеть то один, то другой смысл рисунка, но никогда – вместе.
* Процесс познания определяется не столько получением новой информации, сколько переструктурированием целостной ситуации, нахождением нового видения задачи. Элемент, входящий в «старое» понимание ситуации, в «новой» ситуации приобретает совершенно иной смысл и иные свойства.
* Решение познавательных задач (головоломок) происходит внезапно для сознания и сопровождается сильным эмоциональным переживанием.
* Одна из важнейших проблем для человека – проблема адекватности осознания самого себя самим собой.
Бихевиористская контрреволюция
В 1913г. Дж. Уотсон выступил с программной статьей «Психология с точки зрения бихевиориста», в которой выразил свою неудовлетворенность существующей психологией.
Он был известен как специалист в области поведения крыс. В 1907 г. была опубликована его монография «Кинестетические и органические ощущения: их роль в реакции белой крысы при прохождении лабиринта». Поочередно лишая крысу зрения, слуха, кожной чувствительности, он показал, что она при этом всё равно способна ориентироваться в лабиринте. Занятие психологией животных вообще (тем более такой гуманной, в частности) в среде академических психологов считалось периферийным, на него не выделялись необходимые средства, но, как отмечают биографы, «гений Уотсона дал ему возможность выдвинуть стратегию, переориентировавшую психологию так, что работе с животными стало уделяться первостепенное внимание». Основатель бихевиоризма был, несомненно, яркой и последовательной личностью. Самый честолюбивый и самый красивый (по мнению студентов) профессор университета в Балтиморе, гордящийся тем, что может на спор выпить больше, чем кто-либо другой, искатель романтических приключений и любитель гонок на скоростных катерах.
Уотсон отказал структуралистам и функционалистам в праве серьёзно относиться к своим исследованиям, так как заявил, что данные самонаблюдения, на которых они строят свою науку, на самом деле не представляют научной ценности. Так начался бихевиористский мятеж не только против всего того, что было до сих пор сделано в психологии, но и против любых новых попыток совершить революцию.
Уотсон заявил: изучать можно только поведение. Сознание вообще не представляет интереса, так как не поддается исследованию. Поведение человека надо изучать точно так же, как и поведение животных, и перестать вести праздные разговоры о сознании. Абсурдно, изучая поведение животных, заниматься конструированием их сознания. Бессмысленно всерьез размышлять над вопросом немецкого зоолога А. Бете: «Должны ли мы приписывать муравьям и пчёлам психические качества?» Мысли психологов извращены пятидесятилетней традицией исследования состояний сознания. Поскольку при объективном изучении человека бихевиорист не наблюдает ничего такого, что он мог бы назвать сознанием, чувствованием, ощущением, воображением, волей, он больше не считает, что эти термины указывают на подлинные феномены психологии. (Психологика, развиваемая В. М. Аллахвердовым, тоже отказывает этим терминам в теоретическом статусе. Но по другим причинам).
Забудьте об образах, говорите о мышцах. Мыслительные процессы, например, являются просто моторными навыками гортани. Основная задача бихевиоризма – предсказывать, какова будет поведенческая реакция человека на данный стимул или ситуацию. Если дан нужный стимул, всегда можно получить нужный ответ. Для бихевиориста человек – это машина по переработке стимулов в реакции. Поэтому, например, для того чтобы сделать из ребенка гениального музыканта, коммерсанта, врача, юриста или вора, нужно лишь подобрать соответствующие стимулы, а не пытаться развивать его способности или воздействовать на его сознание.
В целом Уотсон предложил фантастически простой способ решения не только проблемы сознания, а вообще любой проблемы: если проблема есть, и никто не знает, как её решить, то достаточно вести себя так, как будто проблемы нет, чтобы её не стало. А теперь, когда проблем нет, можно действовать и строить психологию без проблем. Впрочем, науку, которую строил Уотсон, и психологией-то нельзя назвать – ведь в ней нет ничего психического. Пишет А. Р. Лурия: «Если раскрыть написанные бихевиористами учебники психологии до последнего времени включительно, можно увидеть в них главы об инстинктах, навыках, однако главы о воле, мышлении или сознании там найти нельзя... Психология, разрабатываемая с таких позиций, теряет всякую возможность научно подходить к формам сознательной деятельности, которые отличают человека от животного».
Да и вообще: можно ли позицию, теоретически отрицающую наличие мышления, признать серьёзной? Ведь либо учёные не мыслят (хороша наука!), либо они не рефлексируют то, чем занимаются (тогда хороши психологи!). Но бихевиористов никакая ирония не пугает.
Как человек приходит к новым идеям, которых у него ранее в опыте не было? Очень просто. Его поведение, «будучи освобождено от несущественных, привходящих моментов, тождественно с поведением крысы, впервые помещенной в лабиринт». Стоит добавить, что наиболее оригинальным в позиции Уотсона, пожалуй, были пафос и экстремизм; сам же призыв к изучению объективных показателей психики трудно назвать новым: во многом он был заимствован им у И. П. Павлова и особенно у В. М. Бехтерева («Объективная психология» Бехтерева была переведена на английский как раз к 1913 г.). Хотя, конечно, и Бехтерев, и Павлов масштабнее не только Уотсона, но и всего бихевиоризма. (Бехтерев написал, например, работу под невероятным для ортодоксального бихевиориста названием «Бессмертие человеческой личности как научная проблема»).
Сам Уотсон пророчески объявил: «Я полагаю, что моё мнение окажет широкое влияние на тип психологии, которой суждено развиваться в будущем». И оказался прав. Эта его не слишком оригинальная и, к тому же, заведомо теоретически бесплодная концепция, поскольку она принципиально отказывается от решения кардинальных вопросов – поданная, правда, под видом великого открытия, – оказала сильное влияние. Бихевиоризм произвел переворот в научном сообществе и в течение почти 50 лет признавался основным подходом к психологическим исследованиям вначале в США, а потом и во всей Западной Европе. Дело в том, что в бихевиоризме всё-таки было здравое зерно, побудившее многих честных и толковых учёных стать под его знамена. Прежде всего, бихевиоризм возник вовремя.
Предшествующая психология во многом исчерпала себя и с самых первых своих шагов находилась в кризисе. Кризис надо преодолевать революционным путем, а для революции нужна кардинально новая идея. А что делать рядовому работнику науки, не имеющему такой идеи? К тому же, революция, осуществленная 3. Фрейдом, скорее пугала, чем радовала. Фрейд отбрасывал не только старые концепции, но и решительно не обращал внимания на многие с таким старанием накопленные экспериментальные данные, тем самым отправляя многие работы на свалку истории. Однако на свалку никому не хочется. Для научной массы бихевиоризм был самой подходящей концепцией. Провозглашая революцию (долой пустые рассуждения, да здравствуют факты), он давал экспериментаторам уверенность в завтрашнем дне. Позднее, конечно, поймут, что факты без их осмысления никакой ценности не представляют. Однако даже методологи науки без всяких колебаний сформулируют это лишь к концу 50-х гг.
В методологической атмосфере тех лет всё большее значение приобретали позитивистские лозунги. Позитивистски ориентированные методологи науки стали утверждать, что вообще бессмысленно говорить о том, чего нельзя непосредственно наблюдать в эксперименте. Особенно симпатичной такая позиция тогда казалась физикам.