Это настроение среди естественников не могло не отразиться во взглядах психологов, строящих психологию по образцу естествознания. (Не случайно крах позитивизма и отказ большинства психологов от бихевиоризма произошли в дальнейшем почти одновременно). Вот эту-то методологическую установку и воплощал бихевиоризм – мол, бессмысленно обсуждать то, что не поддается экспериментальному изучению.
Бихевиоризм начал очищать психологию от бессодержательных понятий и проблем. Стоит признать, что это очищение принесло психологии немалую пользу.
Бихевиоризм предъявил более высокие требования к чистоте эксперимента: к описанию процедуры эксперимента, к контролю за его условиями, к статистической обработке данных. Бихевиоризм не претендует на выявление жестких причинных связей, и в психологический эксперимент начинают активно внедряться вероятностные параметры. Не случайно многие популярные методы прикладной статистики были разработаны в связи с задачами, поставленными психологами, а зачастую – и самими психологами. Умение экспериментировать стало для психолога профессионально важным качеством. Постепенно вырабатывается канон описания экспериментальных данных в научных статьях, что тоже в немалой степени способствовало формированию требований к экспериментальной деятельности.
Бихевиористы не только проводили эксперименты. Они даже открывали законы. Классический бихевиористский закон – закон эффекта, открытый Э. Торндайком, – гласит: в случае, если какое-то действие приводит к желательным результатам, вероятность его повторения возрастает, а если к нежелательным последствиям – снижается. Как оценить величие и оригинальность этого закона? Но экспериментально он был тщательнейшим образом обоснован. Торндайк накормил в своих «проблемных клетках» массу голодных кошек, которые научились методом «проб и ошибок» тянуть за верёвку или снимать крючок, чтобы выходить из клетки и получать пищу. Он построил кривые научения и убедительно показал: чем больше проб совершает животное, тем меньше оно делает ошибок.
Свой метод проб и ошибок бихевиористы заимствовали у биологов-дарвинистов. Популярная в это время синтетическая теория объясняла эволюцию случайными пробами: мол, успешные случайные мутации наследственно закрепляются... Точно таким же способом, решили бихевиористы, должен происходить процесс научения: пробы, совершаемые в процессе научения, хаотичные вначале, лишь случайно приводят к успеху, но после успеха закрепляются. «Почти так же, – пишет У. Пиллсбери, – ряд случайных мыслей приводит к решению научной проблемы». При всей своей сомнительности метод проб и ошибок ввёл в психологию очень важную идею – идею случайности.
Однако бихевиоризм сделал ещё одно благое дело: он открыл двери в психологию для практиков. До этого психологи весьма скептически относились к возможности практических приложений. Э. Титченер, например, убеждал, что нельзя торговать наукой ради технологии. Их можно понять: экспериментальные данные, которые разорвали великие рационалистические построения философии прошлого, не имели логического обоснования. Естественно, они казались академическим психологам сырыми и ненадежными, ведь наличие логического обоснования, как уже было сказано выше, – принципиальная позиция естественной науки. А гуманно ли на базе ненадежного знания принимать практические решения, если от этих решений может зависеть судьба конкретных людей?
Конечно, функционализм, со своей ориентацией на полезность, уже готовил психологов к практической работе. Но лишь Уотсон в полной мере их успокоил: не беда, что сегодня никто не знает решения фундаментальных проблем. Именно практическая психология сейчас является подлинно научной, именно она, в результате широких обобщений, приведёт к управлению поведением человека. Психология рекламы, юридическая психология, патопсихология и многие другие практически важные области психологии «находятся сегодня в состоянии наибольшего расцвета». Если академический (Уотсон называет его «чистым») психолог не интересуется этими отраслями психологического знания, то это лишь означает, что он не интересуется психологией, которая касается самой человеческой жизни. Правда, добавляет Уотсон, и в этих отраслях надо избавиться от терминов самонаблюдения.
Ко времени выхода в свет манифеста Уотсона уже делались активные попытки решения ряда практических задач, очевидно связанных с психологией. Так, например, разрабатывались тесты для определения умственного развития. Авторы тестов не могли дать ясное определение тому, что они измеряют. Не мудрствуя лукаво, они давали испытуемым разнообразные задания (на память, внимание, скорость реакции и т. п.), вычисляли среднюю успешность по каждому заданию и сравнивали успешность конкретного испытуемого с этим усредненным значением, принимаемым за норму. Если испытуемый выполнял задания существенно хуже, чем остальные, он относился к категории недостаточно умственно развитых; если существенно лучше среднего – то к категории наиболее развитых. В 1904 г. А. Бине создал один из самых популярных вариантов такого теста. Он делал эту работу по заказу в связи с созданием специальных школ для умственно отсталых детей – надо было найти метод, позволяющий отделить нерадивых учеников от учеников, страдающих врожденными дефектами. Тест, созданный Бине, нашел широкое применение, но «чистыми» психологами всерьез не воспринимался: никто не мог теоретически ясно обосновать ни выбор заданий, ни итоговый результат. Бихевиоризм Уотсона санкционировал научный статус всех таких исследований. И практики сразу стали его сторонниками.
Не случайно именно в это время создается индустриальная психология (психотехника), где стоят проблемы профессионального отбора, приспособления техники к возможностям человека, технологии руководства предприятием и многие другие (монография Г. Мюнстерберга уже в 1913 г. подробно описывала возможности практической работы психологов в этих направлениях). Активно публикуются материалы исследований по педагогической психологии, где разрабатываются технологии обучения. Исследуются различные воздействия на состояние утомления... Но до манифеста Уотсона в глазах академической психологии это всё были исследования третьего сорта, хотя зачастую и более материально выгодные. После манифеста психологи-практики приобрели вес не только в предпринимательских кругах, но и в академической среде. А «чистые» психологи, в свою очередь, получили обоснованное право заниматься практической работой и лучше обеспечивать свою жизнь, не нарушая своих обетов.
Конечно, наиболее одаренных ученых, не попавших под интеллектуальное обаяние позитивизма, пустота бихевиористского подхода к сознанию раздражала. Л. С. Выготский пишет в 1925 г.: «Вопрос о психологической природе сознания настойчиво и умышленно обходится в нашей научной литературе. Вследствие этого складывающиеся на наших глазах системы научной психологии несут в себе с самого начала ряд органических пороков». Вот часть этих пороков, по Выготскому: игнорируя проблему сознания, психология вынуждена ограничиваться выяснением самых элементарных связей человека с миром; стирается всякая принципиальная грань между поведением животного и поведением человека; психология лишается важных методических приемов исследования; субъективные процессы рассматриваются как заведомо лишние и ненужные, что, говорит Выготский, биологически абсурдно. Но так реагировали немногие.
X. Ортега в своем «Восстании масс» был прав: на гребне всей общественной жизни XX в. оказалась серая масса. Не составила исключение и наука, где широкие научные массы, победив, сразу же стали тривиализировать проблемы. Серые победители планируют не открытия, а карьеру - ведь научное открытие не может быть запланировано, а серость всегда прагматична: ей нужен гарантированный успех в ответ на проделанный труд. Стадия «нормальной» науки, которую впервые описал Т. Кун, – это стадия бюрократической науки, где все знают и соблюдают принятые в данном научном сообществе правила игры, где стандартный труд обязательно поощряется, а ученые звания становятся следствием усидчивости и благонадежности. Если человек пришел «работать» в науку, то он должен видеть перспективы своего роста. Поэтому во всем цивилизованном мире каждый гражданин имеет право стать профессором, если, во-первых, лично заслужит хорошее отношение к себе в академических кругах и, во-вторых, если выполнит ряд весьма трудоёмких, занудных и, как правило, никому не нужных процедур.
Бихевиоризм вывел психологию на стадию «нормальной» науки – вывел искусственно, объявив, а не совершив предварительно научную революцию (т. е. без необходимого для создания парадигмы экстраординарного научного открытия). Он приписал статус научного исследования любой экспериментальной работе, в том числе такой, где экспериментатор сам не может определить, в чем состоит смысл полученного им результата. Успех бихевиоризма как раз и означал, что в психологии победила серая научная масса.
Показательна судьба Б. Скиннера. Он, безусловно, заслужил лучшей участи, чем быть бихевиористом. Прежде всего потому, что был талантлив. Занимаясь психологией, проявил недюжинную изобретательность в конструировании различных приборов, педагогических технологий и даже изобрёл манеж для маленьких детей. Его юношеские стихи и проза заинтересовали великого американского поэта Р. Фроста. В 14 лет Скиннер сам приписал авторство шекспировских пьес Ф. Бэкону. В молодости играл на разнообразных музыкальных инструментах. Аспирантом Гарварда посещал лекции А. Уайтхеда, увлекался философией. Уже поэтому, казалось бы, он не должен был поддаться на заурядность бихевиористских утверждений. Но он открыл интеллектуальное очарование позитивизма с помощью самого Б. Рассела и с наслаждением прочёл яркие книги Э. Маха и П. Бриджмена. Признав себя бихевиористом, он не выбирал модное течение, гарантирующее безбедное существование, а совершал духовный подвиг – потому так страстно отстаивал выбранную позицию всю свою долгую жизнь.