Впрочем, ортодоксальный бихевиоризм был ему тесен. Он усомнился, что можно объяснить поведение, исходя из самого же поведения. И даже создал собственный язык, на котором писал свои книги и статьи (биографы Скиннера так и говорят: «Расширил традиционный язык бихевиоризма»). Тем не менее, бихевиористская ориентация сыграла с ним злую шутку. Скиннер принял идею, что из человека с помощью соответствующего подкрепления можно сделать всё что угодно. И, как и положено последнему великому бихевиористу, довёл эту идею до логического конца. В 1972 г. он предложил на основе технологии «позитивного подкрепления» и контроля стимула (читай: контроля за поведением) создать общество «запрограммированной культуры», в котором все граждане будут довольны и счастливы. Говорят, Скиннер искренне огорчался, когда его концепция стала связываться со словом «фашизм».
Подведем итог. Бихевиоризм подарил психологии как фундаментальной науке всего две идеи:
* первая – идея случайности. Они показали: пробы, совершаемые в начале процессе научения, хаотичны (случайны), но они могут столь же случайно приводить к успеху. После успеха они закрепляются и становятся закономерными;
* вторая – это создание канона экспериментального психологического исследования, включая методы обработки данных.
Революция навстречу социуму
Поиск новых оснований для объяснения сознания продолжался даже тогда, когда говорить о тайне сознания в психологических научных кругах, влюбившихся в бихевиоризм или физиологизм, стало считаться дурным вкусом. Отчётливо выявляется большая группа исследователей, которые пытались найти объяснение сознанию в социальных процессах. По крайней мере, со времён Г. Ле Бона – одного из отцов социальной психологии – стало общепризнанно, что окружающие люди (у Ле Бона – толпа) влияют на сознание и поведение людей. Раз социальное влияет на сознание, то, может быть, оно и порождает сознание? Это также логично как попытка объяснить сознание с помощью физиологического.
Одну из наиболее оригинальных попыток в этом направлении сделал Л. С. Выготский. Он выбрал в качестве основания психологии философию марксизма.
Выготский взахлёб читал К. Маркса ещё в нелегальных изданиях, до того как марксизм стал официальной идеологией. При разработке своего подхода, получившего название культурно-исторического, он никогда не рассматривал марксизм как догму. Психолог, утверждал Выготский, «есть всегда философ» – конечно, если он не техник, не регистратор, а исследователь. Строить научную психологию, писал Выготский – это и значит строить марксистскую психологию. И писал он об этом отнюдь не из конъюнктурных соображений. Он писал в предчувствии смерти (врачи в больнице давали ему тогда три месяца жизни) – писал в рукописи, которая впервые будет опубликована только через 70 лет!
Выготский понимал революционность своих взглядов. Не случайно, в противопоставление глубинной психологии, он называл свою психологию вершинной. Беда, однако, в том, что ни одна философская система не может служить обоснованием для конкретной науки. Философские утверждения, по самому существу дела, должны быть справедливы сразу для всех реальных и мыслимых явлений. Никакой опыт в принципе не может опровергнуть философские конструкции, равно как ни один эмпирический закон не может быть с их помощью обоснован. Попытки опровергать генетику, кибернетику и пр. с помощью диалектической фразеологии дорого стоили советской науке. Принятие той или иной философской позиции задает ученому лишь угол зрения на факты, а не объяснение этих фактов. Без общей картины мира (что и есть, собственно, философия) на факты смотреть нельзя. Кстати, отказ от философской позиции – тоже философская позиция, только или очень рафинированная, или, что чаще, наивная и плохо отрефлексированная. Подход Выготского явился скорее философией психологии, чем психологией, хотя сам Выготский декларировал свою тенденцию «к материалистически точному естественнонаучному знанию».
Выготский размышлял так: сознание – это идеальное отражение объективной реальности, а значит, всегда какое-то удвоение реальности. Но зачем это удвоение нужно? Вариант ответа он находит в известной формуле Маркса, которую берет в качестве эпиграфа к своей статье о сознании: «...самый плохой архитектор от наилучшей пчелы отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил её в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально». Позднее он пересказывает эту идею собственными словами: «Система наших мыслей как бы предварительно организует поведение, и если я сперва подумал, а потом сделал, то это означает не что иное, как такое удвоение и усложнение поведения, когда внутренние реакции мысли сперва подготовили и приспособили организм, а затем внешние реакции осуществили то, что было наперед установлено и подготовлено».
А. Н. Леонтьев создал на этой основе собственную концепцию, которую назвал теорией деятельности. Тайну сознания, говорил Леонтьев, «вне марксизма» не раскрыть. А все поклонники марксизма знают, что труд создал из обезьяны человека. Итак, повторяет Леонтьев, именно труд создает человека вместе с его сознанием. Поэтому сознательный образ возникает при переходе к специфической и присущей только человеку трудовой деятельности как «историческая необходимость презентированности психического образа субъекту». Дело в том, рассуждает Леонтьев, что трудовая деятельность заведомо направлена на результат. Для того чтобы достигнуть этого результата, он должен быть заранее представлен («презентирован») субъекту. Эта представленность и есть то таинственное субъективное ощущение, которое мы называем осознанием. Вот, мол, в чем состоит тайна сознания.
Однако Леонтьев не заметил проблемы. При осуществлении любой деятельности, корректируемой по каналу обратной связи, необходимо изначальное представление о желаемом результате – как иначе организм (или даже котёл парового отопления) узнает, что он уже достиг желаемого? Маркс ошибся: архитектор не отличается от пчелы предварительно продуманной целью – пчеле эта цель генетически задана. Другое дело, что архитектор обладает возможностью выбора. Пчела строит только соту, а архитектор может спроектировать и гнездо, и дворец, и стадион, и баню. К сожалению или к счастью, но сознание непосредственно невыводимо ни из трудовой деятельности, ни из представления о цели деятельности.
Выготский, похоже, это понимал, а потому искал новую идею. Психическую деятельность, утверждал он, следует рассматривать именно как деятельность, как совершение определённых операций. Но психические операции должны совершаться с «удвоенной» реальностью. Специфика психической деятельности, по Выготскому, состоит в том, что её объектами и орудиями выступают не предметы, а их заместители – знаки. «Всякая высшая форма интеллектуальной деятельности... заключается в переходе от непосредственных интеллектуальных процессов к опосредованным с помощью знаков операциям». «Слово, – вторит Выготскому его соратник А. Р. Лурия, – удваивает мир и позволяет человеку мысленно оперировать с предметами даже в их отсутствие».
За свою короткую жизнь Выготский написал очень много красивых текстов, но, поскольку спешил, то зачастую писал впопыхах, небрежно, не всегда тщательно вычитывая написанное. Вот он вводит важное различение смысла и значения слова: «Слово в различном контексте легко изменяет свой смысл. Значение есть только одна из зон того смысла, который приобретает слово в контексте какой-либо речи, и притом зона наиболее устойчивая, унифицированная и точная. Изменение смысла мы могли установить как основной фактор при семантическом анализе речи. Реальное значение слова неконстантно. В одной операции слово выступает с одним значением, в другой приобретает другое значение... Слово, взятое в отдельности в лексиконе, имеет только одно значение. Но это значение есть не более чем потенция, реализующаяся в живой речи, в которой это значение является только камнем в здании смысла».
Вчитаемся в сказанное буквально: реальное значение неконстантно, хотя само значение устойчиво (вопрос: какое же значение устойчиво, т. е. константно – неужто нереальное?); слово в лексиконе имеет только одно значение, но приобретает другое (которого не имеет?); один камень в здании смысла слова – это его значение, а другие камни, пользуясь этой же метафорой, значениями не являются, но что они тогда такое? здание смысла – это нечто размытое (поелику речь идёт о зоне смысла), а в живой речи реализуется камень этого неопределённого здания – значение... Понять сказанное Выготским трудно, поскольку текст противоречив. Но всё-таки можно – правда, при достаточно вольной интерпретации. Я готов предположить, что Выготский хотел сказать следующее: у каждого слова существует много закреплённых в социальном опыте значений, а в речи выбирается только одно из них – сделанный выбор и определяет смысл этого слова. Но, конечно, Выготский украсил свою мысль эффектными метафорами!
Представление о сознании как удвоении ставит ещё одну проблему. Сознание не может быть полным дубликатом реальности, так как это бессмысленно и невозможно. Но поскольку сознание – это всегда только «удвоение», то в нем не может содержаться что-либо сверх того, что удваивается. Следовательно, «удваивается», т. е. содержится в сознании, только часть того, что есть в мире и дано организму в целом. Последователь Выготского П. Я. Гальперин говорит об этом так: «Как побуждения, так и образы, каждые по-своему, открывают для индивида какие-то новые возможности. И это парадоксально! Парадоксально уже тем, что в психических отражениях не может быть «ни грана» больше того, что есть в физиологической основе... В психических отражениях открывается даже меньше того, что есть в их основе, в физиологических отражениях ситуации. Но именно это «меньше» и открывает новые возможности действия!». Конечно, парадоксально, но как найти выход из этого парадокса?