Однако эта модель сразу сталкивается с эмпирическими и логическими затруднениями. Эмпирические обсуждались ранее, в методологическом вступлении, здесь рассмотрим подробнее только логические проблемы. Во-первых, что такое 7 знаков? В среднем человек запоминает примерно семь десятичных и девять двоичных цифр, а также пять односложных слов. Но, например, объем памяти в 5 односложных слов может быть с таким же правом назван объемом памяти в 15 и более фонем, поскольку каждое слово образовано не менее, чем тремя фонемами. Достаточно научиться перекодировать двоичные цифры в восьмеричные – и запоминание 6 восьмеричных цифр даст возможность воспроизвести 18 двоичных чисел. В итоге чрезвычайно трудно операционально сформулировать, в каких единицах, собственно, состоит структурное ограничение на объем кратковременной памяти. Это затруднение достаточно активно упоминалось когнитивистами, хотя они так и не нашли убедительного способа его преодоления.
Во-вторых, даже если мы ясно определим, о каких знаках идет речь, мы не можем измерить объём запоминания этих знаков. Действительно, испытуемый, воспроизводя предъявленные знаки, например вслух, должен помнить не только те знаки, которые ему были предъявлены, но и (хотя бы частично) те, которые он уже до этого воспроизвел. В противном случае он всё время воспроизводил бы первый знак, каждый раз забывая, что до этого он его уже воспроизвел. Но это значит, что объём воспроизведения всегда меньше объёма запоминания. Об этом затруднении вскользь упоминается в некоторых работах, но выход из этого тупика мне также неизвестен. Не столь он прост, как иногда кажется.
Наконец в-третьих, чтобы измерить в эксперименте у испытуемого объем памяти на знаки, предъявленные для запоминания, необходимо предположить, что испытуемый помнит в этот же краткий момент времени не только эти знаки, но ещё многое другое: в частности, он должен помнить, что должен нечто воспроизводить, а не, скажем, плакать или объяснять экспериментатору, как надо удить рыбу; он должен помнить, что это именно он должен нечто воспроизводить, а не кто-нибудь другой; он должен помнить, что ему следует воспроизводить предъявленные знаки, а не детали костюма экспериментатора; он должен помнить язык, на котором он разговаривает с экспериментатором и т. д. до бесконечности...
Без решения этих и многих других возникающих проблем гипотеза об ограниченности измеряемых в эксперименте объемов кратковременной памяти логически весьма сомнительна, что, однако, напрочь игнорируется её приверженцами. Такое игнорирование, как отмечалось выше, служит признаком методологического дефекта исходного допущения.
Впрочем, работа мозга описывается в химических, физических и физиологических терминах, а информационное содержание этой работы является лишь более-менее правдоподобной интерпретацией. Из ограничений, наложенных на сознание, опасно выводить ограничения, наложенные на мозг. К тому же, многочисленные и самые разноплановые исследования доказывают одно и то же: возможности мозга по переработке информации явно превосходят возможности сознания. Следовательно, причина ограничений, наложенных на сознание, скорее всего не связана с мозгом. Для того чтобы решить проблему ограничений, необходимо вначале решить проблему сознания. Неудивительно, что теоретические построения когнитивистов зачастую сами противоречат представлениям о структурной ограниченности.
Вот Дж. Миллер разъясняет различие между конструктивными и селективными процессами. Когда мы читаем текст, пишет Миллер и иллюстрирует сказанное примерами, мы строим некий образ в памяти. Интроспекция показывает нам, как последовательно с продолжением текста в сознании добавляются всё новые и новые детали. Эти образы памяти не должны быть абсолютно чёткими – в тексте не содержится всех деталей. Какие-то детали мы добавляем, исходя из имеющейся у нас информации, непосредственно не связанной с данным текстом, кое-что забываем, кое-что выдумываем. Формирование образов в такой модели – конструктивный процесс. Однако сам Миллер склоняется к другому описанию того, что происходит при чтении текста.
Перед чтением текста читатель должен очистить своё сознание от всего постороннего. В таком состоянии можно представить себе любое положение дел. Информация, поступающая от предложения к предложению, последовательно ограничивает множество возможных положений дел. Имеющееся на любом отрезке текста представление об этом множестве всех возможных положений дел называется семантической моделью. Семантическая модель задана изначально; далее, по мере знакомства с текстом, она конкретизируется, отбрасывая неподходящие варианты – это селективный процесс. Смысл текста (его концепт, в терминологии Миллера) определяется комбинацией «образ/модель». Однако, спросим мы, если на возможности мозга по переработке информации наложены очень сильные ограничения (он вроде бы не может даже помнить более 7 знаков одновременно, даже один образ в памяти нелегко удержать), то как же он может справиться с бесконечным множеством всех возможных положений дел?
Исследуя микроструктуру познавательных актов, когнитивные психологи изучали процессы, которые сами по себе испытуемыми не осознавались, но которые, тем не менее, по неявно выраженному мнению когнитивистов, определяли содержание сознания. Иначе говоря, они исследовали протосознательные процессы. Беда когнитивистов в том, что они не старались при этом ясно сформулировать, что такое сознание. Почти в бихевиористском стиле они предлагают: давайте исследовать, а там посмотрим. Конечно, в отличие от бихевиористов, они не отказываются от проблемы сознания, но видят препятствия на пути её экспериментального разрешения и признают, что «психология сознания ещё не вышла из детского возраста».
Сознание для психологов когнитивного направления – нечто неведомое: то ли некий блок (этап) в системе переработки информации, то ли какой-то механизм, управляющий процессами переработки одновременно в нескольких блоках, или же, как полагает У Найссер, загадочный «качественный аспект психической активности». Дж. Миллер с соавторами заранее предупреждали: «предмет психологии трагически невидим, а наука с невидимым содержанием станет, по всей вероятности, невидимой наукой». Их пророчество отчасти сбылось. Их детище – когнитивная психология – стала всё более походить на нечто не слишком видимое.
Сама любовь когнитивистов к блокам стала вызывать нескрываемую иронию. Их оппоненты заявляют, например, что из когнитивистских блоков-кубиков можно построить разум только в виде громадной бюрократической системы. По мнению В. Маттеуса, эти блоки ведут себя наподобие бюрократов с точно определенными, строго ограниченными знаниями и обязанностями и валят свои служебные дела в служебном порядке друг на друга. А принятую в когнитивизме архитектуру познавательного процесса Маттеус издевательски описывает так: ватага гомункулусов (т. е. сидящих в мозге маленьких, наделенных сознанием существ) таращит глаза на один-единственный дисплей, где мелькают символы, касающегося того или иного гомункулуса.
Воспитанная бихевиоризмом небрежность к разгадке тайны сознания в конце концов погубила когнитивную психологию. Триумф когнитивистов внезапно обернулся их поражением. Они опровергали свои собственные постулаты, хотя, пожалуй, даже не заметили этого. Число по-настоящему оригинальных экспериментов постепенно уменьшается. В работах начала 90-х гг. всё ещё пережёвываются давно экспериментально отвергнутые модели 60-х. Создается впечатление, что первые проникновения в микроструктуру познавательных процессов оказались для когнитивистов более счастливыми, чем последующие.
Самоопровержение – великое достижение когнитивистов. До них этого не удалось никому. И всё же когнитивная психология славна не только этим. Она действительно породила новый взгляд на психику. Полученные ими экспериментальные данные сильно изменили существовавшие до них представления о познавательных процессах. В итоге даже многие психологи-практики вооружились когнитивной теорией для объяснения своих терапевтических техник. Человеческое поведение, осознали вдруг психотерапевты, не может быть понято без ссылок на познавательные явления и процессы. Даже многие психологические явления, которые ранее объяснялись исключительно физиологически, например старение, стали трактоваться как результат преждевременно возникших или излишне устойчивых когнитивных связей (М. Б. Игнатьев, Э. Лангер).
Именно когнитивизм начал в полной мере формировать психологию по канону естественной науки, сочетающей логику и эксперимент. Студенты, сдающие экзамены по когнитивной психологии, уже не могут отделываться ни зубрёжкой каких-то экспериментальных данных (обычно достаточной для изложения теории бихевиоризма), ни общими словами (что в какой-то мере всегда возможно при изложении диалектико-материалистических положений советской психологии или воззрений гуманистических психологов). Студенты вынуждены рассуждать и находить своим рассуждениям опытное подтверждение. А приход в науку рассуждающего поколения меняет облик этой науки. Подведём краткие итоги:
* Когнитивные психологи вселили надежду, что анализ процесса познания рано или поздно сможет привести к пониманию всех аспектов психической жизни.
* Они также показали, что человек постоянно принимает решения, какую информацию перерабатывать и осознавать, а какую отбросить, исключить из информационной системы.
* Когнитивисты создали множество оригинальных экспериментальных парадигм, в том числе парадигму изучения модели процесса сличения.