Пластуны не составляли самостоятельной части войска, но встречались всюду по линии особыми мелкими дружинами, или, вернее, товариществами. Находясь всегда в самом опасном месте, они несли передовую службу, были застрельщиками, лазутчиками и разведчиками и, усваивая приемы и сноровку неприятеля, платили черкесам вдвойне и втройне за причиняемые ими беспокойства. Вот как характеризует пластуна казак-современник, на которого мы не раз ссылались выше и который воочию, рядом с собой наблюдал в боевой и обыденной жизни пластуна. Пластун — «это обыкновенно дюжий, валкий на ходу казак первообразного малороссийского складу и закалу: тяжелый на подъем и неутомимый, не знающий удержу после подъема; при хотеньи — бегущий на гору, при нехотеньи — еле плетущийся под гору; ничего не обещающий вне дела и удивляющий неистощимым запасом и разнообразием, бесконечной тягучестью способностей в деле.... Это тяжеловатый и угловатый камень, которым неопытный и нетерпеливый зодчий может пренебречь, но который, если его поворочать на все стороны, может угодить в главу угла. Из служилых людей различных народностей, входящих в могучий состав русского воинства, быть может, черноморец наиболее имеет нужды в указании, ободрении и добром примере, а потому этот же черноморец наиболее бывает благодарен и отдатлив за всякую заботу о нем, за всякую оказанную ему справедливость и за всякое теплое к нему чувство. В старых песнях о добрых вождях казачества слышен просто плач... Сквозь сильный загар описываемой личности пробивается добродушие, которое легко провести, и имеется суровая сила воли и убеждения, которую трудно погнуть или сломить. Угрюмый взгляд и навощенный, кверху вздернутый ус придают лицу пластуна выраженье стойкости и неустрашимости. В самом деле, это лицо, окуренное порохом, превращенное в бронзу непогодами, как бы говорит вам: не бойсь, перед опасностью — ни назад, ни в сторону! Когда вы с ним идете в опасном месте или в опасное дело, от его шага, от его взгляда и простого слова веет на вас каким-то спокойствием, каким-то забвением опасности. И, может быть, отсюда родилось то поверье, что один человек может заговорить сто других против неприятельского оружия... Пластуны одеваются, как черкесы, и притом как самые бедные черкесы. Это оттого, что каждый поиск по теснинам и трущобам причиняет сильную аварию их наряду. Черкеска, отрепанная, покрытая разноцветными, нередко даже, вследствие потерянного терпения во время починки, — кожаными заплатами, папаха вытертая, порыжелая, но в удостоверение беззаботной отваги заломленная на затылок; чевяки из кожи дикого кабана, щетиной наружу: вот будничное убранство пластуна. Прибавьте к этому: сухарную сумку за плечами, добрый штуцер в руках, привинтной штуцерный тесак с деревянным набойником, спереди, около пояса и висящие с боков пояса, так называемые, причиндалы: пороховницу, кулечницу, отвертку, жирник, шило из рога дикого козла, котелок, иногда балалайку или даже скрипку — и вы составите себе полное понятие о походной наружности пластуна, как она есть».
Живя товариществами и производя поиски за черкесами также партиями, пластуны имели свои обыкновения, право выбора молодых казаков и действовали в разведках на собственный риск и страх. Нескольким пластунам, зашедшим на земли неприятеля, да еще такого, как черкесы, не от кого было ждать помощи в случае беды. Тут требовались собственные силы и изворотливость, иначе на каждом шагу пластуну грозили или смерть, или плен. И в среде пластунов действительно выковывались замечательные воины и личности. Терпение и отвага при поисках, стойкость и бесстрашие в случае встречи с врагом, изворотливость и хитрость при необходимости обмануть противника, прекрасное знание местности и умение при этом пользоваться ее выгодами, меткий и рассчитанный выстрел, привычка щадить врага при случае и держать в то же время его в почтительном отдалении от себя — все это налагало особый, весьма своеобразный отпечаток на деятельность и поступки пластуна, делало его в глазах черкеса особенно назойливым и опасным противником. Нередко бывали случаи, когда пластуны пробирались ночью в черкесские аулы, подмечали здесь приготовления к набегу, уводили скот или лошадей, подслушивали разговоры при знакомстве с языком и, выведав все, что требовалось, пробирались снова тайком на линию. Сколько-нибудь заметные движения и сборища черкесов в одном месте поэтому редко когда ускользали от наблюдательности пластунов. Застигнутые на месте поисков неприятелем пластуны почти никогда не давались в руки противников, как бы многочисленны ни были последние. Выбрав позицию, что не составляло для них труда, так как пластун каждый шаг делал, соображаясь с характером местности и под прикрытием ее, пластуны или отстреливались, или просто молча заседали. В обоих случаях горцы опасались бросаться немедленно в атаку на защищавшихся, не освоившись с их положением, ибо хорошо знали цену пластунского выстрела и засады. Парализовав таким образом первый натиск со стороны черкесов, пластуны заботились о дальнейшем отступлении. Пластуны были замечательные стрелки. Хорошим стрелком, впрочем, пластун становился не только в борьбе с горцами, но и благодаря охоте за дикими зверями.
Специфический военный образ жизни формировал у казаков особенные представления о мире и специфические воинские знания.
Воинская обрядность казачества все еще остается малоизученной.
У казаков бытовало мнение, что перед уходом на службу служилый должен получить прощение у станичников и близких, чтобы на него «не держали зла». С этим связан обычай, бытовавший в некоторых хуторах, перед уходом на службу целовать все иконы в доме. Он перекликается с действиями на проводах у северных великоруссов, когда в Олонецкой губернии рекрут не только обходил комнаты в доме, молясь и падая ниц, но и, попрощавшись с родными и близкими, просил прощения у домашних животных.
Немало примет и гаданий было связано с конем, что объясняется характером казачьей службы. В казачьих преданиях конь как бы является отражением своего хозяина. Это особенно часто можно встретить в былинах. Илья Муромец на пиру у князя Владимира принимает угощение и, поблагодарив, говорит: «…Только мой товарищ не сыт и не пьян . . .». А затем отвечает на вопрос князя: «А мой товарищ – добрый конь!». Каков конь – таков и владелец. В одной из донских былин, опубликованных Змей Тугарин является к князю на пир. Его конь – «лютый зверь» – заржал по-звериному, пугая окружающих. И лишь конь Алеши Поповича «...не ворохнется стоит». По его поведению Тугарин определил: «Мне туг супротивник есть».
Представление о связи между служилым и его конем проявилось в обычае, бытовавшем в некоторых станицах Дона (например, в ст. Старочеркасской), по которому при проводах, коня казака, а порой – и всадника украшали цветами. По описаниям в 1914 году после молебна священник кропил святой водой не только уходящих на войну, но и их коней. Известны акты, когда освящали снаряжение вообще. Еще во время Ливонской войны датский посланник Яков Ульфельд писал, что у русских «когда пушки с места трогают, приходит священник, и окропляет оные священной водой пениями и молитвами российскими просвещая». Сохранилось описание проводов на германскую войну казаков ст. Бессергеневской. В нем имеются трагические сцены, когда мальчик просит коня, чтобы тот привез отца живым и, когда жена, предчувствуя скорую разлуку с мужем, плачет над его конем». Представления о связи всадника и коня отразились при толковании примет, снов, в гаданиях.
На Дону встречалась примета: если приснился казак без коня, то он или в плену, или с ним несчастье. Думается, это повлияло на фольклорные сюжеты.
Подобные представления имели под собою основание. Еще в прошлом веке казаки верили в способность коня добираться домой. Так в архивах имеется запись: «В старину, как рассказывают, часто бывали такие случаи: убьют или возьмут в плен казака злые татары: а конь его, не пойманный врагом, пустынными степями, по звездам, пробирается на Дон, прямо на двор своего хозяина, и тут-то начинаются «над ним слезные причитания престарелой матери или молодой жены».