Понятиям неволи, заточения часто противопоставляется страсть к путешествиям, экзотике. Обезьянка у шарманщика, естественно, мечтает о недосягаемой Апельсинии, где «превкусные орехи, / И на листьях мягко спать. / И не надо для потехи / Под шарманку танцевать» [45, с. 7]. Герой стихотворения «Беглец», сбежавший в Америку, но изловленный на вокзале родителями, получает в подарок от сестры – героини стихотворения – закладку для книжки с надписью: «Герою, попавшему в неволю» [45, с. 19]. «Книжное» происхождение имеют и шалости «полковника краснокожих», попавшего из рогатки «в барышню» и в наказание запертого в темной комнате. В отличие от «взрослых» стихотворений, в детской поэзии маленькие герои Моравской успешно преодолевают препятствия к своим путешествиям, часто имеющим характер игры.
Игра – одно из основных средств, позволяющих М. Моравской обособить «детский» мир от «взрослого». При этом игра выступает в различных культурных функциях и реализуется на разных художественных уровнях произведений.
Во-первых, игра у М. Моравской вполне может рассматриваться в культурологическом контексте как особый, свойственный ребенку (или детенышу животного) вид деятельности. Правомерными применительно к ее поэзии выглядят и представления о древности как общечеловеческом «детстве». В описании детских игр у М. Моравской мы находим поразительные совпадения с воспоминаниями Аделаиды Герцык и статьей Максимилиана Волошина (с которым, кстати, Моравская была хорошо знакома). Это:
а) далекий отрыв «детского» мира от «взрослого». Старшие часто не понимают маленьких героев, рассуждают совершенно иначе, имеют совершенно другие приоритеты и ценности. Так, в стихотворении «Купальщики» Петрусь (лирическое «я») хочет искупаться в песке, как воробышек, но боится порицаний матери и старших товарищей. В стихотворении «Апельсинные корки» ребенок брошен взрослыми, которые как раз в тот момент, когда они ему нужны, исчезли. Солдат в стихотворении «Стрелок» начинает читать маленькому герою лекцию о недопустимости убивать птиц, на что малыш отвечает: «Вот так, батеньки, солдат... / Жалостливый – страсть / Не кори без толку, брат: / Мне ведь не попасть» [45, с. 22].
Особенно показательны стихотворения «Беглец» и «Пленный охотник», где взрослые и дети демонстрируют совершенно разные представления о мире. В первом из них Гришка, брат лирической героини, решил сбежать в Америку. Это заслуживает полное одобрение со стороны девочки; cовершенно иного мнения придерживается отец детей: «Папа долго его ругал, / Путешествия называл ерундой...» [45, с. 19]. Не считают Гришку героем и другие взрослые члены семьи, которые «впали в истерику» [45, с. 19], узнав о пропаже ребенка.
Не менее острый конфликт со старшими возникает у играющего ребенка – героя стихотворения «Пленный охотник». Мальчик пребывает целиком в игре (недаром в первой же строке он себя рекомендует: «Я – полковник краснокожих» [45, с. 28]). Стреляя по воображаемым (но для него абсолютно реальным!) буйволам, он случайно попадает в «барышню». Взрослые запирают его одного в темной детской, сопроводив наказание укорами: «Ах, как стыдно, ах, как гадко! / И зачем тебе рогатка?» [45, с. 28]. Но даже во «вражеском» плену ребенок не хочет возращаться от игровой реальности к обыденной жизни: он продолжает рассуждать «по-индейски» и не принимает всерьез порицаний взрослых: «Тихо скину мокасины, / Обвяжусь веревкой длинной / И спущусь с окошка в сад, -- / Пусть бранят...» [45, с. 28].
Для Моравской, как и для Герцык, важен эмоциональный фактор: мир взрослых воспринимается как однообразный, скучный, бессмысленный, а взрослые – как глупые люди, не умеющие «пользоваться своей безнаказанностью и свободой» [97, с. 35];
б) наличие стихотворения, посвященного детской обрядности («Похороны цыпленка»). Заметим, что обряды и ритуалы встречаются не только в детской поэзии М. Моравской. А. Ремизов также широко включал в свои произведения переработанные в соответствии с собственной мифологией элементы народных обрядов, магических игр и т.п. В стихотворении Потемкина «Охота» похоронный плач оказывается одним из элементов гротескной версии стихотворения Ф.Б. Миллера «Раз-два-три-четыре-пять...». Однако у Моравской похоронный ритуал слит с детской игрой. Все его стадии описываются последовательно и подробно: «Саван шили, ямку рыли, / Распевали тонко... / На могилке кипарисы / Посадили, полили... / И, стащив у мамы рису / Коливо готовили. / Были свечи, были дроги, / Все играли дружно» [45, с. 27]. Есть и в этом стихотворении персонаж, который высказывает «прагматическую» точку зрения. Это «строгий ворон», который «не прочь бы просто скушать / Дохлого цыпленка» [45, с. 27]. Хотя и не с обрядностью, но также с древними элементами мироощущения (в частности – с мифом об Антее) связана ситуация в стихотворении «Купальщики»;
в) проявления жестокости и подчас неосознанного детского садизма. Чаще всего этот мотив у Моравской объясняется даже не своеобразным обыгрыванием детьми моральных правил и темы страдания, а тем, что герои еще не понимают некоторых законов природы: если кота потянуть за усы, ему больно (а вовсе не «жалко пары волосков» [45, с. 9], как думает маленький герой стихотворения); если котику показать птенчиков, он их съест («Грустная история»).
Эти черты связаны с культурологическим и отчасти психологическим аспектами игры. На наш взгляд, именно они определяют содержание детских произведений М. Моравской, связанных с игрой, поскольку детская игра в них практически никогда не является единственным предметом изображения. Без нее просто невозможно существование ребенка, глазами которого стремится смотреть на мир поэтесса.
Однако игровое начало присутствует и в чисто формальном художественном арсенале М. Моравской. Наиболее ярко это проявляется в подборе рифм – подчас весьма смелых и оригинальных (апельсин – дин-дин-дин; ну-с – ус; яблоки – зяблики; Америку – истерику – мерку; златоокая – сорока; наелись – прелесть; логова – сероголового; кутья – и я; повозка – загвоздка и др.).
Игровое начало в контексте всей поэзии М. Моравской можно, наряду с «югом», рассматривать как вариант бегства из «взрослого» / «северного» мира, где царит серость, холод и одиночество. И детство, и «юг» у М. Моравской связываются с естественностью (южная природа – противовес «северному» городу; ребенок – «естественный человек»). Так же, как и юг, детство тепло и солнечно, свободно от городских / «взрослых» рамок, но все это недосягаемо. Общение с детьми приносит «взрослой» лирической героине Моравской только временное избавление от одиночества и «тяги земной»: «Ах, петь бы под солнцем о малых зайчатах, / Ах, петь на свету, и чтоб полдень был вечно! / Веселой, смешливою быть и беспечной, / Не помнить, не помнить о мглистых закатах... / Не думать бы в парке вечером росным, / О том, что я Золушка, грустная, взрослая» [46, с. 9].
Таким образом, в картине мира, зафиксированной в поэзии М. Моравской, четко прослеживается бинарная оппозиция (в самом общем виде): серая душная реальность (которой соответствуют «север», город, «взрослость» и связанные с ними образы) противопоставляется неосуществимой мечте (представленной как «юг», дальние страны, детство). Однако в отличие от поэзии ранних символистов, для которой также характерно сомнение и «в ценности посюстороннего повседневного мира», и «в реальности другого, потустороннего мира» [197, с. 57], у М. Моравской мир мечты не связан с мистическими, трансцендентными сферами. И «юг», и детство принадлежат земному миру, и разрыв с ними подготавливает постановку экзистенциальных проблем, путь решения которых поэтессе, очевидно, неизвестен, однако возможность найти его не исключается. Недаром во многих стихотворениях М. Моравской звучит призыв преодолеть холод и одиночество, а герои-дети в стычках со взрослыми одерживают моральную победу.
3.3 «Наивная» и игровая детская поэзия начала ХХ века (П. Потемкин, В. Князев)
Связь поэтов-«сатириконцев» с культурой Серебряного века, несмотря на реализм их сатирической поэзии, нам представляется достаточно тесной. Они «отметились» не только пародиями на символистов, но и сотрудничеством с театром Н.Н. Евреинова «Кривое зеркало». Довольно широко сатириконцы пользовались формальными находками модернизма. Поэзия П. Потемкина современниками (например, Н. Гумилевым) нередко воспринималась как модернистская. Л. Евстигнеева усматривает «явный отпечаток поэтики символизма» [109, с. 215] и в политической поэзии П. Потемкина (например, в стихотворении «Ветер знойный, ветер вольный...»).
Еще более тесная интеграция поэтов «Сатирикона» с литературой модернизма осуществлялась в детской поэзии: сотрудниками журнала «Галчонок» были С. Городецкий, М. Моравская, печатался в нем и Н. Гумилев. Лишенный политико-сатирического пафоса (неуместного в поэзии для детей), «Галчонок» следовал принцину: «ребенок должен учиться, играя» [170, с. 13]. И действительно, художественные произведения, публиковавшиеся в «Галчонке», либо посвящены школьной теме (чаще всего они написаны с позиций гимназистов) либо являются игровыми по преимуществу. И в том и в другом случае наряду с воссозданием детского мышления имитируется стиль «наивного письма», происходит синтез словесного и изобразительного искусств – в том числе в технике комикса. Характерна история России, изложенная поэтом В. Князевым и художником В. Лебедевым в картинках со стихотворными подписями. Подача словесного материала по стилю здесь напоминает скорее ответ ученика у доски «своими словами», чем «научное» изложение сведений в учебнике. Например, вот как описываетя жизнь и смерть князя Олега: «Олег царил не мало дней, / С врагами храбро дрался; / Его ужалил в ногу змей, / От яда он скончался» [44, с. 8].