142 АНТИ-ДЮРИНГ. — ФИЛОСОФИЯ
Итак, опять-таки не кто иной, как г. Дюринг, мистифицирует нас, утверждая, что отрицание отрицания представляет собою чудацкую аналогию с грехопадением и искуплением, изобретенную Гегелем и заимствованную им из сферы религии. Люди рассуждали диалектически задолго до того, как узнали, что такое диалектика, так же, как говорили прозой уже задолго до того, как появилось слово «проза». Закон отрицания отрицания, который осуществляется бессознательно в природе и истории, а также, пока он не познан, и в нашем мышлении, лишь впервые резко формулирован Гегелем. А если г. Дюринг, как оказывается, сам втихомолку пользуется диалектикой, но ему только не нравится это название, — так пусть он отыщет лучшее. Если же он намерен изгнать из мышления самую суть дела, то вместе с тем он должен изгнать диалектическое развитие из природы и истории и изобрести такую математику, в которой —а X —а не дает +а2, а также издать закон, в силу которого диференцирование и интегрирование были бы воспрещены под страхом наказания.
XIV. ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Мы покончили с философией; то, что еще говорится в «Курсе» о фантазиях будущего, займет наше внимание при рассмотрении переворота, произведенного г. Дюрингом в сфере социализма. Что обещал нам г. Дюринг? Все. Что сдержал он из своих обещаний? Ничего. «Элементы философии реальной и соответственно направленной на действительность природы и жизни», «строго научное мировоззрение», «системосозидающие идеи» и все прочие научные подвиги г. Дюринга, рекламированные громкими фразами самого г. Дюринга, оказались, при первом прикосновении к ним, простым блефом. Мировая схематика, которая, «не жертвуя в чем-либо глубиной мысли, прочно установила основные формы бытия», представляет собою бесконечно поверхностную копию гегелевской логики и проникнута, как и последняя, предрассудком, будто бы «эти основные формы», пли логические категории, ведут таинственное существование где-то вне этого мира, к которому они должны «применяться». Натурфилософия дала нам космогонию, исходным пунктом которой является «самому себе равное состояние материи», — состояние, которое может быть представлено только посредством самой безнадежной путаницы представлений о связи материи и движения и, сверх того, лишь при допущении находящегося вне мира личного бога, который один может привести это состояние в движение. При рассмотрении органической природы философия действительности, отвергнув борьбу за существование и естественный отбор Дарвина, как «изрядную дозу скотства, направленного против человечности», должна была ввести затем то и другое через заднюю дверь и принять их как действующие в природе факторы, хотя и второстепенного значения. При этом она нашла случай проявить в области биологии такое же невежество, какого ныне,— с тех пор как уже нельзя избегнуть знакомства с популярно-научными лекциями, — нужно искать днем с фонарем даже среди барышень из образованных сословий. В области нравственности и права опошление учения Руссо о равенстве привело не к лучшим результатам, чем в предыдущих
144 АНТИ-ДЮРИНГ. — ФИЛОСОФИЯ
отделах извращение Гегеля. Точно так же и в области правоведения, — несмотря на все уверения автора в противном, — обнаружилось такое незнание, которое, и то лишь изредка, можно встретить у самых ординарных, старо-прусских юристов. Философия, «которая не признает никакого видимого горизонта», довольствуется в юридической области весьма реальным горизонтом, совпадающим со сферой действия прусского земского права. «Земли и небеса внешней и внутренней природы», которые эта философия обещала развернуть перед нами в своем мощно-революционизирующем движении, мы все еще ждем их, точно так же, как и «окончательных истин в последней инстанции», и того, что она называет «абсолютно-фундаментальным». Философ, метод мышления которого исключает всякую возможность впасть в «субъективно-ограниченное представление мира», оказывается, в действительности, не только сам субъективно ограниченным своими, как это было доказано, крайне недостаточными познаниями, своим ограниченно-метафизическим образом мышления и своим карикатурным самовозвеличением, но также еще и своими ребяческими причудами. Он не может создать свою философию действительности, не навязав предварительно всему человечеству, не исключая евреев, свое отвращение к табаку, кошкам и евреям, в качестве безусловного и всеобщего закона. Его «истинно-критическая» точка зрения по отношению к другим людям состоит в том, чтобы неослабно приписывать им вещи, которых они не говорили и которые представляют собственное изделие г. Дюринга. Его расплывчатая болтовня на мещанские темы, как, например, о ценности жизни и о наилучшем способе наслаждения ею, пропитана филистерством, которым вполне объясняется его гнев против «Фауста» Гете. Оно, конечно, непростительно со стороны Гете, что он сделал своим героем безнравственного Фауста, а не серьезного философа действительности — Вагнера!
Одним словом, философия действительности в конце концов оказывается, употребляя выражение Гегеля, «бледнейшим отстоем немецкого просвещенства», который был бы совершенно жидок и прозрачен, если бы его жидкая и прозрачная трививальность не приняла более мутный вид благодаря накрошенным оракульским фразам. Таким образом, закончив чтение книги, мы оказываемся знающими столько же, сколько знали прежде, и вынуждены признать, что «новый метод мышления», «в основе своей своеобразные данные и воззрения» и системосозидающие идеи», — что все это хотя и дало нам новые разообразные нелепости, но среди них нет ни одной строчки, могущей чему-нибудь научить. И этот человек, выхваляю-
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 146
щий свое искусство и свои товары под гром литавр и труб, словно обыкновеннейший базарный рекламист, у которого за громким словом не скрывается ровно ничего,—этот человек осмеливается называть шарлатанами таких людей, как Фихте, Шеллинг, Гегель, из которых наименее выдающийся—гигант по сравнению с ним. И впрямь шарлатан—только кто, собственно?
ОТДЕЛ ВТОРОЙ
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ
I. ПРЕДМЕТ И МЕТОД.
Политическая экономия, в широком смысле слова, есть наука о законах, управляющих производством и обменом материальных жизненных благ в человеческих обществах. Производство и обмен представляют две различные функции. Производство может происходить без обмена, обмен же, именно потому, что он прежде всего есть обмен продуктов, не может, очевидно, обойтись без производства этих продуктов. Каждая из этих двух общественных функций находится под влиянием большею частью особенных внешних воздействий, почему та и другая подчиняются большею частью своим особенным, специальным законам. Но, с другой стороны, эти функции в каждый данный момент обусловливают друг друга и воздействуют друг на друга в такой мере, что их можно было бы назвать абсциссой и ординатой экономической кривой.
Условия, при которых люди производят и обмениваются продуктами, не одинаковы для разных стран и изменяются в каждой стране из поколения в поколение. Политическая экономия поэтому не может быть тожественной для всех стран и всех исторических эпох. Громадная пропасть лежит между странами, в которых находятся еще в употреблении лук со стрелами, каменные ножи и дикое население лишь редко, в исключительных случаях, вступает в меновые отношения, и такими странами, в которых применяются паровые машины в тысячу лошадиных сил, а также механические ткацкие станки, железные дороги и коммерческие учреждения, вроде Английского банка. Жители Огненной земли не дошли до массового производства и торговли на всемирном рынке, так же точно как и до вексельных спекуляций и биржевых крахов. Поэтому, кто пожелает объединить одними законами экономику Огненной земли и экономику современной Англии, тот, очевидно, не извлечет на свет божий ничего, кроме самых банальных общих мест. Таким образом, политическая экономия по самому существу своему — историческая наука. Она имеет дело с историческим, т. е. непрерывно изменяющимся материалом; она прежде всего исследует особые законы
150 АНТИ-ДЮРИНГ. — ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИИ
каждой отдельной ступени развития производства и обмена и лишь в конце этого исследования может установить немногие, имеющие применение к производству и обмену, вполне общие законы. Причем, однако, само собой разумеется, что законы, имеющие силу для определенных способов производства и обмена, могут иметь значение для всех исторических периодов, в которых господствуют именно эти способы производства и обмена. Так, например, вместе с введением металлических денег приводится в действие ряд законов, имеющих силу для всех стран и исторических периодов, в которых металлические деньги являются средством обмена.