Второе (полное) обращение. На второй, находящийся еще в их распоряжении, миллиард земельные собственники покупают мануфактурные товары у бесплодного класса, а последний на полученные деньги покупает у фермеров жизненные припасы.
Третье (неполное) обращение. Фермеры покупают у бесплодного класса на миллиард ливров мануфактурных товаров; значительная часть этих товаров состоит из земледельческих орудий и других, необходимых для сельского хозяйства, средств производства. Бесплодный класс возвращает фермерам эту самую сумму, накупив у них на миллиард сырых материалов, в возмещение своего собственного оборотного капитала. Благодаря этому к фермерам возвращаются выплаченные ими в виде ренты два миллиарда ливров, и баланс подведен. А этим решается и великая загадка о том, «что становится в хозяйственном кругообороте с чистым продуктом, присвоенным в качестве ренты».
Мы видели выше, что в руках производительного класса имеется в начале процесса избыток стоимостью в три миллиарда. Из них только два были выплачены земельным собственникам, как чистый продукт, в виде ренты. Третий миллиард из избытка образует проценты на весь вложенный фермерами капитал, составляя на десять миллиардов десять процентов. Этот процент они получают — заметим это—не из обращения; он находится in natwa в их руках, они его только реализуют в обращении, обменяв его с помощью обращения на мануфактурные товары той же стоимости.
Без этого процента фермер, главный деятель сельского хозяйства, не авансировал бы ему основного капитала. Уже с этой точки зрения присвоение фермером доли сельскохозяйственного прибавоч-ного дохода, представляющей процент, является, согласно физиократам, столь же необходимым условием воспроизводства, как сам класс фермеров; поэтому этот элемент нельзя причислить к категории национального «чистого продукта» или «чистого дохода», ибо последний характеризуется именно тем, что его можно потребить без всякого отношения к непосредственным потребностям национального воспроизводства. Но этот фонд в один миллиард служил, согласно Кенэ, главным образом для необходимых в течение года исправлений и отчасти для обновления основного капитала, далее в качестве резервного фонда против несчастных случаев, наконец, если
ИЗ «КРИТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ» 253
можно, для увеличения основного и оборотного капиталов, а также для улучшения почвы и для расширения культуры.
Весь процесс, действительно, «довольно прост». В обращение пускаются: фермерами—два миллиарда денег, для уплаты ренты, и на
три миллиарда продуктов, из которых две трети жизненных припасов и одна треть сырых материалов; бесплодным классом — на два миллиарда мануфактурных товаров. Из жизненных припасов, стоимостью в два миллиарда, одна половина потребляется земельными
собственниками и связанными с ними группами, другая — бесплодным классом в уплату за его труд. Сырые материалы, стоимостью в один миллиард, возмещают оборотный капитал этого же класса. Из обращающихся мануфактурных товаров на два миллиарда ливров
одна половина достается земельным собственникам, другая фермерам, для которых она является лишь превращенной формой процента на вложенный ими капитал, процента, полученного в первоначальном виде из сельскохозяйственного производства. Деньги же, пущенные фермерами в обращение в виде уплаты за ренту, возвращаются к ним обратно благодаря продаже их продуктов, и, благодаря этому, тот же кругооборот может сызнова начаться в ближайшем экономическом году.
А теперь пусть читатель присмотрится к «действительно критическому», столь превосходящему «традиционное легковесное объясне-ние», изложению господина Дюринга. Повторив пять раз подряд с таинственным видом, как неосторожно оперирует Кенэ в таблице с одними только денежными стоимостями, — что, между прочим, ока-
залось ложным, — он приходит под конец к тому результату, что на
вопрос о том, «что же делается в хозяйственном кругообороте с чистым
продуктом, присвоенным в качестве ренты», «экономической таблице остается только впасть в доходящую до мистицизма путаницу и произвол». Мы видели, что таблица, это столь же простое, как и гениальное для своего времени, изображение годового npoцecca воспроизводства в его реализации через обращение, очень точно отвечает на вопрос о том, что становится с этим чистым продуктом в сельскохозяйственном кругообороте; таким образом, «мистицизм» с «путаницей и произволом» остаются опять-таки только на долю господина Дюринга, как «сомнительнейшая сторона» и единственный «чистый продукт» его физиократических занятий.
Господин Дюринг так же хорошо знаком с исторической ролью
физиократов, как и с их теорией. «В лице Тюрго, — поучает он нас,—физиократия во Франции пришла к своему практическому и теоретическому концу». То, что Мирабо в своих экономических
254 АНТИ-ДЮРИНГ. — ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ
воззрениях был по существу физиократом, что в Учредительном собрании 1789 г. он был первым авторитетом в экономических вопросах, что собрание это в своих экономических реформах перевело значительную часть физиократических учений из области теории в область практики и, в частности, обложило высоким налогом присваиваемый земельной собственностью, «без эквивалента», чистый продукт, земельную ренту, — все это не существует для «некоего» Дюринга.
Господин Дюрпнг одной длинной чертой через период 1691 — 1752 гг. вычеркнул всех предшественников Юма, другой такой же чертой он вычеркивает действовавшего в промежутке между Юмом и Адамом Смитом сэра Джемса Стюарта. О его большом произведении, которое — не говоря уже о его исторической важности — надолго обогатило область политической экономии, в «предприятии» господина Дюринга не говорится ни звука. Зато он обзывает Стюарта самым бранным словом, существующим в его лексиконе, и говорит, что он был «профессором» во время А. Смита. К сожалению, это чистая выдумка. Стюарт в действительности был крупным шотландским помещиком, который был изгнан из Великобритании за участие якобы в заговоре в пользу Стюартов и который, благодаря своим путешествиям и долгому пребыванию на материке, ознакомился с экономическим положением различных стран.
Коротко говоря: согласно «Критической истории», значение всех прежних экономистов сводится или к тому, что их учения представляют как бы «зачатки» более глубоких, «основоположных» исследований господина Дюринга, иди же к тому, что своей негодностью они только больше оттеняют ценность их. Однако и в политической экономии существует несколько героев, дающих не только «зачатки» для «более глубокого основоположения», но и теоремы, из которых оно, как предписано в натурфилософии, не «развивается», а «компонируется»: это—«несравненно выдающаяся величина»—Лист, который придал к вящшей выгоде немецких фабрикантов «мощный» вид «более деликатным» меркантилистским теориям какого-то Феррье и других; это, далее, Кэри, вся мудрость которого заключена в следующем положении: «система Рикардо, это —система раздора... она приводит к порождению классовой вражды... его сочинение является руководством демагога, стремящегося к власти путем раздела земли, войны и грабежа», это, наконец, путаник лондонского Сити — Маклеод.
Поэтому люди, которые в настоящее время и в «ближайшее обозримое будущее» захотят изучать политическую экономию, поступят
ИЗ «КРИТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ» 255
благоразумнее, если они ознакомятся с «водянистыми продуктами», «плоскостями», «нищенскими похлебками» «популярнейших компилятивных руководств», чем если они положатся на «изложение истории в высоком стиле» господина Дюринга.
* * *
Что же, наконец, получается в результате нашего анализа дю-лгаговой «собственно созданной системы» политической экономии? Просто то, что, несмотря на все высокопарные слова и еще более высокопарные обещания, нас так же водили за нос, как в «философии». Теория стоимости, этот «пробный камень высокопробности экономических систем», свелась к тому, что господин Дюринг понимает под стоимостью пять различных и друг другу резко противоречащих вещей и, следовательно, в лучшем случае, сам не знает, чего он хочет. Возвещенные с такой помпой «естественные законы всякого хозяйства» оказались архи-известными и часто даже неправильно формулированными банальностями худшего сорта. Единственное объяснение экономических фактов, даваемое нам собственно созданной системой, сводится к тому, что они—результаты «насилия»; это такое общее место, которым филистеры всех народов от века умели отделываться от всех докучных вещей и с которым мы не становимся умнее, чем были прежде. Вместо того чтобы исследовать происхождение и действие этого насилия, господин Дюринг предлагает нам успокоиться с благодарностью при голом слове «насилие», как последней причине и окончательном объяснении всех экономических явлений. Вынужденный дать более конкретное разъяснение капиталистической эксплоатации труда, он сперва сводит ее вообще к обложению податью и к надбавке на цены, присваивая себе здесь целиком прудоновское учение о «поборе» (prelevement), а в дальнейшем пользуется для
объяснения ее марксовой теорией прибавочного труда, прибавочного продукта и прибавочной стоимости. Он умудряется счастливо примирить две диаметрально противоположные концепции, для чего ему достаточно попросту списать их обе в один присест. И подобно тому как в философии он не находил достаточно грубых слов для того самого Гегеля, идеями которого он, разжижая их, не перестает пользоваться, так в «Критической истории» самая беспардонная ругань по адресу Маркса служит лишь прикрытием того факта», что имеющаяся в «Курсе» крупица разумных мыслей о капитале и труде представляет тоже разжиженный плагиат идей Маркса. Незнание, которое позволяет себе в «Курсе» принимать за начало истории культурных народов «крупного землевладельца» и ни слова