Источник: Гранин Д. Тайный знак Петербурга. - СПб.: Издательство "Logos", 2000. - С. 333-339
* Гранин Даниил Александрович, (род. в 1919 г.) - писатель.
Людмила Дмитриевна Лихачева (дочь Дмитрия Сергеевича Лихачева)
Я всегда думала, что не переживу папину смерть, - и вот уже второй год как его нет, а я все еще не только живу, но продолжаю ходить в Русский музей, что-то в нем делать, даже читать какие-то доклады, как и в предыдущие сорок лет моей работы там. Может быть, меня поддерживает в этом мама, которая, слава Богу, жива, хотя после папиной смерти очень изменилась. Но что делать - ей уже скоро будет 94 года, она его пережила, а мне казалось, что они друг без друга не могут. Мама смотрит на его многочисленные фотографии, которые мы расставили по всей столовой: на телевизоре, буфете, шкафу, - плачет и повторяет: "Митенька, Митенька!". Это так тяжело слышать, что я начинаю громко рыдать. Когда папа умирал и его везли в больницу, то он все время повторял в машине "скорой помощи": "Я не попрощался с Зиной, я не попрощался с Зиной!". Когда ему стало совсем плохо, и он уже впадал в беспамятство, то громко кричал: "Зина, Зина!". И я сказала, что это он зовет не свою внучку Зину, которая тоже была в больнице, а свою жену, нашу маму и бабушку. Папа долго прожил: он умер, когда ему почти исполнилось 93 года, а ведь всю жизнь тяжело болел и, наверное, четверть жизни провел в больницах, перенес несколько операций, очень тяжелых. Болел даже нелепо. Так, однажды вскоре после войны папа стригся в парикмахерской и парикмахер предложил ему побриться - и папа согласился, чего раньше никогда не делал. Ему внесли инфекцию, и он заболел. Я помню, как он сидел на своей кровати, раскачивался и громко стонал, а потом, очень скоро, начался сепсис - общее заражение крови. Его выносили на носилках из комнаты, и он сказал маме: "Иди работать в издательство". Это он имел в виду Издательство Академии наук, в котором они с ней познакомились, когда вместе там работали. Тогда врачи сказали, что он безнадежен, но как раз в это время изобрели пенициллин, и папин брат Миша, живший в Москве, с трудом достал его - и это папу спасло. Как мы радовались, когда он вернулся домой! У меня был долгий период, когда я бежала с работы домой - к дочке, к родителям, всегда только бежала, и если у нашего парадного стояла "скорая помощь", я впадала буквально в отчаяние, думая, что это снова приехали увозить папу. Папа ни, когда не говорил дома, при нас, детях, об аресте и Соловках, но я чувствовала, что что-то в его жизни было необычное и тяжелое. Я первый раз услышала о том, что он пережил, лет десяти-одиннадцати, после войны, когда мы еще жили на Лахтинской улице. У нас в гостях был кто-то из знакомых, и бабушка (папина мать) за чаем наговорила лишнего и по тем временам опасного. Она вообще не была склонна думать о том, что говорит и какие это может иметь последствия. После ухода гостя папа, стоя спиной к белой изразцовой печке, ругал бабушку и произнес слова, которые я запомнила: "Я уже сидел и больше не хочу". Это произвело на меня сильное впечатление, но я не осмелилась у него или у мамы что-нибудь спросить. Последние почти 20 лет, когда я после гибели своей сестры постепенно переехала из своей квартиры к ним, бросив все у себя и только иногда забегая домой переодеться, затмили все остальные годы нашей предыдущей жизни. И действительно, эта жизнь была счастливой, несмотря на то, что в ней было много тяжелого. Папа часто говорил: "Как хорошо, что мы встретились!". Я теперь больше помню его худеньким небольшим старичком, а не высоким (1 м 82 см), красивым, энергичным, прекрасно читавшим доклады, выступавшим на заседаниях Сектора и собиравшим чуть ли не весь город в Пушкинском Доме на свои выступления. Это все оттого, что я страшно боялась, что он умрет, подозревая, что он тяжело болен, стараясь не верить врачам с их бездумными жуткими диагнозами. Я все время его спрашивала: "Как ты себя чувствуешь?" - и он отвечал, что хорошо, даже сердился, что я ему надоедаю. Мне его невероятно жалко. Людям, которым так много дано природой - красота, ум, энергия, талант, - просто нельзя умирать. А уж их близким особенно тяжело их отсутствие, ведь он занимал собой весь наш мир, всю нашу жизнь.
В папе было гипертрофированное чувство долга по отношению к семье, своему Отделу и его сотрудникам, своей науке. Он пишет в своих воспоминаниях о смерти своего отца, моего дедушки, от голода в блокаду: "Я не плакал об отце. Люди тогда вообще не плакали. Но пока был жив отец, как бы он слаб ни был, я всегда чувствовал в нем какую-то защиту. Он мне всегда был отец... Со смертью отца я почувствовал страх перед жизнью. Что будет с нами? Хотя отец ничего уже давно не мог сделать, не мог даже придумать выхода из положения, я чувствовал себя вторым после него. Теперь я почувствовал себя первым, ответственным за жизнь семьи в большей мере, чем раньше: Зины, детей, мамы. Комната отца стояла пустая, пуст был его маленький красный диван, на котором он спал. Осиротела мебель, которую он заботливо покупал когда-то для семьи". Описание блокады и смерти дедушки - это лучшие страницы в папиных воспоминаниях. Всю заботу о семье, о нашем с Верой (моей сестрой) образовании, квартире, мебели, книгах - все это он взял на себя, как и заботу о своей жене и матери. Каждое лето родители снимали дачу, мы долго жили в Зеленогорске на берегу моря, потом, в 1966 году, появилась маленькая квартира в Комарове, которую папа очень любил и все время туда стремился. Но особенно мне запомнилось лето 1947 года, когда мы жили в Сестрорецке. Тогда еще был жив Зощенко, его дача была рядом с нашей, тоже на Полевой улице, но он из дома не выходил, я только помню его жену. Тогда с нами, как всегда, жила бабушка и приехали оба папиных брата - дядя Миша и дядя Юра, - было очень весело, хотя маме приходилось на всех готовить. Мы каждый день ходили на пляж, благо, лето было прекрасное. Папа когда-то сказал, что если бы он не стал филологом, то стал бы архитектором. Он прекрасно рисовал и очень любил строить из песка целые города, замки со рвами, Московский Кремль - и собирал вокруг себя много народа. Сохранились фотографии, где мы строим, а вокруг стоят восхищенные люди в нижнем белье: тогда купальные костюмы было трудно достать. На одной из таких фотографий папа написал: "Народное признание". Однажды бабушка сидела под зонтиком в шезлонге на мели (был большой отлив) и дядя Юра стал через нее прыгать, делал страшные физиономии. Эти фотографии тоже сохранились. Мы с Верой хохотали. Самым ужасным в жизни моих родителей была гибель их дочери Веры, и папа, несмотря на старость, все заботы - и материальные, и по образованию и воспитанию ее пятнадцатилетней дочери Зины, своей внучки, - взял на себя. Издав с заведующей моим отделом И.И. Плешановой альбом о древнерусском прикладном искусстве, коллекцию которого я храню в Русском музее долгие годы, я написала на этой книге: "Моим родителям - лучшим в мире". Я так считаю всегда, и это действительно так. Папа имел строгий характер. В доме он и мама создали большой порядок они никогда не выходили к завтраку плохо и неаккуратно одетыми: папа всегда был в галстуке, мама в платье, никогда - в халате; вставали рано, и я их успевала накормить завтраком перед уходом в музей; после этого он садился заниматься. В доме всегда был обед. Вместе с тем, он был очень склонен к шутке. Сам он не шутил, но громко хохотал, если ему нравились шутка или анекдот, рассказанные при нем. Ни одного анекдота он запомнить не мог и кончал его, если начинал рассказывать: "Ну, дальше очень смешно!". Он любил гостей. У нас была семья, каких сейчас мало. Мама прекрасно готовила, пекла пироги, и все многочисленные родственники - его братья с женами, племянник с женой и сыном, знакомые - всегда собирались только у нас. Стол ломился от всяких вкусных вещей, и мой двоюродный брат Сергей говорил: "Я с утра не ем, когда иду к дяде Мите и тете Зине". Папа очень заботился о нашем с сестрой образовании: мы ходили на все классические балеты и оперы; ездили в разные города: Новгород, Таллин, Ригу, Вильнюс, Москву; учили языки. Если посмотреть, что папа сумел сделать за свою жизнь и с какой быстротой, то видишь, что так бывает очень редко. Он потерял почти десять лучших лет жизни из-за ареста и Соловков, но уже в 1941 году, живя в жуткой коммунальной квартире, в одной комнате с маленькими детьми, с одним краном с холодной водой на кухне, с проституткой за стенкой, защитил кандидатскую диссертацию.