4. “Дурак”. Наиболее последовательно отказывал Пушкину в уме Дмитрий Писарев, называвший поэта “возвышенным кретином” и отказывавший его произведениям в какой-либо содержательной значимости. Писаревский миф оказался по-своему долговечным, поскольку он продолжал и продолжает вызывать возмущение все новых культурных поколений. Образ Пушкина - “идиота” предстает и в пародийно-сюрреалистических анекдотах Даниила Хармса[8], написанных в 30-е годы нашего столетия. Это был своеобразный иронический отклик на культ Пушкина в официальной советской пропаганде. Семь блестящих анекдотов Хармса в какой-то степени созвучны маргинальной прозе самого Пушкина (“Дельвиг звал Рылеева к девкам...” в “Table-talk” и т.п.), однако возможности такой игры оказались исчерпаемы.
Вообще, Пушкин в произведениях Хармса предстает в разных «обличьях»:
- как собственно хармсовский персонаж;
- как герой биографии, написанной для журнала «Чиж»;
- как объект литературной реминисценции
Пушкин в сознании Хармса, видимо, существовал постоянно. Хармс, несомненно, понимал значение Пушкина для русской и мировой литературы. В его дневниках есть запись «О гениях» от 20 октября 1933 года: «Если отбросить древних, о которых я не могу судить, то истинных гениев наберется только пять, и двое из них русские. Вот эти пять гениев-поэтов:
Данте, Шекспир, Гете, Пушкин и Гоголь».
Художественный мир Хармса населен странными персонажами. И Пушкин как персонаж Хармса ничего общего, кроме фамилии, с реальным человеком не имеет. Скорее всего, это автопародия на героя биографического очерка. Пушкин как персонаж появляется у Хармса не раньше 34-го года: в частности, в миниатюре «Пушкин и Гоголь»[9], но Хармс позднее включил ее в цикл «Случаи», поэтому логичнее было бы рассматривать ее вместе с «Анекдотами из жизни Пушкина», датированными 1939 годом. Сюжет миниатюры «Пушкин и Гоголь» – это прохождение персонажей через сцену, череда падений. Гоголь и Пушкин спотыкаются друг о друга, падают и ругаются, как персонажи комедии dell’arte. Интересно, что ругательства по стилю приближены к стилю обоих писателей: витиеватость и разговорный характер ругательств «мерзопакость какая», «вечно во всем помеха», «это издевательство сплошное» свойственны Гоголю, а Пушкину приписаны нейтральные в этом смысле «хулиганство», «вот черт» и «ни минуты покоя». Миниатюра построена как градация – постепенное убывание текста: ремарки автора остаются практически постоянными, а реплики героев сокращаются до слов «об Пушкина», «об Гоголя»:
Пушкин (поднимаясь): Вот черт! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает за кулисы.) Об Гоголя!
Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость! (Уходит за кулисы.)
За сценой слышен голос Гоголя: «Об Пушкина!»
Занавес (2, 333).
Скорее всего, в этой миниатюре пародируется именно историко-литературный миф о том, что русская литература начинается с Пушкина и Гоголя, к наследию которых она постоянно обращается. Хармс заставляет писателей спотыкаться друг о друга в прямом смысле. Происходит пародийное снижение образов писателей-классиков, осмысленных массовой культурой. Здесь изображены достаточно невежественные представления о личности, жизни и взаимоотношениях известных людей.
«Анекдоты из жизни Пушкина» (1939) изобилуют фактическими подробностями и претендуют на достоверность. Однако воспроизведенные ситуации оказываются нелепыми и абсурдными: «Когда Пушкин сломал себе ноги, то стал передвигаться на колесах. Друзья любили дразнить Пушкина и хватали его за эти колеса. Пушкин злился и писал про друзей ругательные стихи. Эти стихи он называл «эрпигармами»». Реальный Пушкин, конечно же, писал эпиграммы, но не называл их «эрпигармами». И писал их не потому, что сломал себе ноги, а друзья хватали его за колеса. У Пушкина не было четырех сыновей, он не ломал себе ноги, умел сидеть на стуле и т.д. Но в том-то и дело, что автор не имеет в виду реального человека: с одной стороны, осмеянию подвергается образ поэта в представлении носителей массовой культуры, а с другой стороны, здесь Пушкин – специфический хармсовский герой.
В конце каждого анекдота – та самая фраза, которая, в силу особенностей жанра, несет на себе особую смысловую нагрузку. Она обладает особой интонационной законченностью: завершает анекдот, переводя его сиюминутное содержание в план вечный. При этом у Хармса всегда пародийно сочетаются настроенность автора (и читателя) на изложение подлинных фактов из жизни Пушкина и полный абсурд излагаемого. Первый анекдот заканчивается фразой: «С тех пор Пушкин очень полюбил его /Жуковского. – Н.М./ и стал называть просто Жуковым». С одной стороны, основание «любви» заявлено: Жуковский признал Пушкина как писателя («Да никако ты писака!»), но, с другой стороны, фраза Жуковского – это пародия на историческую прозу, насыщенную архаизмами. Кроме того, комический эффект создает и уменьшительно-ласкательная форма фамилии «Жуковский» – «просто Жуков». То же самое наблюдается и в других концовках. Так, шестой анекдот рассказывает о том, что «Пушкин любил кидаться камнями». Последняя фраза (третья по счету), в принципе, заключает в себе все содержание анекдота и сводит его просто к эмоциональному отношению автора: «Иногда так разойдется, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас!». Слова «просто ужас!» вносят сказовый оттенок, снижающий также и образ автора. Появляется обыденная интонация сплетни. Содержание анекдота обессмысливается и в таком виде увековечивается.
Все признаки, последовательно приписываемые Пушкину в анекдотах, образуют градацию и снижают образ от поэта до идиота, обессмысливая его. Но все эти признаки взяты, разумеется, не из биографии реального Пушкина. Они определены другой целью – пародией на образ Пушкина, сложившийся в массовом сознании, приписывающий поэту определенные качества и поступки. Хармс пародирует разнообразный материал: жанр исторического анекдота, мемуары, пушкинские произведения. Но своеобразие хармсовской пародии состоит в том, что ее объектом являются не сами первоисточники, а их осмысление прежде всего современным Хармсу обществом. Он стремится воспроизвести в гротескном виде образ Пушкина, доведя до абсурда тенденции, существующие в массовом сознании, воспроизвести чужую точку зрения. Для Хармса оказывается важен контакт текста с реальной действительностью, в этом и состоит своеобразие данных пародий: вторым планом является не литературный, а более широкий культурный контекст.
Предмет многолетних споров, как среди специалистов, так и среди людей далеких от литературы, - личная жизнь Пушкина, его отношения с прекрасным полом. И здесь мнения поляризуются.
5. Донжуан, сексуальный гигант. Начало этому мифу положил сам Пушкин, составивший свой “донжуанский список” (в альбоме Е.Н.Ушаковой), склонный к гривуазным шуткам в своих письмах. Глядя на данную проблему объективно, нельзя не признать, что по размаху похождений наш литературный гений все же уступает таким “рекордсменам” мирового уровня, как Дюма-отец или Мопассан. Личная жизнь Пушкина все-таки стала предметом интереса не сама по себе, а как пикантная сторона жизни великого человека.
6. Однолюб. И эту легенду о себе сотворил сам Пушкин, давший намек на некую “утаенную любовь”. На роль “единственной” биографами Пушкина выдвигались разные дамы: Мария Раевская (Волконская), Елизавета Воронцова, Каролина Собаньская... Юрий Тынянов[10] в своем неоконченном романе “Пушкин”, а также в одной статье разрабатывал гипотезу, согласно которой поэт всю жизнь был влюблен в жену писателя и историка Николая Карамзина - Екатерину Андреевну (она была старше Пушкина на 19 лет). А автор книги “Донжуанский список Пушкина” П.Губер пришел в конце концов к выводу, что поэт “любил по-настоящему только свою музу”. Что ж, поскольку муза - существо мифологическое, то для мифа она вполне подходит.
Жить в России довольно грустно, и недостаток положительных эмоций мы часто компенсируем за счет литературы. В универсальном по содержанию творчестве Пушкина можно найти немало строк, которые в трудную минуту убеждают нас, что жить все-таки стоит. Отсюда -
7. Оптимист. В эпоху тоталитаризма этот миф эксплуатировался еще и в идеологических целях. “Светлый” Пушкин явно предпочитался печальному Лермонтову и тем, более мрачным Достоевскому и Блоку. В 1937 году помпезно отмечалась столетняя годовщина гибели поэта, и торжественные разговоры о его бессмертии призваны были отвлечь от возраставшей в стране смертности. Но внимательно читавшие Пушкина всегда находили у него и грустные строки. И биографию поэта пытались читать и интерпретировать как текст, как трагический сюжет. Многие заключили, что в последний год жизни Пушкин сам искал смерти, что в дуэльной истории он вел себя как самоубийца или уж во всяком случае
8. Пессимист.
Исключительной напряженности был в России всегда исполнен вопрос о вере и неверии, о религиозности и атеизме. Наиболее полно эту напряженность выразил Достоевский. Но Пушкин Достоевского не читал, а в вопросах веры занимал, как очень многие поэты, и как, пожалуй, большинство нормальных людей, непоследовательную позицию. Он позволял себе шутить над святынями, в юные годы сочинил кощунственную поэму “Гавриилиада”, где комически травестировал историю непорочного зачатия. Однако на отрицании высшего промысла поэт никогда не настаивал. В 1828 году Пушкин написал одно из самых грустных своих стихотворений, начинавшееся словами:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Глава русской православной церкви митрополит Филарет вступил с Пушкиным в спор, причем в стихах:
Не напрасно, не случайно,
Жизнь, ты с целью мне дана....
Пушкин смиренно принял это нравоучение и искренне раскаялся в грехе уныния, о чем поведал в гениальных стихах, обращенных - не к митрополиту, поднимайте выше, к самому Вседержителю: