Наджиб (в замешательстве). Госпожа моя, мне говорили, что ты свершила далекий путь, прежде чем достигла Руб аль-Хали – сердца Аравии. И еще говорили, что дух твоего отца наставлял и путеводил тебя, не покидая до самого Ирама Многоколонного. Должен ли всякий, возымевший желание проникнуть в этот сокровенный город, пребывать в том же состоянии, что и ты тогда, и должен ли он обладать телесными связями и духовными узами, чтобы приобресть то же, что ты?
Аль-Алявийя. Да, мы прошли пустыни, терпели голод и жажду, испытали ужасы дня с его палящим зноем и страхи ночи с ее безмолвием, прежде чем увидели стены Божьего града. Но еще до нас этого града достигли те, кто не сделал и шагу, а любовались красотой его и блеском те, чье тело не изведало голода и чей дух не томился жаждой. Истинно, братья и сестры наши бродили в этом святом городе, не покидая стен родного дома. (Она умолкает на какой-то миг, потом показывает рукой на растущие вокруг деревья и благовонные травы.) У каждого семени, бросаемого осенью в земные поры, особый способ освобождать ядро свое от оболочки и творить листву, цветы и плоды. Но как бы ни разнились они в этом меж собою, святыня для всех семян едина. И эта святыня – предстояние лику Солнца.
Зейн аль-Абидин (в самозабвении раскачивается из стороны в сторону, словно он вознесся духом в горний мир, затем произносит нараспев). Аллах велик! Нет божества, кроме Аллаха, многомилосердого, всеодаряющего, осеняющего тенью своею уста говорящих!
Аль-Алявийя. Скажи: «Аллах велик! Нет божества, кроме Аллаха!» И скажи: «Нет ничего, кроме Аллаха!»
Зейн аль-Абидин шепчет про себя эти слова. Наджиб, словно зачарованный, неотрывно глядя на аль-Алявийю, едва слышно говорит.
Наджиб. Нет ничего, кроме Аллаха!
Аль-Алявийя. Скажи: «Нет божества, кроме Аллаха, и нет ничего, кроме Аллаха» – и оставайся христианином.
Наджиб (склонив голову, шевелит губами, повторяя ее слова, затем подымает взор и говорит). Я сказал эти слова, госпожа, и буду говорить их до конца жизни.
Аль-Алявийя. Жизни твоей нет конца! Ибо ты вечен, как и всё на свете.
Наджиб. Кто я и что я, чтобы мне быть вовеки?
Аль-Алявийя. Ты есть ты, и ты есть всё и потому пребудешь вечно.
Наджиб. Мне, конечно, известно, госпожа моя, что частицы, слагающие мое первоматериальное единство, вечны, как сама первичная материя. Но хотелось бы знать, вечна ли эта идея, которую я называю своим «Я»? Вечно ли это смутное бодрствование, повитое дремотой? Вечны ли пузырьки на воде, сверкающие при свете солнца, а также породившие их волны, – волны, что стирают их с лица моря, чтобы породить новые? Вечны ли эти желания, надежды, страдания и радости? Вечны ли эти зыбкие видения в этом прерывистом сне в эту ночь, поражающую чудесами и устрашающую своей ширью, глубиной и высотой?
Аль-Алявийя (возводит глаза к небу, словно достает что-то из вместилищ пространства, и отвечает утвердительно, голосом, исполненным решимости, знания и опыта). Все сущее вечно. И само существование сущего – знак его вечности. Что же до идеи, то она есть знание во всей его полноте. Ибо не будь ее – мир не знал бы, сущий он или не сущий. Она есть не преходящее вовеки безначальное и бесконечное бытие, которое если изменяется, то лишь для того, чтобы обрести себя, исчезает с единственной целью – явиться в еще более величественном образе, и погружается в сон лишь с тем, чтобы видеть во сне еще более блистательное бодрствование. Дивлюсь тому, кто твердит о вечности атомов тех внешних оболочек, что воспринимаются нашими чувствами, но вместе с тем отрицает то, ради чего эти оболочки созданы. Дивлюсь тому, кто доказывает вечность частиц, слагающих глаз, но сомневается в вечности взора, для которого глаз – орудие. Дивлюсь тому, кто утверждает, что следствия вековечны, но настаивает на том, что причины исчезают. Дивлюсь тому, кого сотворенные явления отвлекают от являющего творца. Дивлюсь тому, кто делит жизнь на две половины и верит в половину побуждаемую и отступается от половины побуждающей. Дивлюсь тому, кто смотрит на эти горы и равнины, залитые солнечным светом, внимает ветру и говорит на языке ветвей, впивает аромат цветов и душистых трав, а после говорит себе: «Все, что я вижу и слышу, никогда не исчезнет. То, что я знаю и чувствую, никогда не иссякнет. Но этот разумный дух, который видит и благоговеет, созерцает и слышит, радуется и печалится, этот дух, который чувствует и трепещет, ликует и познает, тоскует и обретает себя, этот всеобъемлющий дух исчезнет, как пузырьки на лице моря, рассеется, как тень перед светом». Истинно, дивлюсь тому существу, кое отрицает собственное бытие.
Наджиб (взволнованно). Я уверовал в свое бытие, госпожа! Кто услышит твои слова и не уверует, тот не человек, а камень.
Аль-Алявийя. Аллах вместил в каждую душу посланника, дабы он вел нас к свету. Но есть среди людей такие, кто ищет жизнь вне себя, не ведая, что жизнь – внутри них.
Наджиб. Неужели вне нас нет такого света, без которого мы не в силах достичь сокрытого в наших глубинах? Разве нет вокруг нас сил, способных пробудить наши силы и поднять ото сна дремлющее в нас? (Он на миг умолкает, затем продолжает.) Может быть, дух твоего отца открыл тебе нечто такое, о чем не ведомо узнику тела и заложнику дней и ночей?
Аль-Алявийя. Да. Но напрасно будет стучать путник в дверь дома, когда там нет ни души и некому отворить ему. Истинно, человек – существо, подъятое между бесконечностью в самом себе и бесконечностью в окружающем его мире. Не будь в нас того, что есть в нас, то и вне нас не было бы того, что есть вне нас. Дух моего отца беседовал со мною, ибо мой дух беседовал с ним, и он открыл моему внешнему сознанию то, что известно было моему внутреннему сознанию. И когда бы не голод мой и жажда, я б не получила хлеба и воды, и когда бы не страсть моя и желание, не встретить мне предмет моей страсти и желания.
Наджиб. Разве каждый из нас может спрясть нить из своей страсти и желания и протянуть ее между своим духом и духами, парящими в высях? Быть может, только некоторым людям дарована способность общаться с духами и возвещать их волю и намерения?
Аль-Алявийя. Между обитателями эфира и обитателями земли от начала дней и ночей установлены общение и беседы. И нет на свете никого, кто не подчинялся бы велению разумных незримых сил. Сколь часто человек свершает труд, полагая, что действует по собственной воле, а на деле исполняет чужую волю. Сколько на земле было великих людей, чье величие состояло в полном подчинении воле некоего духа, как тонкострунная кифара повинуется касаниям искусного музыканта. Между зримым миром и миром разума пролегает путь, который мы проходим в исступлении, – оно говорит нам, но мы не внемлем, а на возвратном пути видим в ладонях нашего духа семена, которые мы бросаем в землю нашей вседневной жизни, и они всходят благими делами или бессмертными словами. Когда бы не эти пути, открытые между нашими духами и духами эфира, то не появился бы среди людей пророк, не поднялся бы средь них поэт и не прошел бы меж ними мудрец. (Возвысив свой голос.) Я говорю и века тому свидетели: между горним сонмом и дольним – узы, подобные связи между повелевающим и исполняющим повеление, между увещевающим и увещеваемым. Я говорю: нас окружают чувства, увлекающие наши чувства; разумы, наставляющие наш разум, и силы, пробуждающие наши силы. Воистину, ежели мы в чем и сомневаемся, это еще не значит, что мы не повинуемся тому, в чем усомнились. Ежели мы отдаемся плотским чувствам, это еще не значит, что мы уклоняемся от того, чего ждут духи от нашего духа. И ежели мы, в ослеплении, не видим подлинной сущности своей, это еще не значит, что подлинная наша сущность сокрыта от взоров тех, кто скрыт от нас. Ибо если мы и останавливаемся, то и тогда мы ступаем с ними, если мы и застываем на месте, то и тогда движемся с ними, и если умолкаем, то и тогда говорим их голосами. И никакой дремоте в нас не отнять у нас их бодрствования, как никакому бодрствованию не изгнать их сновидения с лугов нашего воображения. Мы и они – в двух мирах, которые объемлет собою один мир, в двух состояниях, которые обвивает одно состояние, и в двух существованиях, которые сопрягает Единая Вечная Всецелая Совесть, не знающая ни начала ни конца, ни верха ни низа, ни предела ни граней.
Наджиб. Придет ли тот день, госпожа, когда благодаря ученым изысканиям и чувственному опыту мы сможем познать то, что дух наш познаёт благодаря воображению и что испытывают наши сердца, объятые страстным желанием? Сможем ли мы постичь, что духовная сущность не исчезает со смертью, так же как мы постигаем некоторые тайны природы; сможем ли прикоснуться рукою отвлеченного познания к тому, что сейчас нащупываем пальцами веры?
Аль-Алявийя. Да, этот день придет. Но заблуждаются те, кто, познав отвлеченную истину одним из своих телесных чувств, не верят в нее, пока она не станет очевидной всем их чувствам. Я не понимаю того, кто слышит пение дрозда и видит, как он порхает, перелетая с ветки на ветку, но не перестает сомневаться в том, что слышит и видит, пока не возьмет тело дрозда в руку. Я не понимаю того, кто мечтает о прекрасной истине и пытается облечь ее в форму, вложить в тиски явлений, но, не добившись искомого, разуверяется в мечте, отрекается от истины и разочаровывается в прекрасном. Глупцом я почитаю того, кто в воображении рисует нечто и представляет его себе целиком, до мельчайших подробностей, а когда ему не удается это проверить с помощью привычных мерил и словесных доводов, он считает воображаемое – пустым вымыслом, а представление – вздором. Но если бы он взглянул чуть глубже, вдумался бы, то узнал, что воображаемое есть истина, еще не окаменевшая, и что представление есть знание столь возвышенное, что его не сковать цепями мерил, столь высокое и пространное, что его не заключить в клетки слов.