Писатель Мари Жирадо Бек пересказала историю тлинкитов, иллюстрирующую веру в то, какую огромную власть животные имели над людьми, обращавшимися с ними непочтительно. История эта произошла в деревне, люди которой несколько лет наслаждались богатыми уловами лосося. Сытые времена ослабили веру людей, и они стали их пренебрегать традиционными табу. Однажды четыре мальчика поплыли на каноэ к близлежащему потоку ловить рыбу. Лосося было в избытке, ребята развели костер и начали нагревать камни, чтобы приготовить на обед свой улов. Скоро они так увлеклись удачной рыбалкой, что, вылавливая все больше и больше рыбы, в азарте не заметили, как бросили на горячие камни живую рыбу. Когда рыба корчилась, мальчики смеялись. Один из них даже бросил на камни лягушку только лишь для того, чтобы помучить её. Из-за своих непочтительных действий к животным эти мальчики умерли, но духи продолжали мстить. Умерли и другие дети, и вся деревня находилась в опасности. Когда смерть шамана племени, наконец-то успокоила духов, деревня была спасена, но люди поклялись никогда больше не обращаться с животными непочтительно.
Сравните эту историю раскаяния в растрате и непочтительности с первыми днями коммерческого лова рыбы в начале двадцатого столетия. Во время нереста рыбацкий флот так переполнял рыбой консервные заводы, что груды её накапливались, пока она не начинала гнить. Тогда её сгребали назад в реку. Такое преступное отношение к лососю было невозможно в культуре, связывающей людей и лосося личными отношениями, в культуре, люди которой считали лосося ценным даром, требующим должного уважения.
К началу девятнадцатого столетия индейцы северо-запада построили здоровую экономику и богатую культуру, полностью приспособленную к местным климатическим условиям, продовольственным ресурсам, ландшафтным особенностям и природным материалам. Но пришли перемены. Подобно не услышавшей шума приближающегося наводнения семье, с рассказа о которой мы начали эту главу, индейцы не смогли расслышать грохота новой культуры, пересекающей континент. Они не уловили ветра перемен, а когда оторвали взоры от привычных дел, то увидели, что противостоят новой культуре. Она оказалась настолько мощной, что приспосабливаться к местным условиям не намеревалась. Когда новая культура со своей экономикой заполонила северо-запад, она изменила экосистемы региона значительно мощнее, чем самое сильное наводнение из древнего озера Миссула.
ГЛАВА 3
Новая цена Земли и Воды
Зачастую после недель серых, тусклых дней и дождя январь дарит пару дней, столь редких на тихоокеанском Северо-Западе - солнечных и ясных. Этот контраст делает их особенными. В один из таких солнечных январских дней из Корваллис, штат Орегон, я направился на запад, чтобы делать то, что делаю часто, когда приходиться принимать трудное решение - я шел смотреть на реку. Давно уже забыв о том, что меня волновало, почему мне был нужен покой и одиночество реки, в тот день я обнаружил, что нахожусь на реке Олси, наблюдая, размышляя, позволяя потоку и ритму реки прояснить мои мысли.
Серо-зеленая вода Олси спокойно скользила по скальному дну. Утренняя тишина была бы полной, если бы не нежное журчание реки, разрезаемой ветвями склонившейся ольхи. Несколько минут прошло прежде, чем я понял, что делю это место на реке с кем-то ещё. Сначала я увидел его уголком глаза: светлое пятно под поверхностью воды перемещалось вверх по течению и затем дрейфовало назад. Я сфокусировал на нем взгляд, и силуэт чавычи постепенно вырисовался в темной воде. Она дрейфовала вниз по течению и затем, с легкостью изогнув хвостовой плавник, выстреливала назад, к верхней полке скального дна. Но это было в конце января, а чавыча обычно заканчивает метать икру в Олси в конце декабря. Эта старая самка была живым примером биологического разнообразия лосося.
Я наблюдал за большой самкой чавычи и думал о том, что пережил её вид с того времени, как прибыли евроамериканцы со своими переплетениями сетей и крюков, заготовкой леса, сплавными плотинами, ГЭС, ирригацией и загрязнением воды. Я думал о высокомерии людей, которые в 1915 году попытались улучшить природу, построив плотину через Олси в нижней части водораздела, и закрыв всем лососям, кроме немногих, проход в верхнюю часть реки для нереста. Большая часть рыбы была выловлена у плотины, и её икра была отправлена на рыбоводные заводы для инкубации. Немногие мальки спаслись, но так или иначе предки этой чавычи сохранили нить жизни, тянущуюся из поколения в поколение.
Я продолжал наблюдать за чавычей. То, что она делала, продолжает удивлять и озадачивать меня каждый раз, когда я вспоминаю об этом. Она плыла вверх по течению, переворачивалась на бок, и билась о твердое скальное дно типичными движениями построения кладки. Я задавался вопросом: “Какой инстинкт привёл её сюда, сказал ей, что здесь то самое место, до которого она могла идти, и заставил биться насмерть об эту неприступную скалу? Может быть, это место было правильным, но только столетием раньше? Как выглядел этот участок реки сто лет назад, прежде чем деревья были вырублены и прежде, чем лосось был «защищен» рыбоводными заводами?»
Наблюдение за этой единственной самкой совсем не было похоже на наблюдение за лососем, делающим нормальную кладку. Каждый раз, когда она переворачивалась и билась уставшим телом о скалу, на меня накатывало ощущение неотвратимости. Она упорно пыталась осуществить генетический план, который несла в своей крови, костях и плоти в течение четырех или пяти лет. Цель всей её жизни заключалась сейчас в том, чтобы протянуть нить жизни к следующему поколению, нить, которая соединит её потомство с десятью тысячами лет жизни предков. Это было её миссией, и всё же каждый раз, когда она начинала обыскивать этот голый участок речного дна, нить становилась всё слабее. Эта борьба была наглядным противоречием. Она демонстрировала движущую силу инстинкта выживания и, в то же время, уязвимость естественного воспроизводства перед лицом изменений, сотворенных людьми.
Борьба этой самки лосося была трагедией одиночки. На большой картине её битва не значила много. Она не была частью большого, зашедшего на нерест стада. Но в то же время она воплощала собой биологическое разнообразие, которое хранило лосося тысячелетиями.
С тех пор, как евроамериканцы прибыли на Северо-Запад, вера в то, что экосистемы можно упростить и контролировать, руководила их отношениями с лососем. Мало того, что разнообразие игнорировалось при управлении водоразделами и рыбой, люди даже вели борьбу с ним. Программы рыбоводных заводов, регулирование уловов и разрушение среды обитания – всё это уменьшало биологическое разнообразие лосося.
Когда люди пытаются управлять экосистемой, им приходится решать, что будет жить, а что умрет. Они должны определить, какой лосось является «жизнеспособным», а какой - нет. На протяжении большей части прошлого столетия жизнеспособность измерялась исключительно экономическими показателями.1 С точки зрения экономической перспективы эта самка считалась нежизнеспособной. Она не принадлежала основному стаду, которое обеспечивает рыболовство и преобразуется в наличные деньги. Но она была важной частью биоразнообразия чавычи в реке Олси, и хотя она была бесценна для естественной экономики лосося, оценивала её индустриальная экономика. Индустриальная экономика стала последним арбитром её жизнеспособности.
Пока я наблюдал за чавычей, исполняющей бесплодный танец рождения, завершающий её жизнь, мне припомнилась история, которую я читал об индейских танцорах духа. Властью своего танца они пытались вернуть культурные обычаи предков и исчезающий образ жизни.
Конфликтующие экономики
Тысячи лет индейцы использовали природные ресурсы лесистых равнин и рек. Хотя использование ими ресурсов не приводило к таким глобальным изменениям ландшафта, которые последовали за приходом евроамериканцев, индейцы широко использовали огонь для формирования растительности и экологии лесов и прерий. Они делали это, чтобы увеличить рост съедобных растений типа камас или привлекать оленя и лося к молодой растительности на местах пожарищ.2
Прибыв на тихоокеанский Северо-Запад, первый евроамериканец нашел землю и воду, изобилующую, казалось бы, неистощимыми ресурсами. Первые поселенцы полагали, что это естественное изобилие было частью нетронутой, дикой природы, но в действительности они находились в мире, сформированном и управляемым руками человека. Это управление было частью жизнеспособных отношений между естественными экосистемами региона и экономикой даров индейцев. В большинстве областей Северо-Запада это были, прежде всего, отношения между индейцами и одним из основных ресурсов - лососем.
Тысячи лет строились эти отношения. Но вскоре после прибытия евроамериканцев другая экономика, другое мировоззрение и другой набор правил пользования природными ресурсами изменили издавна существовавшие порядки. Первые бледнокожие люди на плавающих островах желали меха и рыбу в обмен на невиданные новые инструменты. Потом индейцы умирали от странных болезней, над которыми их шаманы не имели никакой власти. Стойки для сушки лосося и потлач вскоре заменили шумные консервирующие машины и управляемая деньгами рыночная экономика. Лосось больше не был подарком от всесильного короля лосося, он был товаром - бесхозным богатством, доступным любому, кто желал его взять. Меньше чем пятьдесят лет новая, абсолютно чуждая экономика и культура, видевшая в природе склад, заместила экономику индейцев и их взгляд на природу, как на сообщество. Сначала индейцы пробовали приспособиться к ситуации и работали, чтобы снабдить консервирующие механизмы лососем. Но лов рыбы для пропитания не давал преимуществ в условиях новой рыночной экономики, и старая экономика подарка индейцев разрушилась. В конечном счете, рыбаки-аборигены были в значительной степени заменены белыми поселенцами.