«Члены Комиссии Рыбы и Дичи, кажется, упускают один момент в общем требовании восстановить г. Финли.
Протест - не только от спортсменов. Это - не просто вопрос о защите дичи.
Это - намного более высокая и важная идея о том, чтобы дать всем людям возможность соприкоснуться с великой природой и истинной жизнью....
Когда Вы смотрите на природу, как открыл особый гений Финли... когда Вы соприкасаетесь с холмами, долинами и вечными ценностями дикой природы, новый мир открывается с новым обаянием, новыми перспективами и новыми надеждами, которых Вы никогда не видели и не представляли себе.
Эта жизнь делается прекраснее и мир окрашивается в яркие цвета. Это пробуждает новую гордость за страну, новое понимание обычных вещей радует и восхищает нас там, на природе Орегона....
Всё в дикой природе и горах было создано, как часть грандиозного проекта мира для счастья и блага человека....
Они так же важны, как лосось и рыбопромышленность. Они - важнее, так потому что они могут улучшить жизнь всех людей, а не только нескольких».22
Подход Финли к управлению дикой природой, возможно, опередил свое время, но идеи, выраженные в «Oregon Journal», позволяют предположить, что его ценности разделяли многие жители штата. По крайней мере, некоторые начинали понимать, что природа стоит больше, чем сумма предметов потребления. Но Комиссия Дичи штата Орегон не сумела принять новые ценности и сохраняла твердое статус-кво.
Прошло восемьдесят лет, ветры перемен всё ещё не поколебали устоев. В штате Орегон, в реках побережья которого кижуч находится на грани исчезновения, подавляющее большинство жителей поддерживает восстановление лосося, основанное на экологических ценностях. Но Комиссия Рыбы и Дикой Природы штата снова идет не в ногу с обществом. Она регулярно изобретает оправдания, чтобы разрешить промышленный и спортивный лов немногой ещё сохранившейся и находящейся на грани исчезновения рыбы.23
В июне 1998 года Вашингтонская Комиссия Рыбы и Дикой Природы уволила Берна Шэнкса, директора агентства. Причиной увольнения были названы проблемы с бюджетом. Многие подозревали, что Шенкс уволен по той причине, что он стал «первым директором за двадцать лет, который видел рыбу в природе. Дефицит бюджета - для отвода глаз».24 Шенкс был защитником дикого лосося. Он предложил урезать промышленный лов рыбы, усилить защиту рек и произвести изменения на рыбоводных заводах. Эти предложения меняли статус-кво, созданное слишком многими противниками. Идеи Шенкса, подобно идеям Финли, опередили своё время.
В 1931 году Орегон запустил честолюбивую десятилетнюю программу, по-деловому подойдя к управлению. Цель работы состояла в том, чтобы насытить среду обитания штата искусственно разведенной рыбой и дичью. Изобилие привлекло бы туристов, которые в свою очередь обеспечили бы экономическую выгоду, превышающую вложения в программу. Несмотря на то, что Комиссия Рыбы и Дичи якобы признала необходимость исследований, в своих действиях она руководствовалась в первую очередь деловыми принципами. В реальных условиях наука получила низкий приоритет. Сумма денег, направленных на научные исследования (2 процента от бюджета), была меньше направленной на цели бухгалтерского учета. При этом искусственное разведение рыбы и дичи получило 84 процента от бюджета программы.25 Несмотря на то, деловой подход выглядел новым шагом в развитии, фундаментальные методы управления остались теми же. Поддержание поставок объекта добычи имело высочайший приоритет, и искусственное разведение оставалось путем достижения этой цели.
Одним из главных препятствий выработке научно обоснованного подхода к управлению лососем было отсутствие опытных биологов в штате агентств управления. Университеты только начинали выпускать квалифицированных биологов рыбной промышленности, но агентства управления, в составе которых преобладали сторонники культивирования рыбы, избегали принимать их на работу. Сторонники рыбоводства держались на недоказанных заявлениях о своих успехах и с тревогой смотрели на скептицизм биологов.26
В 1930-ые годы управление рыбой и дикой природой в Орегоне представляло собою политическое действо. Это подтвердили две программы: обеспечения правопорядка и искусственного разведения. Не было проведено никаких подсчетов численности рыбы и животных, а научных исследований – крайне мало.27 Уже в 1936 году из 271-го места в Комиссии по Рыбе штата Орегон лишь одно было предназначено для биолога рыболовства.28
«Управление» экосистемами в пользу только одного отдельного вида, которое вело к уничтожению хищников и сохранению рыбоводства укоренилось настолько глубоко и повсеместно, что ересью было даже усомниться в нем. Старая вера, особенно в искусственное разведение, держалась настолько крепко, что успешно мешала большинству попыток разработать научное обоснование управления лососем в 1920-ые и 1930-ые годы. Биолог дикой природы Дорвард Эйльен описывал ситуацию в департаменте рыбы и дичи следующим образом:
«Старые хранители дичи и рыбоводы были квалифицированными ремесленниками, прошедшими путь долгого ученичества ремеслу выращивания. В публичных выступлениях они не смущались интерпретировать свой опыт (часто превосходный) в таких терминах управления домашним хозяйством, как «дичь в мешке», «рыба в корзине». Они избежали неприятностей только потому, что мы, спортсмены, не знали, где заканчиваются их знания в выращивании домашнего скота и начинается экологическое невежество. Они этого тоже не знали; и они инстинктивно реагировали против всего, что, казалось, подвергало их искусство сомнению... Все это ставило биологов в трудное положение, когда они появлялись на сцене и обнаруживали, что многое нужно менять».29
К несчастью, тихоокеанский Северо-Запад стоял на пороге массового развития гидроэнергетики и широкой экспансии орошаемого сельского хозяйства. Эти перемены радикально изменили среду обитания лосося в Колумбии и других главных лососевых реках. В то время, когда научная экспертиза была необходима больше всего, агентства управления только начинали, причем неохотно, нанимать соответствующим образом обученный персонал.
Когда Гилберт начинал свои исследования, знание биологии тихоокеанского лосося находилось в зачаточном состоянии. Сама природа жизненного цикла лосося способствовала скудости информации о нем. Лосося легко было наблюдать лишь в нескольких местах его жизненного пути - когда он входил в реки и заполнял ожидающие его сети и ловушки, и когда большая рыба нерестилась в малых притоках. В результате этого центральными пунктами знаний о рыбе стали миграция вверх по реке и нерест. Остальная часть жизненного цикла лосося, между нерестом и миграцией оставалась таинственной и скрытой от взгляда. И если учесть, насколько экономически важна была для региона рыбопромышленность, не удивительно, что люди использовали корыстные теории и неподтвержденные факты для заполнения пробелов в доступной информации. Теоретизирования владельцев консервных заводов, например, зачастую были направлены на то, чтобы рационализировать интенсивное рыболовство и поддержать рыбоводство, как альтернативу ограничениям лова. В некоторых случаях старые мифы продолжали влиять на управление лососем ещё долго и после того, как наука доказала, что они были ложными.
Одним из ключевых вопросов, горячо обсуждавшихся уже 1930-ые годы, была способность тихоокеанского лосося возвращаться в места рождения. Даже такой уважаемый ученый, как Дэвид Старр Джордан не верил, что лосось имеет какие-то особые способности для нахождения своего родного потока. Он считал, что, лосось, выходя в океан, мигрирует на двадцать - сорок миль от реки, которую он оставил подростком. Когда же он созревает и идет на нерест, то просто плывет в первую ближайшую реку, которой обычно и оказывается его родной поток.31 Если лосось беспорядочно выбирал реку для нереста, как верил Джордан, это означало, что все виды лосося были генетически однородны в больших областях диапазона его распространения.32
Убежденность в том, что лосось не может вернуться в реку своего рождения и вера в то, что каждый вид генетически однороден, шли рука об руку. Принимая эти предположения без каких-либо доказательств, менеджеры лосося уверенно использовали вредную практику рыбоводства - передачу икры между рыбоводными заводами и реками. Рыбоводы стремились держать водоемы заводов полными, ведь заполнение и число выпущенной молоди, а не возвратившейся рыбы, были обычной мерой успеха. Поэтому они передавали икру и мальков из рыбоводных заводов с их излишками на недозагруженные производства. Вера в генетическую однородность устранила биологические аргументы, которые могли бы подвергнуть сомнению эту широко распространенную практику.
Структура популяций лосося в пределах вида была также предметом дебатов в 1920-ые годы. Например, некоторые биологи, включая Хью Смита из Американского Совета Рыбной Промышленности, доказывали, что не существовало генетических различий между расами чавычи. Она делилась на четыре расы в зависимости от времени их нереста: весна, лето, осень и зима. Весенняя и осенняя расы были наиболее распространены, хотя во многих реках нерестилась и летняя чавыча. Зимняя раса была ограничена рекой Сакраменто. Согласно Смиту, возвращение чавычи весной или осенью было случайным событием; раса лосося не была унаследованной чертой.33
Эта теория имела огромное значение для промышленного рыболовства. Рыбаки нацеливались на рыбу весеннего хода, потому что более высокое содержание жира позволяло сделать из неё лучший консервированный продукт, а осенняя чавыча содержала жира меньше и считалась менее качественной. Если вся чавыча была частью генетически однородного стада, и время её возвращения в реку определял случайный выбор, то рыбная промышленность могла вылавливать весеннюю чавычу практически без ограничений, или вовсе без них. Худшая по качеству осенняя рыба восполнит рыбное стадо. Рыбоводные заводы разводили только осеннюю рыбу по той же причине.34 Эти необоснованные предположения о биологии лосося увековечивали статус-кво, то есть небольшое или никакое регулирование лова. Они имели широкую поддержку даже после того, как пионерские исследования Чарльза Гилберта и его студентов доказали их ошибочность.