В этой связи пребывание героя на Острове Отчаяния можно сравнить с пустыней, по которой ветхозаветный Моисей сорок лет водил свой народ и которая стала символом освобождения не столько физического, сколько духовного.
Между тем, если уж проводить параллели между романом Дефо и Библией, то скорее напрашивается сравнение его с книгой "Бытие". Робинзон по сути создает свой мир, отличный от островного мира, но отличный и от оставленного им мира буржуазного – мир чистого предпринимательского творения. Робинзон Крузо строит этот мир шаг за шагом подобно Богу. Вся книга посвящена доскональному описанию творения предметности, ее умножения и материального наращивания. Акт этого творения, разбитый на множество отдельных моментов, оттого так захватывающ, что в основу его положена не только история человечества, но и история всего мира. В Робинзоне поражает его богоподобность, заявленная не в форме Писания, а в форме житейского дневника. Присутствует в нем и остальной арсенал, свойственный Писанию: заветы (многочисленные советы и наставления Робинзона по разным поводам, даваемые в напутствие), аллегорические притчи, обязательные ученики (Пятница), поучительные истории, каббалические формулы (совпадения календарных дат), временная разбивка (день первый и т.д.), ведение библейских родословных (место которых в родословных Робинзона занимают растения, животные, урожаи, горшки и т.д.). Библия в "Робинзоне Крузо" словно пересказана на заниженном, обытовленном, третьесословном уровне. И как просто и доступно по изложению, но емко и сложно в интерпретации Св.Писание, так же внешне и стилистически прост, но в то же время фабульно и идейно емок "Робинзон". [34; 12]
Робинзон видит проявление божественного промысла в каждом происшествии своей жизни; его осеняют пророческие сны, и даже случайные совпадения календарных лет и событий представляется ему знамением свыше. Бури, кораблекрушение, одиночество необитаемого острова, нашествие дикарей – всё это кажется ему божественными карами, призванными очистить и закалить его душу.
На протяжении «Жизни Робинзона Крузо можно проследить борьбу между традиционным пуританизмом, уповающем на благость божественного промысла, и трезвым, разумным отношением к миру, характерным для века Просвещения.
Встречаясь с непредвиденными жизненными обстоятельствами, Робинзон неизменно истолковывает их сперва на пуританско-мистический лад, но затем тотчас же начинает прислушиваться к более практическому и надёжному голосу собственного разума. Увидев возле своего жилища на необитаемом острове колосья риса и ячменя, он готов счесть это чудом. Он горячо благодарит бога, пославшего ему эти злаки. Но вскоре вспоминает, что сам нечаянно «посеял» эти злаки, вытряхнув на лужайке мешок из-под птичьего корма. «Чудо исчезло, а вместе с открытием, что всё это самая естественная вещь, я должен сознаться, значительно поостыла и моя горячая благодарность к промыслу»[10;114] - не без юмора замечает он. При виде таинственного человеческого следа на пустынном берегу острова Робинзон, как истый пуританин, решает, что это дело самого дьявола, но логические доводы разума скоро разубеждают его и приводят к разгадке тайны: «Я признал несостоятельность своей гипотезы о нечистой силе. Но если это был не дьявол, тогда возникало предположение гораздо более устрашающего свойства: это были дикари с материка, лежавшего против моего острова».[10;212]
Робинзон сам сознавал всю противоречивость чувств, вызванных тем, что впервые за долгие годы увидел след человеческой ноги, и он прекрасно выразил это:
«Я, человек, единственным несчастьем которого было то, что он изгнан из общества людей, что он один среди безбрежного океана, обречённый на вечные безмолвия, отрезанный от мира, как преступник, признанный небом, не заслуживающим общения с себе подобными, недостойным числиться среди живых, я, которому увидеть лицо человеческое, казалось, после спасения души, величайшим счастьем, какое только могло быть ниспослано ему провидением, воскресением из мёртвых, - я дрожал от страха при одной мысли о том, что могу столкнуться с людьми, готов был лишиться чувств от одной только тени, от одного только следа человека, ступившего на мой остров!»[10;213]
Новый период существования Робинзона начался с появления Пятницы. Характер Крузо раскрывается и в его общении с Пятницей. В этом молодом дикаре, спасённом им от смерти, Робинзон хочет, прежде всего, видеть своего покорного слугу, раба. Не случайно первое слово, которое он учит его произносить, - «господин». Робинзону необходим послушный и безропотный помощник, и его радует «смиренная благодарность», «бесконечная преданность и покорность» Пятницы. Узнав Пятницу ближе, Робинзон понимает, что по живости своего ума и по «душевным способностям» юноша не уступает ему. Пятница не только услужлив, но умён и восприимчив; он понимает всё, чему его обучают. Благодаря Пятнице, к которому Робинзон искренне привязался, жизнь на острове стала «приятной и лёгкой». Как истинный пуританин Робинзон «не упускал случая насаждать в душе Пятницы основы религии»[10;292]
«С радостным умилением принял он мой рассказ об Иисусе Христе, посланном на землю для искупления наших грехов; о наших молитвах Богу, который всегда слышит нас, хоть он и на небесах».[10;293] «Оказалось, что привить ему правильные понятия о дьяволе не так легко, как правильные понятия о божественном существе».[10;294]
Молодой «дикарь», естественный человек обнаруживал не только способность легко понимать и усваивать мудрость «просвещённого» Робинзона, но и способность самостоятельно мыслить и рассуждать: «Если Бог такой сильный, такой крепкий, как дьявол, почему бог не убей дьявола и сделай, чтобы он не делай больше зла?». «Его вопрос до странности поразил меня» [10;295], - так говорит сам Робинзон о недоумённых замечаниях Пятницы, подрывающих прописные истины богословия, которые преподносит его хозяин. «Я стал горячо молиться Богу, прося его, чтобы он помог мне научить спасению этого бедного дикаря, вдохновил своим духом сердце этого жалкого, невежественного создания, даровал ему свет познания Бога во Христе, обратил его к себе и научил меня, как изложить ему слово Божие, чтобы совесть его окончательно убедилась, глаза открылись, и душа его была спасена». [10;297]
В образе Пятницы в литературу Просвещения впервые входит со своей неискушённостью, наивностью и не испорченным, природным здравым смыслом тот «естественный человек», который в дальнейшем будет играть в ней столь важную роль как живое, одушевлённое мирило пороков и заблуждений цивилизованного общества.[17;49] Религиозный идеал Робинзона состоит в гуманности и полезной жизнедеятельности. В этом отношении показательно следующее рассуждение Робинзона, рассказывающего о том, как он объяснял Пятнице сущность христианства: «Бог свидетель, что во всех методах, которые я применял для обучения этого бедного создания, я проявлял больше искренности, чем умения; я должен признать… что, истолковывая ему различные вещи, я сам обучался многим вещам, которых я не знал или которых раньше по-настоящему не обдумывал...» [10;297]. «Что касается разных тонкостей в истолковании того или другого библейского текста – тех богословских комментариев, из-за которых возгорелось столько споров и вражды, - то нас они не занимали. Так же мало интересовались вопросами церковного управления и тем, какая церковь лучше. Все эти частности нас не касались, да и кому они нужны?»[10;299]. Эти слова Робинзона выражают взгляды самого Дефо, борца за веротерпимость.[3; 95]
Робинзон Турнье, до того, как попал на остров, «не часто обращался к Священному писанию». Но после кораблекрушения Библия попадает к нему в руки, «как единственная духовная пища», он считает это знаком Провидения и решает «искать на этих заветных страницах моральную поддержку». [26; 29] Перед постройкой бота он «наткнулся» в Библии на описание Всемирного потопа и строительства Ноева ковчега и посчитал это благоприятным знаком перед строительством.
Отношение Робинзона к Библии необычно. Читая Священное писание, он не принимает, как догму всё, что там написано, как истинный верующий, а «размышляет над текстами» [26; 80], иногда считая написанное парадоксом. «Его до глубины души поразил вычитанный в Библии замечательный парадокс, согласно которому «религия считает отчаяние непростительным грехом, а надежду – одною из трёх главных христианских добродетелей; вот почему он решил отныне называть остров Сперанцею – этим мелодичным, солнечным именем» [26; 51] (в переводе с итальянского – «надежда»). Однако Робинзон ещё часто будет впадать в отчаяние, живя на Сперанце.
Что-то из «источника мудрости», не смотря на пугающую новизну, он принимает, а что-то и нет. Однажды, рассуждая в дневнике о «коренных переменах» во взглядах на мораль и религию, он говорит о добродетели и пороке. Полученное им воспитание относит к пороку «излишество, избыток, разврат, бесстыдную распущенность», а к добродетели – «покорность, смирение и самоотверженность». Робинзон в своём положении считает такого рода мораль «непозволительной роскошью», которая его погубит и решает «поменять местами понятия добродетели и порока, понимая первую как мужество, силу, самоутверждение, власть над окружающим миром. Пороками же назову я нынче способность к самоотречению, кротость, всёпрощение и болото». [26; 57] Робинзон понимает, что это возврат к «языческому пониманию человеческой мудрости», но он больше не может придерживаться отрицания природы и вещей. «Я восторжествую над своим несчастьем лишь тогда, когда обращусь в противоположную веру и сумею слиться с моим островом так же, как он сольётся со мной». [26; 58]