Б.Соколов высказал предположение, что образ главного героя повести “Роковые яйца” профессора Персикова – это своеобразная пародия на Ленина, но О.Н.Николенко считает, что содержание повести Булгакова “гораздо шире и многозначнее” (12, с. 126). Эту повесть, по мнению О.Н.Николенко, можно рассматривать “как некую аллегорию насильственной трансформации русского общества” (12, с. 128).
Повесть “Собачье сердце” (1925) воспринимается “как антиутопия, осуществившаяся в реальной действительности. Здесь присутствует традиционное изображение государственной системы, а также противопоставление ей индивидуального начала” (12, с. 148). По мысли О.Н.Николенко, “Собачье сердце” ассоциируется с гоголевской “Ночью перед Рождеством” и своеобразно интерпретирует тему романа Э.Т.А.Гофмана “Эликсир дьявола”. Центральной проблемой повести “Собачье сердце” становится изображение человека и мира в сложную переходную эпоху. Элементы в ней антиутопии, возможности фантастики, пародии и пр. “помогают писателю раскрыть психологические и социальные процессы, происходящие в обществе, предсказать их эволюцию” (12, с. 155).
Признаки антиутопии О.Н.Николенко находит и в пьесе М.Булгакова “Багровый остров” (1927), основной принцип построения которой – пародия на общественно-политические процессы в Советской России 20-х гг. Прием карнавализации “помогает писателю создать мир наоборот” (12. с. 164), причем для этого используются ассоциации с гоголевским “Ревизором” и грибоедовским “Горем от ума”.
Рассматривая роман “Мастер и Маргарита”, О.Н.Николенко в основном излагает содержание идей перечисленных выше авторов книг об этом романе. В результате О.Н.Николенко приходит к выводу, что “прогнозирующая сила антиутопии в творчестве Булгакова стала неиссякаемым источником комедийности” (12, с. 201).
Игорь Сухих в статье “Евангелие от Михаила” (14) называет “закатный” роман Булгакова “романом-лабиринтом”. Скорее, он даже находит в “Мастере и Маргарите” “три романа, три лабиринта, временами пересекающиеся, но достаточно автономные. Так что идти по этому “саду расходящихся тропок” можно в разных направлениях. Но оказаться в результате в одной точке” (14, с. 213). Имеются в виду ершалаимские главы (гл.2,16,25,26), московская дьяволиада и роман о Мастере. В булгаковской истории о Иешуа и Пилате растягивается и тщательно пластически разрабатывается каждое мгновение и получается “бесконечно длинный день, поворотный день человеческой истории”. считает И.Сухих (14. с. 216). Булгаковский Иешуа, по мнению автора статьи, отнюдь не Сын Божий и даже не Сын человеческий. Он – человек без прошлого, сирота, и гибнет, ибо попадает между жерновами духовной (Каифа и синедрион) и светской (Пилат) власти. В булгаковском ершалаимском романе читатель видит все происходящее на Лысой Горе глазами Левия Матвея, роль которого в чем-то аналогична роли Мастера, полагает И.Сухих. Булгаковский Пилат, по мнению критика, являет собою “не торжество силы, а ее слабость” (14, с. 217).
Если ершалаимская история строится, в сущности, по законам новеллы, ибо в ней и ограниченное число персонажей, и налицо концентрация места, времени и действия, то в московском пространстве фактически сосуществуют два романа. В московской дьяволиаде есть много перекличек с ершалаимской мистерией. Ершалаим и Москва “не только зарифмованы”, но и противопоставлены в структуре “большого романа”, считает И.Сухих (14, с. 219).
Еще больше, чем образ Иешуа, далек от канонической, культурно-исторической традиции образ Воланда. Ведь булгаковский сатана не столько творит зло, сколько обнаруживает его, играя роль чудесного помощника из волшебной сказки или благородного мстителя из народной легенды, т.е. “бога из машины”, который спасает героев в безнадежной ситуации. Впрочем, в инфернальном слое романа Булгаков отнюдь не тайный сектант или проповедник, а прежде всего художник слова, пишущий в гоголевских традициях.
Подлинная дьяволиада разыгрывается в Москве рядом с Воландом, пишет И.Сухих. Здесь налицо, по его мнению, “конкретность места при размытости художественного времени” (14, с. 220). Роман-миф становится для Булгакова единственным способом избежать принципиального выяснения отношений с современностью, попыткой подняться над ней.
Московский и ершалаимский сюжеты связывает, считает И.Сухих, образ “толпы”. Соединительным звеном между “той” и “этой” толпой оказываются гости большого бала у сатаны. Принимая участие в московской дьяволиаде, Маргарита в то же время является одной из главных героинь третьей сюжетной линии романа, причем эта линия осложнена темой творчества. Ведь книга об Иешуа – дело Мастера, которое Маргарита также считает и своим делом.
“Книга Мастера” не просто полемически противопоставлена современной тематике, полагает И.Сухих. Он убежден, что “Книга Мастера” позволяет Булгакову “раскрыть собственные хождения по мукам, связанные с “Белой гвардией” и постановкой драм” (14, с. 222). Автобиографические ассоциации запрограммированы и неизбежны для образа Мастера точно так же, как и привычны сопоставления Маргариты с Е.С.Булгаковой. Это приводит к тому, что стилистической доминантой “третьего” романа, т.е. повествования о любви Мастера и Маргариты, оказываются не эпическое спокойствие и живописность, не сатирическое буйство, а высокая патетика и лиризм, считает И.Сухих. Он также полагает, что в центре всего романа (“большого” романа, пишет И.Сухих) стоят не Пилат, не Мастер с Маргаритой, не Бездомный, но – Автор, который все время находится за кадром и при этом связывает, сшивает разные планы книги.
Что касается афоризма о свете и покое, который вызывает разнообразные трактовки, то И.Сухих объясняет его при помощи ряда цитат из Библии (14, с. 223).
“Закатный” роман Булгакова стал сразу всем – мифом, мистерией, новым евангельским апокрифом, московской легендой, сатирическим обозрением, историей любви, романом воспитания, философской притчей, метароманом, заканчивает И.Сухих свою статью.
Опубликование Виктором Лосевым черновых редакций романа “Мастер и Маргарита” в 1992 г. (3) вызвало гневную отповедь автора выходящей в Париже газеты “Русская мысль” Ю.Уфимцева (15). Между тем, во вступительной статье к книге “Великий канцлер” В.Лосев вовсе не называет публикуемые им материалы “неизвестными”, он пишет, что “остается неопубликованной большая часть редакций и вариантов почти всех произведений Булгакова” (15, с. 4). Ведь первые наброски, варианты и редакции произведений писателя, как известно, представляют не меньший творческий интерес, чем тексты, которые по дате их написания принято считать каноническими. “Для восполнения существенного пробела в издании творческого наследия Булгакова и подготовлена эта книга – “Великий канцлер”, пишет В.Лосев (3). Что касается выбора названия, то по свидетельству заведующего сектором Отдела рукописей бывшей Ленинской библиотеки, каковым является Виктор Лосев, “так озаглавлен первый достаточно полный и завершенный автором рукописный текст, значительно отличающийся по структуре и содержанию как от первоначальных черновых вариантов 1928-1929 годов, так и от последующих редакций романа” (3, с. 5).
Ю.Уфимцев напоминает, что эта публикация была предотвращена британской исследовательницей Лесли Милн в 1991 г., когда В.Лосев предложил книгу британским и итальянским издателям, поскольку Л.Милн “расценила этот проект как недобросовестный, спекулятивный и ненаучный” (15, с. 81). Но В.Лосев подробно излагает историю написания “Мастера и Маргариты” и рассказывает о том, какие рукописи имеются в хранении бывшей Ленинской, ныне Российской Государственной Библиотеки (РГБ). В свое время об этом писала М.Чудакова (которая в 1976 г. также была сотрудником Отдела рукописей), причем В.Лосев отнюдь не скрывает факта этой публикации М.Чудаковой в “Записках отдела рукописей” (3, с. 9). Так что он не претендует на роль “первооткрывателя” рукописей Булгакова, но книга “Великий канцлер”, на наш взгляд, свою полезную роль сыграла.
Игорь Сухих справедливо напомнил слова Воланда о том, что роман Мастера “принесет еще сюрпризы” (14, с. 225). К произведениям российской псевдоклассики 90-х годов ХХ в. относится эксплуатация классического наследия современными российскими писателями. “Заимствуются названия, имитируется стиль”. пишет Марина Адамович в статье “Юдифь с головой Олоферна”[66]. Это и детективная драма Бориса Акунина-Чхартишвили “Чайка”, и “Пятнашки, или Бодался теленок со стулом” братьев Катаевых, и “Повесть о любви и суете” Нодара Джина (где настойчиво поминается чеховская “Дама с собачкой”), и многотомное продолжение “Властелина колец” Дж.Р.Р.Толкиена, принадлежащее перу петербургского писателя Ника Перумова (впрочем, сам он утверждает, что к творчеству Толкиена его романы никакого отношения не имеют), и “современный” парафраз “Идиота” Ф.Михайлова, в котором слова “падшая женщина” заменены ненормативной лексикой, и “Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева” С.Солоуха, где фамилией чеховского героя локализуется место действия.
“Даже у читателя, знакомого с постмодернистскими экскрементами “переведенных” классиков, привыкшего к переписыванию Чехова и Достоевского, вскипают страсти от совершенного святотатства”, пишет Лариса Гагарина в рецензии на продолжение ставшего уже культовым романа Булгакова “Мастер и Маргарита”, выпущенное в 2001 году “Издательством Захарова”. “Действие сиквелла начинается там, где завершают свой путь герои Булгакова, – Мастер и Маргарита решают покинуть Вечный приют, дабы вернуться на землю, исправить ошибки и заслужить Свет. Влюбленные получают новую жизнь, родившись в России. Сюда же с деликатным заданием попадают Воланд и свита, слегка изменившие имена и внешность: ведь и реальность тоже изменилась” (8, с. 4). Впрочем, автор рецензии считает, что роману Булгакова повезло больше, чем другим прошедшим горнило десемантизации бородатым классикам.