Заглавную роль в Конференции стал играть выдающийся дипломат последнего царя Сазонов, ставший затем министром иностранных дел в правительстве Колчака и делегатом Деникина в Париже. Связи Сазонова с Пуанкаре можно назвать последними «естественными» контактами России с Западом в XX веке. Один из создателей их союза А. Извольский, как и Сазонов, верил, что со скорым падением большевиков Россия снова встанет на путь прошедшего горнило войны союза. Послы Временного правительства на своей конференции в Париже заявили, что они являются единственными легальными представителями России за границей. Возможно, их попытка увенчалась бы определенным успехом, но борющиеся против большевиков на северо-западе, на юге и на востоке силы были слишком [431] разобщены и это лишило парижское совещание минимального авторитета, никто не мог хотя бы приблизительно указать, какие силы внутри России они представляют. Задачей послов стало связаться с этими силами, наладить связь между ними.
Их усилия увенчались, по крайней мере частично, определенным успехом. Б. И. Бахметьеву удалось привезти в Париж первого премьера Временного правительства князя Г. Е. Львова, а Маклаков преуспел в приглашении в Париж Н. А. Чайковского из «Северо-Западного правительства России». Конференция приобрела определенную представительность, в ней мирно, руководимые патриотизмом, заседали представители старой, царской России и новой, послефевральской.
Бахметьев и его коллеги приложили немало усилий, чтобы убедить Запад в презентабельности парижского собрания. Князь Львов стал председателем русской Конференции. Влиятельных прежде кадетов представил Маклаков, лояльных Западу социал-демократов — Чайковский, блестящую плеяду царского периода — бывший министр иностранных дел Сазонов. В конечном счете последний получил наибольшее признание, особенно когда он стал министром иностранных дел в правительстве Колчака и получил право представлять в Париже Деникина. Его ближайшими помощниками стали бывший министр иностранных дел Извольский и русский посол в Италии М. Гире. Но оставалось два больших вопроса: хватит ли этим политическим объединениям сил там, в России, на полях сражений свергнуть большевиков (1) и какая политическая сила окончательно воцарится в России после окончания социального эксперимента (2). Русские вожди могли утверждать, что интересы России в любом случае будут защищаться со всем тщанием, но для Запада это звучало уже неубедительно.
Глава восьмая.
Брестский мир
Нельзя было расшатывать исторические основы русского государства во время страшной мировой войны, нельзя было отравлять вооруженный народ подозрением, что власть изменяет ему и предает его... Решительное погружение Европы в социальные вопросы, решаемые злобой и ненавистью, есть падение человечества.
Н. Бердяев, 1918
В начавшейся в 1917 году гражданской войне Россия потеряла от семи до десяти миллионов своих граждан — в пять раз больше, чем она потеряла в Первой мировой войне{789}. Как это случилось и кто виноват — это другая большая тема. Сейчас мы укажем только на тех, кто начал мировую войну, не имея национальной цели , и тех, для кого догмы о классовой солидарности (оказавшиеся фальшивыми, растоптанными германскими социал-демократами) явили собой большую ценность, чем благополучие собственного народа . В период между ноябрем 1917 года и мартом 1918 года 900 советов заменили прежнюю политическую власть. Стоило ли отстаивание этой новой власти целого моря крови своего народа — это вопрос для хладнокровного будущего историка.
Предупреждения Запада
Вовсе не отсутствие лояльности выбило Россию из союза с Западом. Пролитая кровь тому порука. Основные причины краха России — изоляция от индустриального мира, крушение транспортной системы, уменьшение численности промышленных рабочих, увеличение стоимости продукции из-за роста цен на первичное сырье, прекращение конвертируемости рубля, ухудшение жизни в городах. Запад не осознал глубины той пропасти, в которую угодила. Россия Постепенно Запад начал терять и союзников внутри страны.
Слабым местом большинства антибольшевистских политических группировок, лишавшим их привлекательности в глазах Запада, было то, что после октябрьского переворота они в той или иной степени смирились с мыслью, что Россия не может далее продолжать войну. То есть, отличаясь от большевиков по своим социальным идеалам и представлениям, они практически становились неотличимыми от большевиков по главному интересовавшему западных союзников вопросу: следует ли ради союзнической верности пренебречь даже инстинктом самосохранения? И если да, то как восстановить Восточный фронт? Лидеры этих группировок приходили в союзнические посольства и возмущались коварством большевиков по вопросу о [436] захвате власти. Однако по вопросу о войне они излагали близкие к большевистским идеи, в результате чего их ожидало, в лучшем случае, возмущенное молчание западных союзников.
Представители западных союзников объясняли своим русским собеседникам, что после всех своих жертв Британия и Франция не могут согласиться на «преждевременный мир». Учитывая тотальный характер развернувшегося конфликта, Россия может купить себе мир лишь на условиях, гибельных для всех, и для нее в первую очередь. Ради самосохранения, а не ради союзников, в ее собственных интересах следует приложить максимальные усилия ради сохранения фронта, пока Британия и Франция с американской помощью не разобьют Германию, освобождая и Россию от смертельной угрозы.
Нужно сказать, что и Антанта не чужда была тайным дипломатическим контактам. Англичане вели переговоры о сепаратном мире с Австрией и с Турцией. С согласия Ллойд Джорджа генерал Смете 18 декабря 1917 г. встретился в предместье Женевы с бывшим австрийским послом в Лондоне графом Менсдорфом, предлагая в обмен на сепаратный мир сохранение Австро-Венгерской империи. Секретарь Ллойд Джорджа Филип Керр встретился в Берне с турецким дипломатом доктором Гумбертом Пароди, прощупывая возможности турецкого сепаратизма. Но германское влияние на обе державы было столь велико, что ни Австро-Венгрия, ни Оттоманская империя не осмелились сделать решающий шаг. Британский дипломат сэр Хорэс Рамболд, беседовавший со Сметсом и Керром в Швейцарии, отметил этот страх и одновременные надежды поделить Европу и весь мир:
«Переговоры с турками находятся под воздействием конференции в Брест-Литовске, которая преисполнила турок экстравагантными надеждами на будущее их империи. Они надеются сохранить не только Месопотамию, Палестину и прочее с помощью немцев, но ожидают получения части Кавказа и союза с такими государствами, как Грузия. Они верят в возможности туранизма в Центральной Азии»{790}.
Не преуспев в тайных переговорах, премьер Ллойд Джордж гордо заявил 14 декабря 1917 г., что «не существует промежуточной дистанции между победой и поражением». И Франция объявила, что отказывается от дипломатии как от инструмента достижения мира. 15 декабря Троцкий заявил бывшим союзным правительствам, что, если они не согласятся вести переговоры о мире, большевики приступят к переговорам с социалистическими партиями всех стран. Но вначале большевикам нужно было объясниться с германским империализмом.
Предложение перемирия
Нетрудно понять чувства германского командования при виде распада России. Предшествующая смертельная борьба исключала рыцарственность. Генерал Гофман пишет в мемуарах:
«Русский колосс в течение 100 лет оказывал слишком тяжелое давление на Германию, и мы с чувством известного облегчения наблюдали за тем, как [437] под влиянием революции и хозяйственной разрухи рушится былая мощь России»{791}.
Гофман считал самым благоразумным для Германии «иметь в тылу мирную Россию, из которой мы могли бы получать продовольствие и сырье, не предпринимать наступления на Западном фронте, а выжидать наступления Антанты. Однако у нас не было предпосылок для реализации такой тактики... Для того чтобы держаться на Западе выжидательной тактики, получая все необходимое с Востока, нужно было иметь в России необходимые для этого условия»{792}.
Для реализации этих условий Гофман предлагал занять линию Смоленск — Петербург, образовать в Петербурге правительство, которое назначило бы при наследнике-цесаревиче желательного Германии регента. Россию следовало держать в орбите германского влияния, ее раздел осуществлять осторожно. К примеру, «идея отторжения от России всего Прибалтийского края неправильна. Великодержавная Россия, а таковой русское государство останется и в будущем, «никогда не примирится с отнятием у нее Риги и Ревеля — этих ключей к ее столице Петербургу».
Регентом Гофман наметил великого князя Павла, с которым германский командующий Восточным фронтом вступил в сношения через зятя великого князя — полковника Дурова.
В ночь на 20 ноября 1917 г. случилось то, чего гак опасались на Западе. Большевистское правительство послало Верховному главнокомандующему генералу Духонину радиотелеграмму с приказом предложить германскому командованию перемирие. Поздно вечером 21 ноября союзные посольства в Петрограде получили от наркома иностранных дел Троцкого ноту с предложением заключить перемирие с Германией и начать переговоры о мире. Бьюкенен советовал оставить ее без ответа. В палате общин он рекомендовал заявить, что правительство будет обсуждать условия мира с законно образованным русским правительством, но не с теми, кто нарушает обязательства, взятые 5 сентября 1914 г.
25 ноября 1917 г. союзные военные представители в Ставке выразили официальный протест Духонину: нарушение союзнических обязательств может иметь самые серьезные последствия. По оценке Бьюкенена, «скрытая угроза, содержавшаяся в этих словах, была истолкована в том смысле, что мы намерены предложить Японии напасть на Россию. Это был неудачный шаг, причинивший нам немало вреда. Троцкий по этому поводу выпустил страстное обращение к солдатам, крестьянам и рабочим, направленное против нашего вмешательства в русские дела. Он говорил им, что наше империалистическое правительство пытается загнать их кнутом обратно в окопы и превратить в пушечное мясо»{793}.