У России был не просто мощный сосед, мировой лидер, меняющий глобальное соотношение сил. Германия, загнавшая в свою тень Францию и доминировавшая в торговле с Россией, по доле в мировом промышленном производстве (14,8%) к началу мирового конфликта обошла Англию. В 1914 г. Германия производила 17,6 млн. т. стали — больше, чем Россия, Британия и Франция, вместе взятые. Германский «Сименс» доминировал в европейской электротехнической промышленности, «Байер» и «Хехст» производили 90 процентов [28] мировых красителей. Угля Германия добывала в 1914 г. 277 млн. т., тогда как Россия — 36 млн., а Франция — 40 млн. т. Германия стала посягать на континентальное преобладание не только в экономическом, но и в военном и политическом отношении. Военный бюджет Германии достиг в 1914 г. 442 млн. долл. против 324 млн. у России и 197 млн. у Франции.
Система Меттерниха еще поддерживалась мудрым Бисмарком, но показалась устаревшей канцлерам Бюлову и Бетман-Гольвегу. Именно нарушение равновесия погубило систему. Возвышение Германии заставило остальных объединиться ради самозащиты, привело к союзу против нее Франции, России и Британии. Для России это был непростой выбор. Еще в годы войны с Турцией (1878) военный министр Милютин указывал: условия русской индустрии, финансов и культуры таковы, что России опасно противостоять первоклассной европейской державе.
«Чего же можно ожидать в будущем, если Россия будет вовлечена в большую европейскую войну и не будет вполне подготовлена к тому, чтобы твердо стать уже не против одних турок, а против миллионных армий, отлично устроенных и снабженных всеми усовершенствованиями современной техники?»{42}
Сверхзависимость от Германии порождала смятение и недовольство тех национальных элементов в России, которые (по разным причинам) желали диверсифицировать связи с Европой, осуществить независимый курс, выйти на уровень экономической независимости. Русские видели перед собой две главные цели: первая (и основная) — оторваться от германской пуповины, стать самостоятельным индустриальным центром; вторая — избежать преобладания в Европе германского «второго рейха». Сказывались и ущемленная национальная гордость, и озлобление теснимых немецкими производителями конкурентов на внутреннем российском рынке. В окружающем Германию мире ослабить монополию Германии хотели две стороны — русская, стремящаяся к подлинной экономической самостоятельности своей страны, и западноевропейская — правящие круги Франции и Британии боялись германского доминирования в европейской зоне, которое послужит основанием для германской гегемонии в мире.
Враждебность к германскому экономическому могуществу была в России ощутимой на обоих флангах политического спектра. Справа ее разделяли партии крупного русского капитала; слева — народники и их политические наследники социалисты-революционеры. Представители русского национального капитала цитировали слова министра торговли Тимирязева:
«Мы не можем позволить, чтобы русская промышленность была полностью сокрушена германской индустрией»{43}.
Русские капиталисты указывали на отступающих перед натиском германских компаний российских производителей. По меньшей мере три политические партии буржуазии: кадеты, октябристы и умеренные правые — призвали в 1914 г. к денонсации «невозможного, несправедливого, оскорбительного и наносящего материальный ущерб» торгового соглашения, навязанного Германией России в период ее военного кризиса{44}. [29]
Аналитики социально-революционных кругов (скажем, эсер Огановский) утверждали, что Россия принимает черты германской колонии, русское население превращается в объект эксплуатации со стороны германского монополистического капитала. Социал-демократы видели в Германии молодого и агрессивного хищника, стремящегося к мировому переделу.
В результате в России набрало популярность движение за освобождение страны от германского экономического засилья. Союз южных российских экспортеров принял в марте 1914 г. в Киеве следующую резолюцию:
«Россия должна освободить себя от экономической зависимости от Германии, которая унижает ее как великую державу. С этой целью нужно предпринять немедленные шаги для расширения нашей торговли с другими государствами, особенно с Британией, Бельгией и Голландией, которые не имеют заградительных тарифов на сельскохозяйственные продукты. Когда будет заключено новое соглашение с Германией, оно должно предусматривать такое положение, когда русские рабочие, отправляющиеся в Германию, будут заключать письменные контракты, которые обеспечат сезонным русским блага, предусматриваемые германским законодательством. Следует учитывать также возможности использования в самой России сотен тысяч русских сезонных рабочих, ежегодно отправляющихся в Германию. Желательно введение тарифа для компенсации открытых и скрытых привилегий германским промышленным трестам»{45}.
Русское министерство транспорта наметило переход от традиционных германских партнеров к их французским и английским конкурентам. В апреле 1914 г. русское военно-морское министерство издало циркуляр об ограничении контактов с германскими фирмами; военное министерство последовало тем же путем. В том же духе министр финансов России Барк предостерег:
«Именно за счет своей торговли с Россией Германия смогла создать свои пушки, построить свои цеппелины и дредноуты! Наши рынки должны быть для Германии закрыты. Наши друзья французы заменят немцев на русском рынке»{46}.
Ориентация Петербурга
Не любивший Францию российский император Александр III решил прервать осевую линию русской политики всего XIX в. и отойти от прогерманской линии, заключив именно с Францией союз против переживающей подъем Германии. Проведенное германским историком И. Грюненгом исследование показало, что русское общественное мнение в начальный период германского подъема (1878 — 1894 гг.) выступало против вторжения России в европейскую политику, предпочитая свободу государственного маневра. Даже Катков, известный неприязнью к Германии, был за политику «свободных рук», а вовсе не за выбор антигерманского союза. Лишь очень небольшая группа «антинемцев», таких, как генерал Скобелев, могла симпатизировать антигерманской дипломатии, но влияние этой группы политиков было невелико. [30]
Решающими оказались соображения национальной безопасности. Незадолго до своей смерти Александр III впервые сказал своему министру иностранных дел Н Гирсу, что в иностранных делах «теперь господствуют не династические связи, а национальные интересы»{47}. Именно исходя из своего понимания русских национальных интересов он пошел на союз с Францией. Через 17 месяцев после отказа Германии возобновить «Союз трех императоров» французская эскадра посетила Кронштадт. Петербург стал искать гарантии своей безопасности от экспансии европейского Центра в союзе с Западом. В июне 1899 г. русский министр иностранных дел граф Муравьев сказал германскому послу в Петербурге князю Радолину, что не должно быть иллюзий: если нужно, Россия найдет взаимопонимание даже с постоянным конкурентом — Британией. На полях этого сообщения кайзер Вильгельм начертал, что это типичный дипломатический блеф. А уже через восемнадцать месяцев российско-британское сближение стало реальностью мировой политики.
Можно как угодно критически относиться к российскому императорскому дому и российскому генеральному штабу, но их отношение к внешнему миру, к Западу, к Германии никогда не напоминало ту неистребимую ярость, которую мы видим у императора Вильгельма II и начальника германского генерального штаба Гельмута фон Мольтке
В правящих кругах Петербурга шло соперничество двух фракции. Обе приветствовали военную и политическую экспансию России в Азии, но смотрели на нее с противоположных точек зрения. Военно-бюрократическая олигархия видела свое будущее в создании Великой Восточной империи, где ортодоксализм России превращался в «новый ориентализм», новый центр мира. Этой «восточной» фракции противостояла «западная» фракция, возглавляемая министром финансов С. Ю. Витте. Для него создание Азиатской империи было лишь дополнительным средством укрепления России на Западе, преобразования восточного феодализма России в капитализм западного толка.
В реальной политике это означало борьбу двух подходов: 1) рассчитанного на игнорирование ожесточения Германии, верящего в то, что «время на нашей стороне», противостоящего силовой политике в Европе; 2) обеспокоенного возвышением Германии, опасающегося превращения России в младшего партнера чемпиона европейского развития, призывающего (в случае крайней необходимости) не исключать для себя силовой защиты своего суверенитета.
Трезвый подход
Возможно, самым трезвым, сдержанным и расчетливым в системе русского управления было министерство финансов — мнение министра финансов всегда запрашивалось в случае крупных дипломатических инициатив. Владелец русского кошелька понимал, сколь важны для русского развития иностранные инвестиции и иностранный технический опыт. И он хорошо знал, как бедно население, сколь незначительные суммы приносят налоги и сколь далек еще путь к западному уровню экономики. Любой русский министр между 1856 и [31] 1917 годами знал, что содержание огромной военной машины ложится на страну относительно большим бременем, чем в любой европейской державе. Министры финансов, от Ройтерна до Коковцова, знали об опасности разрыва с Западом, о важности Запада в экономическом и культурном прогрессе России. Ничто не могло больше помешать сокращению дистанции между Россией и Западом, чем война. И они сопротивлялись военным авантюрам.