Десять лекций, прочитанных для работающих на строительстве Гётеанума в Дорнахе с 2 августа по 30 сентября 1922 г. Перевел с немецкого Александр демидов (стр. 12 из 39)

Когда мы соберемся снова, мы должны будем поставить вопрос: что происходит в случае, когда человек растворяет самого себя? Сегодня мы, по крайней мере, углубились в эту тему настолько, что знаем: происходит непрерывный процесс растворения, и если у нас нет сил — из-за недостатка азота в нас, — чтобы растворять те вещи, которые образуются в нас под воздействием космоса, наше "Я" становится бессловесным, впадает в обморочное состояние или в состояние сонливости. Сонливость означает, что мы не можем растворять достаточным образом, что силы отложения берут верх. В этом случае эти силы становятся интенсивнее.

Однако как невозможно вынести суждение о духовном начале того, кто спит, хотя он телесно находится здесь и может проснуться, так же нельзя судить о духовном начале на основе того, что внешним образом происходит с телом. Ибо как с машиной не может произойти ничего без участия человека, так и с человеком ничего не происходит без участия духа. Именно это научно, господа, а иное — ненаучно. Я не хочу навязывать вам что-либо; овладеть этим материалом сможет только тот, кто с полной серьезностью и с действительно научной точки зрения будет рассматривать эти вещи.

В начале сентября мы продолжим наши рассмотрения. Вы увидите, как эти вещи приведут к дальнейшему пониманию человека, как различными окольными путями они приведут к пониманию того, что представляет собой человек в повседневной жизни. Вы будете понимать человека совсем иначе, когда мы продолжим этот разговор, исходя из того, что мы уже обсуждали на протяжении некоторого времени. Человек все снова и снова возникает, он же и растворяет себя. Эту мысль можно продолжить дальше. Это мы хотим рассмотреть в ближайшее время. Тогда вы увидите, каким интересным объектом изучения для настоящего ученого является человек.

ЧЕТВЕРТАЯ ЛЕКЦИЯ

Дорнах, 9 сентября 1922 г.

Господа, поскольку эту нашу лекцию отделяет от предыдущей довольно значительный промежуток времени, мне хотелось бы вернуться к тому, что мы обсуждали в последний раз. Тогда я попытался главным образом изложить вам, в каком отношении друг к другу в жизни находятся сон и бодрствование. Я говорил вам, что в мозгу у нас содержатся маленькие образования, называемые клетками, а также рисовал вам их формы. Клетки имеют (см. рисунок8) белковое тело и отростки, расположенные звездообразно. Но эти отростки неодинаковы. Один из них длиннее, другой короче. Вблизи находится другая такая клетка, у нее тоже есть такие отростки, затем третья, тоже с отростками, и эти отростки, эти нити, исходящие из круглых клеток, пересекаясь друг с другом, образуют сеть. Так что мозг в сущности представляет собой некое сетчатое изделие, невооруженным глазом его не увидеть, надо использовать сильное увеличение, он построен в виде сетки, и в этой сетке размещаются маленькие шарики.

\

Рисунок 8

Видите ли, эти мозговые клетки, в сущности, наполовину мертвы. Это бросается в глаза наиболее сильно. Ведь такие маленькие существа, как эти мозговые клетки, проявляют подвижность, если они живые. Я рассказывал вам о других клетках, о белых кровяных тельцах, которые плавают подобно маленьким животным. Они и являются животными; те выглядят точно так же. Но они плавают кругом и питаются. Если в крови есть нечто, чем они могут питаться, они вбирают это в себя. Они протягивают свои щупальца и всасывают это в свое собственное тело. Все они струятся, плывут сквозь наше тело, подобно ручейкам. Так в нашей крови плавают, циркулируя повсюду, наполовину мертвые и наполовину живые клетки.

Дело обстоит так, что когда мы бодрствуем, эти мозговые клетки действительно становятся почти совсем мертвыми. И только благодаря тому, что клетки мозга являются мертвыми, мы можем мыслить. Если бы мозговые клетки были более живыми, мы мыслить не могли бы. Это можно увидеть из следующего. Во время сна эти мозговые клетки немного оживают; именно тогда, когда мы не думаем, когда мы спим, мозговые клетки начинают немного оживать. От этого, однако, они не приходят в движение, поскольку расположены рядом друг с другом и не могут уступить друг другу место. В ином случае, если бы они начали передвигаться, мы бы вообще не смогли проснуться.

Если кто-либо страдает слабоумием и, следовательно, не в состоянии мыслить, при исследовании после смерти его мозговых клеток обнаруживается следующее: эти мозговые клетки у человека, ставшего слабоумным, начали жить, бурно разрастаться. Они стали мягче, чем должны они быть у нормального человека. Поэтому в случае приобретенного слабоумия говорят о размягчении мозга, и выражение «размягчение мозга» не так уж плохо.

Если без предубеждения изучать живого человека, то говорят так: жизнь, которая есть в нем, эта телесная жизнь, не может вызывать его мышления, ибо именно отмирание должно возникать в мозгу, когда человеку приходится мыслить. Дело именно в этом. Если бы современная наука развивалась правильным образом, если бы она правильно функционировала, тогда эта наука не могла бы стать материалистической, поскольку тогда она из самих свойств человеческого тела увидела бы, что духовное в нем проявляет наиболее оживленную деятельность именно тогда, когда телесное отмирает, как это происходит в мозгу. Можно было бы строго научным образом указывать на душу и дух.

Ночью, когда мы спим, мозговые клетки становятся немного живее. Поэтому мы в это время не можем мыслить. А белые кровяные тельца приобретают большую подвижность, когда мы бодрствуем. В этом состоит различие между сном и бодрствованием. Следовательно, мы бодрствуем, когда наши мозговые клетки находятся в подавленном, расслабленном состоянии, почти мертвы; тогда мы можем мыслить. Мы засыпаем и не можем мыслить, когда наши белые кровяные тельца немного умирают, приглушаются, в то время как клетки мозга немного оживают, проникаются жизнью. Следовательно, человек должен — в смысле своего тела — нести в себе немного смерти, если ему надо мыслить, если ему надо жить душой, жить душевно.

Видите ли, господа, нет ничего удивительного в том, что современная наука не проникает в эти вещи, ибо она развивалась совершенно особым образом. Если у вас будет возможность увидеть то, что мне приходилось наблюдать, например, в Оксфорде — именно в Оксфорде мне довелось прочесть ряд лекций, а Оксфорд является одним из главных высших учебных заведений Англии, — вам бросится в глаза, что это высшее учебное заведение в Оксфорде устроено совершенно иначе, нежели наши высшие учебные заведения здесь, в Швейцарии, в Германии или в Австрии. Это высшее учебное заведение в Оксфорде, университет, носит еще совершенно средневековый характер, абсолютно средневековый характер. Этот средневековый элемент там настолько силен, что люди, получающие там ученую степень доктора, получают при этом мантию и берет. У каждого университета свой собственный покрой и мантии, и берета. Можно отличить бакалавра или доктора Оксфорда от бакалавра или доктора Кембриджа, поскольку покрой мантии и берета там другой. Причем эти мантию и берет люди обязаны надевать в торжественных случаях, при этом каждый знает: кто из присутствующих имеет отношение к какому университету. Это именно так, ведь в Англии вообще сохранилось много таких средневековых традиций, например у судей; находясь при исполнении служебных обязанностей, они еще обязаны носить парик; парик есть знак сопричастности, сопринадлежности этому. Так что вы видите, тут еще вполне сохраняются средневековые традиции. На континенте, в Швейцарии, Австрии, Германии это уже не имеет места. Там не получают мантии, а судьи больше не носят париков. Насколько мне известно, и в Швейцарии этого тоже не делают. Все это для человека с континента выглядит весьма забавно. Он формулирует это просто: у, ну, тут еще царит глубокое средневековье. Все эти бакалавры, все эти доктора шествуют по улице в своих мантиях и беретах и так далее. Но это означает и нечто совсем другое. Видите ли, наука там тоже еще находится в формах, которые были присущи средневековью. Это означает, что все развиваемое там носит в высшей степени симпатичный характер, если сравнивать это с современной высшей школой, где все предано забвению — хотя, поймите меня правильно, я вовсе не желал бы снова вводить мантии и береты, — итак, по отношению к тому, что представляют собой другие высшие учебные заведения, все вышеописанное носит в высшей степени симпатичный характер, это нечто цельное. Средневековье действительно сохраняется во всех формах. Это нечто цельное. Однако в средние века можно было изучать все что угодно, за исключением проблем, выводящих за пределы внешнего мира; это религия считала своей монополией. И это до сих пор чувствуется в Оксфорде. Лишь только кто-либо заговорит откровенно, захочет сказать что-то о сверхчувственном мире, он натолкнется на холодную сдержанность.

Средневековая наука имела достаточную свободу, лишь бы люди не разглагольствовали по поводу религиозной жизни. У нас даже это предано забвению. У нас сегодня человек в высшем учебном заведении обязан быть материалистом. Если же он не материалист, то на него смотрят как на еретика, и если бы, скажем, было еще принято сжигать людей живьем, то таких сжигали бы и сегодня, даже в высших учебных заведениях. Такое отношение может быть нагляднейшим образом продемонстрировано вам, если вы попытаетесь ввести в сферу научного знания нечто новое. Внешние парики уже отправлены на покой, но вот внутренние парики — они даже на континенте еще далеко не исчезли!