После упомянутого выше разговора Лагарпа с Павлом Петровичем Александр стал чаще видеться с отцом. Если раньше он ездил в Гатчину раз в неделю, то теперь он проводил там большую часть времени. Родители великого князя сумели в определенной степени вернуть свое влияние на сына, хотя искренние, доверительные отношения между ними не могли установиться: планы Екатерины ставили Павла Петровича и Александра в положение соперников. В Гатчине Александр попадал в обстановку, противоположную петербургской. Для «малого» двора была характерна строжайшая дисциплина во всем, порядок даже в мелочах; сама семейная жизнь резко отличалась от распущенности «большого» двора. Жизнь последнего, как и весь ход управления страной здесь сурово осуждались. Павел Петрович называл правление матери узурпацией. Идеям эпохи Просвещения с их рационализмом противопоставлялись моральные и религиозные ценности, «революционным» традициям ХVIII века – приверженность порядку, дисциплина, верность традициям монархического и военного абсолютизма.
Таким образом, Петербург и Гатчина, были совершенно разными мирами. «Страдательное», по выражению А. Н. Пыпина, положение, в которое Александр был поставлен между ними, оказало, как считают многие его биографы, значительнее влияние на формирование таких свойств его характера, как гибкость, скрытность, крайне важные для выживания в атмосфере постоянных интриг [11]. «Ни там, ни здесь он не мог быть вполне искренен; ему, вероятно, трудно было и вообще с кем-нибудь делиться своими впечатлениями и размышлениями, и это рано сообщило ему… сдержанность и скрытность»,- считал А. Н. Пыпин, приводя в доказательство слова современника Александра, относящиеся к 1796 году: «Он наследовал от Екатерины возвышенность чувств, верный и проницательный ум..., но его сдержанность, его осторожность таковы, каких не бывает в его возрасте, и они были бы притворством, если бы не следовало приписать их скорее тому натянутому положению, в каком он находился между своим отцом и своей бабушкой, чем его сердцу, от природы искреннему и открытому» [12].
Важнейшую роль в жизни Александра сыграло его сближение с А. А. Аракчеевым, служившим в Гатчине с 1792 года. К 1796 году Аракчеев был уже полковником и инспектором пехоты, начальником артиллерии, гатчинским комендантом и управляющим военным департаментом войск Павла Петровича. В Гатчине Александр прошел «глубоко на него подействовавшую… школу Аракчеева, надежного и заботливого экзерцирмейстера, преданного дядьки-слуги, который ввел питомца во всю премудрость армейской техники, облегчая трудности выполнения отцовских требований», - писал А. Е. Пресняков [13].
Очевидно, что Александру, воспитанному на идеях Просвещения, очень многое должно было быть чуждо в Гатчине. Но из того, что известно об Александре в зрелом возрасте, его характере, взглядах, явствует значительное влияние «гатчинской школы» на формирование его личности. Это не только «увлечение марсоманией». Большое влияние на Александра оказало часто высказывавшееся его отцом недоверие и презрение к людям, тем более что такое отношение не противоречило его личным впечатлениям от окружающей жизни.
Постепенно в сознании Александра вырисовывалось желание ухода от того положения, которое ожидало его в будущем. Эта идея переплеталась с идеалом спокойной и мирной жизни частного человека вдали от людской суеты. Оба этих сюжета были популярны в литературе того времени; известно, что Александр охотно читал модные сочинения в идиллическом духе. 10 мая 1796 года великий князь писал В. П. Кочубею: «Да, милый друг, повторю снова: мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравится исключительно тишина и спокойствие… Я сознаю, что не рожден для того сана, который ношу теперь; и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом». Далее Александр говорил о «неимоверном беспорядке» и злоупотреблениях, царивших в России. «При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения… Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого неприятного поприща (я не могу еще положительно назначить время сего отречения) поселиться с женою на беретах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком».
Как подчеркивает А. Н. Архангельский, мечтания об отречении, указывавшие «путь в обход Голгофы», глубоко укоренились в сознании Александра.
С адресатом цитированного выше письма, В. П. Кочубеем, Александр познакомился летом 1792 года. Кочубею было тогда 2З года. Он приходился племянником А. А. Безбородко, одному из наиболее видных государственных деятелей екатерининской эпохи. Кочубей предпринял для завершения образования длительное заграничное путешествие. Зиму 1791-1792 годов Кочубей провел в Париже. Весной 1792 года Безбородко вызвал его в Петербург, где Кочубей и сблизился с Александром. Вернувшемуся из революционной Франции Кочубею было что рассказать великому князю. Из всего увиденного Кочубей вынес впечатление необратимости произошедших во Франции перемен. Но уже в конце года Кочубей был назначен послом в Турцию. Друзья оказались надолго разлученными.
В начале 1795 года при дворе появился 22-летний П. А. Строганов, сын знатнейшего вельможи, графа А. С. Строганова, много лет прожившего в Париже и представлявшего собой «странную смесь энциклопедиста и русского старого барина». Наставником П. Строганова был французский математик Ж. Ромм, поклонник Руссо. Строганову еще не было 15 лет, когда началась французская революция, заставшая его с гувернером в Париже. Они оказались в водовороте событий. Строганов посещал заседания Национального собрания, а затем под именем Поля Очера стал членом клуба якобинцев. Его политическая деятельность вызвала возмущение Екатерины, и отец поспешил отправить в Париж за сыном своего родственника Н. Н. Новосильцева. Появившись при дворе, Строганов посетил один из великокняжеских балов, и Александр сразу открылся ему. Он сообщил Строганову, что «восторгался французской революцией, теми усилиями, которые сделал народ, чтобы завоевать сбою свободу». «Мы говорили всякий вздор, да и ничего другого нельзя было сказать в подобной ситуации», - вспоминал Строганов. Тем не менее эта беседа произвела сильнейшее впечатление на него. Придя, домой, он рассказал о происшедшем Н. Н. Новосильцеву (они подружились на пути в Россию). Новосильцеву в тот момент было уже 35 лет, и своей опытностью он намного превосходил Строганова, хотя тот и сам теперь не без иронии относился к «парижскому периоду» своей жизни. Новосильцев «был умен, проницателен,.. много читал, изучал состояние русской и европейской промышленности… Ко всему этому добавлялось еще поверхностное философствование, чтобы показать, что он свободен от всяких предрассудков» [14]. Откровения 16-летнего великого князя не столько обрадовали Строганова и Новосильцева, сколько насторожили. Они заговорили об опасностях, которые могут произойти, если великий князь останется без руководства.
В октябре 1796 года Александр сообщил Лагарпу, что «имел счастье найти одного или двух просвещенных людей». Он имел в виду Строганова и А. Чарторыйского. 25-летний князь Адам Чарторыйский принадлежал к древнему польскому роду. Ко времени знакомства с Александром он успел побывать маршалом Подольского сеймика, выбиравшего депутатов на великий сейм Речи Посполитой, на котором разрабатывалась новая польская конституция, посетить Англию и изучить конституционные учреждения этой страны, сражаться против России в ходе второго раздела Польши. Вскоре после того, как князь Адам был принят в русскую службу, между ним и Александром завязались тесные дружеские отношения. Александр говорил Чарторыйскому, что «его симпатии были на стороне Польши», что он «ненавидит деспотизм», что любит свободу, которая «равно должна принадлежать всем людям». В словах и поведении Александра, вспоминал А. Чарторыйский, «было столько чистоты,.. решимости», возвышенности души, что Александр показался ему «высшим существом, посланным на землю Провидением для счастья человечества и моей родины». На тот момент единственной силой, которая могла восстановить независимость Польши, была Россия. Конфиденциальность с наследником русского престола сулила Чарторыйскому в этом отношении многообещающую перспективу.