О положении, сложившемся после бегства митрополита Исидора на землях Великого княжества Литовского, известно еще меньше, чем о том, что происходило в это время в православных епархиях Польши. Ясно, что полного разрыва с Исидором и Флорентийской унией, как в Москве, здесь не произошло. По крайней мере часть епископов продолжала считать Исидора своим законным митрополитом. Об этом свидетельствует такой документ, как «рукописание» Владимиро-Волынского епископа Даниила, содержащее признание, что он «деръзнух поставитися епископом на ту на володимерскую епископью от Сидора митрополита... и еже о немь собраннаго тогдашнего в Цариграде Собора». Упоминая далее о соединении Исидора и Константинопольского патриарха Григория Маммы с латинянами, епископ каялся в том, что «приах от них рукоположение на епископьство и исповедание свое дах им»[106]. Известно, что после поставления Маммы патриархом Исидор 22 декабря 1445 г. покинул Рим, чтобы направиться на восток, в мае—октябре 1446 г. находился в Константинополе и вернулся в Рим 12 февраля 1448 г.[107] Поэтому примерно 1446–1447 гг. исследователи датируют поездку епископа в Царьград. Позиция епископа, несомненно, была согласована с позицией его светского сюзерена, удельного волынского князя Свидригайла Ольгердовича. Этим важным, но по существу единственным фактом и ограничиваются наши сведения о позиции православных иерархов Великого княжества Литовского в 40-х гг. XV в.
Неясно, насколько широк был круг епископов, признававших вместе с Даниилом Исидора законным митрополитом. Исидор и после возвращения Польши и Великого княжества Литовского под власть папского престола в 1447 г., когда его деятельность уже не должна была встретить препятствий со стороны католиков, так и не вернулся на территорию своего диоцеза. Значит, таких иерархов было не очень много.
Еще более неясно, в какой мере признание Исидора означало готовность принять унию и вводить в жизнь новшества, провозглашенные Флорентийским Собором. В своем «рукописании» Даниил утверждал, что, принимая рукоположение от митрополита, он «того не разумех, что тот Исидор митрополит сходатай и споспешник был оному латыньскому, еже во Флоренции бывшему осмому Собору». И это его свидетельство, по-видимому, находит подтверждение в другом источнике, связанном с церковными отношениями на территории Великого княжества — в послании патриарха Григория Маммы киевскому князю Александру Владимировичу, написанном примерно в то же время, т. е. в 1446–1447 гг.[108] Послание было ответом на обращение киевского князя к патриарху. Из этого следует, что и в Киеве не ставилась под сомнение законность пребывания Маммы на Константинопольском столе[109]. Во вступительной части послания киевский князь через слугу «успрашивал» патриарха «о одиночестве нашем с латиною, на котором деле състалась глаголемая», поскольку из-за этого «во всеи Руси многая разделения и несоглашения». Из этих слов следует, что, несмотря на посещение Исидором Киева в начале 1441 г., киевский князь Александр Владимирович не имел полного представления о решениях Флорентийского Собора. Поэтому, когда к концу 40-х гг. вопрос об отношении к решениям Флорентийского Собора стал на «Руси» предметом конфликтов, он нашел нужным обратиться за разъяснениями в Константинополь. О факторах, способствовавших обострению конфликтов, свидетельствуют некоторые выражения в заключительной части послания, когда Патриарх предостерегал своего адресата против митрополитов, епископов и иноков, которые «суть разорители церкви Божии, тии суть и отлучени от нас, а вы их не приимате». «Тии,— продолжал далее патриарх,— мзды для верны являючис абы есте того деля чтили и даровали их». Все это никак не может относиться к епископам Московской митрополии. Мы ничего не знаем об их отлучении Константинопольским патриархом, да и в «дарах» они не нуждались. Вслед за Б. Бучиньским есть основания считать, что это греческие иерархи, противники унии, лишенные своих кафедр[110]. Нельзя не видеть в этом еще одного свидетельства существования взаимосвязи между церковной борьбой на Руси и в Византии.
О сомнениях, которые могли побудить киевского князя обратиться в Константинополь, дает представление послание униатского патриарха. Ответ Григория Маммы по содержанию был близок к посланиям Исидора из Буды. В нем подчеркивалось установленное на Флорентийском Соборе единение Церквей («поминается у нас папино имя на святой службе, а они поминают нас»). Вместе с тем патриарх писал, что решения, принятые на Флорентийском Соборе, не означали никаких догматических новшеств: «Ни приложили есмь ни уложили всяких дел священных же от святых отец преданных и явленных писанием». Причиной для сомнений и расспросов стали утверждения противников унии об уступках по догматическим вопросам, сделанных латинянам на Флорентийском Соборе: в посланиях митрополита Исидора эта сторона дела, как отмечалось выше, была обойдена молчанием.
Заслуживает внимания в этой связи и другая особенность послания. В духе более ранних деклараций митрополита Исидора Григорий Мамма отмечал, что латиняне «добро соглаголють нам и свершену чают нашу службу Божественную и крещение святое истинное». Вопрос о действенности православного крещения был поднят, по-видимому, потому, что сообщение Исидора о признании православного крещения на Флорентийском Соборе оказалось в противоречии с поведением прелатов католической Церкви в Восточной Европе, которая по-прежнему ставила под сомнение это православное таинство. Показательным примером может служить рассказ о «чуде», происшедшем в 1446 г. с «русским схизматиком» Кузьмой, слугой королевы Софьи (мать Казимира). Когда Кузьма заболел, ему явилась святая Кинга, которая заявила, что он не исцелится, пока не примет крещение по латинскому обряду, отвергнув греческий[111]. В судебных книгах, которые велись в конце 40-х гг. на территории Русского воеводства, «русские» по-прежнему противопоставлялись «христианам», т. е. католикам[112]. Послание Константинопольского патриарха вряд ли могло рассеять сомнения западнорусского православного общества. Факт догматических уступок латинянам Мамма голословно отрицал, но в тексте буллы папы Евгения IV эти уступки были четко зафиксированы. Не объяснил патриарх и противоречий между решениями Флорентийского Собора и действиями католических прелатов, с которыми православное общество Западной Руси непосредственно сталкивалось.
В конце 40-х гг., после установления в Москве русской митрополии, ее новый глава митрополит Иона стал прилагать усилия для распространения своей власти на земли Великого княжества Литовского. Первым документом, свидетельствовавшим об усилиях такого рода, является фрагмент послания Ионы, в котором православные жители Великого княжества Литовского извещались о его вступлении на кафедру[113]. Обосновывая правомерность этого шага, Иона утверждал, что его поставили, «поминая прежнее на нас повеление святого царя и благословение святого и вселенского патриарха и всего святого вселенского збора»[114]. Поступая так, участники Собора руководствовались тем, что, «коли было в Царьграде православие, и они оттуды приимали благословение и митрополита». Подобное начало документа позволяет предположить, что далее должен был следовать призыв не только признать московского митрополита своим духовным главой, но и отвергнуть унию.
Такая догадка подтверждается свидетельством послания, написанного митрополитом Ионой, по-видимому, в 1-й половине 1450 г.[115] киевскому князю Александру Владимировичу[116]. Митрополит не без оснований считал его главным патроном православных в Великом княжестве Литовском. В послании необходимость поставления митрополита в Москве аргументировалась тем, что «во Царьском граде ссталося во царех и в патриарьстве раздвоение». По приказу императора и патриарха в Святой Софии Константинопольской и в императорских палатах «почяло быти папино поминовение», и тем самым, делал вывод митрополит Иона, высшая духовная и светская власть Византии отступили «от нашего православного христианства». «Царь не таков,— писал он далее,— и Патриарх не таков, иномудръствующу, к латином приближающуся», поэтому «не х кому... посылать» в Царьград на поставление.
Следует отметить, что в послании митрополит Иона уделял особое внимание доказательству того, что позиции сторонников унии в Византии слабы — кроме храма Святой Софии и императорских палат «ни в монастырех, ни во единой ни в которой Божией церкви во всем Цариграде и во всей Святой Горе нигде же поминается папино имя». Эти высказывания Ионы еще раз показывают существование взаимосвязи между церковной борьбой в Византии и на Руси и свидетельствуют о хорошей информированности митрополита о положении дел в Константинополе[117], что было, вероятно, следствием его контактов с противниками унии[118]. Внимание Ионы к этой стороне дела связано скорее всего с тем, что в Москве знали о контактах Киевского князя с Григорием Маммой, и важно было объяснить князю Александру Владимировичу, что Константинопольский патриарх не может говорить от лица византийского православного общества, которое отказывает ему в поддержке. Вместе с тем из высказываний митрополита следует, что разрыв с императором и патриархом не означал разрыва с миром православного Востока. Напротив, сопротивление византийского духовенства введению унии вызывало надежды на то, что разрыв будет временным и скоро восстановится традиционная связь православия в Восточной Европе с византийским миром. Это было существенным фактором для митрополита, и он считал это важным и для своего корреспондента в Киеве.