Следует отметить и такую важную в интересующем нас плане черту летописного повествования, как обозначение представителей католического духовенства терминами, употреблявшимися для обозначения православных духовных лиц. Так, составитель волынской части летописи говорит об «игуменах» и «попах», причащавших жителей Сандомира перед сдачей города татарам, о «епископах» и «игуменах», провожавших в последний путь краковского князя Лешка Черного[60]. Лишь то обстоятельство, что гораздо чаще католические духовные лица обозначаются летописцем как «бискуп» (или «пискуп») или «пребощь»[61], да уже цитировавшееся выше место о том, что папа порицал хулящих «вероу грецкоую правоверноую»[62], позволяют полагать, что факт существования определенных церковных различий между Галицкой Русью и ее западными соседями все же составителями Галицко-Волынской летописи осознавался. Существенно, что в целом благожелательное отношение к представителям латинского мира характерно не только для летописи Даниила Галицкого, создававшейся в пору подчинения Галицкой Церкви Риму и сближения с западными соседями, но и для волынской части летописного свода, создававшейся позднее, совсем в иных исторических условиях.
Таким образом, в наиболее обширном древнерусском тексте XIII в. мы обнаруживаем лишь очень слабые отзвуки процесса конфессионального размежевания между католическими и православными соседями. Представление о Галицкой Руси как об области мирного сосуществования двух конфессий можно подкрепить сведениями о деятельности польских доминиканцев на ее территории. Во 2-й половине XIII в. они уже не ограничивались одним конвентом в Галиче, основанном, по сообщению Длугоша, в 1238 г.[63] В 1277 г. генеральный капитул Доминиканского ордена дал разрешение его польской провинции поставить еще два дома «в направлении Руси» (versus Russiam). Во Львове под патронатом Констанции, жены сына Даниила галицкого, Льва Данииловича, был основан доминиканцами храм в честь Иоанна Предтечи, 1297 г. датируются сведения и о существовании здесь доминиканского монастыря «in curia principis», т. е. на княжеском дворе[64].
Другим древнерусским государством, непосредственно граничившим с католическим миром, была Новгородская земля. Если отношения Галицкой Руси с западными соседями в середине — 2-й половине XIII в. были в основном мирными, то у Новгорода с его соседями — Ливонским орденом и Швецией столкновения интересов именно в этот период выливались в крупные конфликты.
Первым и оказавшимся наиболее значимым для последующей исторической традиции стало столкновение новгородского князя Александра сначала со Швецией, а затем с Ливонским орденом в начале 40-х гг. XIII в. Как уже отмечалось, в записях Синодального списка Новгородской первой летописи, по-видимому современных указанным событиям, не прослеживаются признаки религиозного антагонизма. «Свеи» или «немцы» для летописца — это прежде всего «иноплеменники», желающие завладеть землей другого народа[65]. В летописном тексте они не характеризуются как «иноверцы», желающие навязать русскому народу «латинскую» веру. Не фиксируются четко религиозные различия и при описании последующих конфликтов со Швецией и орденом, среди которых был и такой крупный, как Раковорская битва 1268 г. Правда, в этих описаниях неоднократно повторяется формула о победе, одержанной «силою Креста Честнаго»[66], но из контекста ясно, что «Крест Честный» помогает новгородцам потому, что противная сторона нарушила обязательства, взятые на себя при подтверждении мирного договора крестным целованием («оканьннии крестопреступници»). Таким образом, и здесь не имеются в виду какие-либо различия в вере.
Следует при этом отметить, что проблема различий в вере между соседними народами как таковая не находилась за пределами внимания летописца. Так, говоря о походе на литовцев в 1253 г., он отметил, что новгородские войска отправились в Литву «мстить им кровь христьянская»[67], а рассказ о гражданской войне в Литве после смерти Миндовга был сопровожден следующим комментарием: «Не терпяше бо Господь Бог нашь зрети на нечестивыя и поганыя, видя их проливающа кровь христьяньскую аки воду» — и покарал их междоусобием[68]. Очевидно, вопрос о религиозных различиях между православными и католиками и о влиянии этих различий на отношения между Новгородом и его соседями не находился в центре внимания летописца. В отличие от Галицко-Волынской летописи в Новгородской отсутствует интерес к «чужому», латинскому миру, тем более какие-либо положительные оценки латинских памятников или принадлежавших к латинскому миру людей; не фиксируется в ней и позиция христианской солидарности с католиками перед лицом язычников.
В летописных известиях рубежа XIII–XIV вв. есть некоторые детали, позволяющие говорить об осознании связи между конфликтами с западными соседями и религиозным антагонизмом. Так, сообщая о нападении ливонских рыцарей на Псков в 1298 г., летописец отмечает, что они «по манастырем все чернци исекоша»[69], а при описании строительства шведами крепости в устье Невы в 1300 г. он нашел нужным отметить, что для этого «из великого Рима от папы мастер приведоша»[70]. Папа выступает здесь как лицо, поощряющее враждебные действия шведов против Новгорода. Однако первую запись, содержащую резкое и недвусмысленное осуждение «латинства», мы находим лишь в летописной записи под 1349 г.: «Прииде король краковьскыи со многою силою и взяша лестью землю Волыньскую и много зла крестианом створиша, а церкви святыя претвориша на латыньское богумерзъское служение»[71]. Здесь выражено не только резкое неприятие «латинства», но и четкое представление о взаимосвязи между католицизмом западного соседа и его захватами русских земель, где силой насаждается католическая вера. Важно и то, что лишь представители «своей» конфессии определяются как «христиане». Однако речь идет об известии, которое было записано никак не ранее середины XIV в.
Летописный материал можно сопоставить с возникшими в тот же период памятниками агиографии. Направленность повествования Жития Александра Невского, первоначальная редакция которого была создана между 1263–1265 гг. в Северо-Восточной Руси[72], в основном совпадает с повествованием Новгородской первой летописи о войнах Александра с его западными соседями. Агиограф, как и летописец, прославляет победу героя над «иноязычниками» и «иноплеменниками», пожелавшими завладеть землями другого народа[73]. Налицо, однако, и ряд других мотивов, не имеющих соответствия в летописном повествовании. Так, шведы — «свеи», как они называются в летописном рассказе, в Житии последовательно именуются «римлянами», а их правитель определяется как «король части Римьскыя»[74]. Это придает локальному событию характер столкновения с частью мира, пребывающего под властью «римской», католической, Церкви. «Немцы» в рассказе о Ледовом побоище названы «безбожными», и летописец с удовлетворением подчеркивает, что после битвы подле русских коней шли босые пленные, которые «иже именують себе божии ритори»[75]. Наконец, агиограф нашел нужным специально сообщить о том, что когда папа прислал к Александру Невскому двух кардиналов послушать «учения их о законе Божии», то князь, «здумав з мудреци своими», ответил: «...от вас учения не приемлем»[76]. Очевидно, что создатель Жития, вышедший, по-видимому, из кругов, близких к митрополиту Кириллу, уже в известной мере воспринимал конфликты Руси с ее западными соседями как конфессионально окрашенные, в его сознании уже присутствовали представления о нарастании отчуждения и враждебности между католическим и православным миром. Но эти мотивы еще не определяли основной тональности повествования, а находились пока на заднем плане, четкого и категорического осуждения католического мира как опасного и враждебного в Житии еще нет. Эпизод в Житии о посещении Александра Невского «Андреяшем» — одним из тех, «иже нарицаются слуги Божии», т. е. одним из немецких рыцарей в Прибалтике[77], сравнивается с приездом царицы Савской к Соломону[78], и мнение представителя латинского мира о достоинствах князя Александра оказывается для агиографа авторитетным.
Сопоставим данные, извлеченные при анализе древнейшей редакции Жития Александра Невского, с результатами анализа Жития его младшего современника — псковского князя Довмонта, созданного, судя по ряду косвенных, но убедительных доводов, во 2-й четверти XIV в.[79] В этом источнике ливонские рыцари, с которыми сражается псковский князь, постоянно фигурируют как «поганые немцы» или «поганая латина»[80]: эти словосочетания были для агиографа, по-видимому, синонимами. Он специально рассказывает об убийстве немецкими воинами православных монахов[81] и об освящении меча Довмонта перед выступлением в поход на немцев на алтаре Троицкого собора[82]. Особый интерес представляет концовка жития, где говорится о том, как Александр Невский и Довмонт ходили в походы, «побеждая страны поганыя — Немець и Литву, Чюдь и Корелу»[83]. Католическая Ливония выступает здесь как составная часть внешнего, враждебного по отношению к Руси «поганского» мира. Таким образом, сравнение этих памятников дает дополнительные аргументы в пользу заключения о том, что на древнерусской почве отрицательное отношение к латинскому миру фиксируется лишь в памятниках, созданных в XIV в. Образ Ливонии в Житии Довмонта и образ Руси в посланиях центрально-европейских правителей 2-й половины XIII в. могут служить символами завершившегося конфессионального размежевания Руси и ее западных католических соседей. Вместе с тем отметим, что соответствующий образ сложился на древнерусской почве гораздо позднее, чем отрицательный образ Руси в общественном сознании стран Центральной Европы. Это заставляет думать, что позднее появление образа Ливонии в Житии Довмонта было реакцией на создание более раннего образа Руси в посланиях. Стоит отметить и то, что в обоих случаях дело не ограничилось осознанием собственно конфессионального антагонизма, а привело к превращению враждебной страны в составную часть нехристианского мира и впоследствии придало наметившемуся противостоянию особую жесткость.