Я не буду заострять внимание на общих положениях философии Платона, а сразу перейду к интересующим нас проблемам. Вопрос о раздвоенности бытия и о вытекающих из этой раздвоенности проблемах мышления у Платона, разумеется, тесно связаны: для него проблема познания – это проблема бытия. Стало быть, основную задачу философии он определил как познание мира идей, которое возможно лишь посредством процесса мышления, процесса образования и разделения понятий, и выявления их совместимости (или несовместимости) с предметным миром. Получается, что Платон признает два метода познания: чувственный (неподлинный) и понятийно-мысленный (подлинный). Но поскольку всякое познание всегда направлено на какой-либо объект, то он должен присутствовать и здесь. У Платона этот объект распадается на два: мир изменчивых и конечных во времени предметов и мир вечных неизменных идеальных сущностей - идей. Происходит удвоение мира. Чем более резкими чертами характеризовал Платон идеальную, сверхчувственную природу идей, тем труднее было ему объяснить, каким образом их сверхчувственная сущность может быть предметом человеческого познания.
Такой подход вполне естественно порождает два важных вопроса: как соотносятся эти два противоположных мира и как человек - существо конечное, преходящее, и, следовательно, принадлежащее к миру становления, может познавать недоступный для него по самой своей природе мир идей?
Ведь, судя по всему, истинное знание достижимо только после смерти, либо его вовсе нельзя постичь. Во-первых, потому что душа чиста, а тело порочно, душа бессмертна и обладает разумом, тело же смертно и неразумно. Не расставшись с телом нельзя познать истину, так как душа всегда обманывается по вине тела. Во-вторых, на земле знать попросту нечего. Ведь если идея вечна, гомогенна и всегда тождественна сама себе, то как же ей удастся «приобщиться» к вещам, оставшись при этом тождественной самой себе? А отдельное существование идеи от вещи делает её непознаваемой, ведь идея знания тоже будет существовать отдельно от всякого познающего.
Вообще вопрос о существовании идеи влечёт за собой вопрос о её существовании как единого или как многого. Эта тема разрабатывается Платоном в диалоге «Парменид». Если попытаться резюмировать этот сложнейший текст, то получится, что если единое едино, самостоятельно, то бытию оно не причастно: «И вот оказывается, единое не существует как единое, да и [вообще] не существует, если доверять такому рассуждению»[29]. Если же рассмотреть единое как нечто существующее, то оно получает признаки мира становления.
Другими словами, единое остаётся единым до тех пор, пока не существует, а как только оно становится, то становится как многое, но не как единое. Это говорит о том, что непроницаемая стена между бытием и становлением не прибавляет совершенства ни тому, ни другому. В этом диалоге Платон как бы критикует сам себя.
Здесь видна явная перекличка с Кантом: «В пределах «второй математической антиномии» «целокупность бытия» антиномична вот в каком смысле… Если простое не имеет пространственного протяжения, то просто его нет (не существует в пространстве); если простое протяжённо, его нет как простого…»[30]. Действительно, как это было видно выше, проблема единого и многого проходит сквозной линией через всю философию Нового времени, а, возможно, и шире.
Возвращаясь к Платону, получается, что мир идей и мир вещей никак не связаны. Предметы мира становления определяются только относительно друг друга, но не относительно идей. Точно так же, как и идеи определяются лишь относительно других идей. Процесс познания одного мира другим представляется с трудом, учитывая, что эти миры полностью изолированы.
И здесь стоит уделить особое внимание тому, в каком соотношении у Платона находятся понятия мнения и истины. Идущая от Парменида традиция гласит, что истина есть бытие, а мир становления же – не что иное, как иллюзия. Соответственно, ум должен постигать бытие, а мнение же имеет своим предметом весь окружающий многообразный мир. Однако для Парменида и мышление, и мнение занимаются одним и тем же, ведь кроме бытия ничего нет. Просто механизм мнения не очень совершенен. Но для Платона мир становления и мир идей – это два разных мира. Поэтому мнение вовсе не приобретает оттенка иллюзорности, оно настолько же близко к истине, насколько «мир теней» близок к бытию. И именно поэтому такое явление как истинное мнение вполне возможно для Платона (в отличие от Парменида), учитывая, что оно-то как раз несет большую практическую ценность для человека, нежели знание в идеале, знание истины. Возникает справедливый вопрос: так возможно ли мышление на земле, в мире становления? Платон допускал его лишь в тех науках, которые касаются только лишь бытия, среди них, например, математика. Основная же часть философии, равно как и прочие науки, исследуют мир становления, а значит, принадлежат к сфере мнения. Выходит, что платоновское знание на практике не представляет большой ценности, в отличие от мнения.
Таким образом, мы не можем говорить о знании и о мнении (в платоновском понимании), что что-то одно хуже, а что-то – лучше. Имея воспоминания об идеях, душа при помощи диалектики движется к познанию тех же идей, а для вещей из мира становления знание невозможно. Да оно и не нужно. Чтобы разобраться среди этих вещей, чтобы не упасть в колодец, как якобы упал Фалес, у человека есть лишь правильное (или неправильное) мнение и вера.
Дать более или менее точное определение знанию Платон пытается в диалоге «Теэтет», где Сократ спрашивает у юноши, что же такое знание. По ходу диалога выясняется, что знание (эпистеме) не есть ни искушённость мастера (так как в таком случае мы получаем отдельно знание горшечника или знание кифариста), ни чувство (ведь будь оно так, мы бы ничего не помнили, жили бы лишь данным моментом), ни мнение. Если бы мнение было знанием, все люди обладали бы последним, то есть обладали бы истиной, ведь знание для Платона не может быть ложным, можно либо знать, либо не знать. Однако мы не можем отрицать существования в реальной жизни ложных мнений. Тогда сам собой напрашивается ответ, согласно которому истинное (а не какое-либо другое) мнение является знанием. Однако и этот ответ будет неверным, так как истинное мнение может и не быть сопряжённым со знанием. Так, например, умелый политик убеждает людей в своей правоте, не имея истинного знания, или судья выносит приговор, основываясь на истинном мнении, не зная, однако, что произошло на самом деле.
Последний ответ Теэтета, последняя попытка определить знание выглядит в тексте Платона как «´αληθής δόξα μετά λόγου» или, грубо переводя на русский язык, истинное мнение с логосом. Возникает справедливый вопрос: как трактовать понятие «логос»? К сожалению, в современных языках нет достойного эквивалента этому слову. Его переводили как определение, как объяснение, какой-либо род логической деятельности. Однако определённая ценность диалогов Платона состоит в том, что многие понятия, использующиеся в диалоге, в нём же и определяются действующими лицами. И диалог «Теэтет» не исключение. Так докса определяется как внутренняя работа души, направленная на придание чувственным образам некоторой устойчивости: «Я воображаю, что, мысля, она [душа] делает не что иное, как рассуждает, сама себя спрашивая и отвечая, утверждая и отрицая. Когда же она, медленнее или живее уловив что-то, определяет это и более не колеблется, - тогда мы считаем это ее мнением. Так что, по мне, иметь мнение - значит рассуждать, а мнение - это словесное выражение, но без участия голоса и обращенное не к кому-то другому, а к самому себе, молча». Следует заметить, что Платон специально подчёркивает, что докса остаётся собой, пока не находит выражения в голосе и для другого человека. Далее Платон пытается дать определение «логосу». Делает он это тремя разными путями. Согласно первому, «логос» заключается в словесном, устном выражения своего мнения, в выражении, использующем слова. Идя по второму пути, Платон живописно показывает образ «логоса» на примере с буквами: здесь «логос» заключается в выявлении состава познаваемого. В третьем случае, «логос» является причиной того, что в душе появляется некий знак, используя который нечто познаваемое можно отличить от всего остального. Соединяя эти три аспекта понятия «логос», можно заключить, что это осмысленная гласная речь, которая рассматривает что-либо, как целое, состоящее из частей, и отличающееся при этом от всего остального.
Казалось бы, определение «логоса» найдено, и можно уже утверждать что же есть знание, однако нам, то есть людям, читающим Платона спустя более двух тысячелетий, это действие не принесёт большой пользы. Дело в том, что и этот вариант определения знания («´αληθής δόξα μετά λόγου») Платон в том же диалоге «Теэтет» опровергает. «Истинное мнение с объяснением» тоже не всегда подразумевает знание. Но для Платона такое определение с самого начала глупо. Ведь знание единое, непреложное, знание как таковое, то есть знание о бытии не может быть причудливым соединением адекватно воспринятых или навеянных богами образов с процессом нахождения частей, выделения из мира теней. Такое утверждение было бы для философа абсурдным.
Об этом философ сам говорит следующим образом: «…именно те первоначала, из которых состоим мы и все прочее, не поддаются объяснению. Каждое из них само по себе можно только назвать, но добавить к этому ничего нельзя - ни того, что оно есть, ни того, что его нет. Ибо в таком случае ему приписывалось бы бытие или небытие, а здесь нельзя привносить ничего, коль скоро высказываются только о нем одном и к нему не подходит ни "само", ни "то", ни "каждое", ни "одно", ни "это", ни многое другое в том же роде. Ведь все эти распространенные слова, хотя и применяются ко всему, все же отличаются от того, к чему они прилагаются. Если бы это первоначало можно было выразить и оно имело бы свои внутренний смысл, его надо было бы выражать без посторонней помощи. На самом же деле ни одно из этих начал невозможно объяснить, поскольку им дано только называться, носить какое-то имя. А вот состоящие из этих первоначал вещи и сами представляют собою некое переплетение, имена их, также переплетаясь, образуют объяснение, сущность которого, как известно, в сплетении имен. Таким образом, эти начала необъяснимы и непознаваемы, они лишь ощутимы. Сложенное же познаваемо, выразимо и доступно истинному мнению»[31].